История психологии. Из истории развития отечественной психологической науки 20 - 30-х гг. XX В.

Автор: А. И. ДЗЮРА

© 2005 г. А. И. Дзюра

Кандидат философских наук, доцент, Индустриальный институт, Норильск

Анализируется сложная и драматическая история развития отечественной психологии в 20 - 30-е гг. XX столетия. Критической оценке подвергаются процессы, происходившие в этот период в научной жизни психологического сообщества: отказ от плюрализма и утверждение принципов гносеологического монизма, переход от научных дискуссий к идеологическим; замена свободной критики тотальным контролем государства над наукой; усиление конфронтации разных научных школ и направлений и недиалектическое отрицание подходов и достижений друг друга в борьбе за право быть признанным единственно верным методологическим направлением психологии. Подчеркивается необходимость учета ошибок прошлого, бережного отношения к достижениям своих предшественников, понимания идей своих современников.

Ключевые слова: рефлексология, реактология, эмпирическая психология, педология, марксистская психология, репрессированная наука.

Проблема понимания и психологическая, и философская. Психологи, которые чаще других пишут о понимании одним человеком другого, должны понимать и чужую, и родственную им душу тоньше и глубже других. Так должно быть. Однако зачастую в их высказываниях проскальзывают неожиданные признания относительно неоднозначности понимания ими друг друга. Например, Д. Б. Эльконин в докладе, посвященном памяти своего учителя и друга Л. С. Выготского, признался, что у него "при чтении и перечитывании работ Льва Семеновича... всегда возникает ощущение, что чего-то я в них не до конца понимаю" [48, с. 47]. Юный А. Р. Лурия говорил о непонимании им трудов В. Вундта и Э. Титчнера, в чьих "книгах по психологии тех времен и намека не было на живую личность, и скучища от них охватывала человека совершенно непередаваемая. И я для себя сделал вывод - вот уж наука, которой я никогда в жизни не буду заниматься!" (цит. по: [38, с. 199]). В. П. Зинченко сказал, что он не понимает, почему психологическая наука стала настолько "серьезна и скучна", что в результате вызывает не интерес, а усталость: "Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия" (цит. по: [49, с. 8]).

I. ВЗГЛЯДЫ ЧЕЛПАНОВА И КОРНИЛОВА НА ПРЕДМЕТ, ЗАДАЧИ И МЕТОДЫ ПСИХОЛОГИИ

Г. И. Челпанову до революции 1917 г., и особенно в первые послереволюционные годы было странно, почему его коллеги по Психологическому институту не могут понять, что эмпирическая психология (как математика, физика или другие науки) "должна быть вне какой-бы то ни было философии, в том числе и марксистской" [24, с. 99]. К. Н. Корнилов, оппонируя Г. И. Челпанову, не понимал, почему последний так упорствует в защите пресловутого интроспекционизма, который тогда, в 20-е годы XX в., непременно отождествлялся с "позорным" субъективным идеализмом и не боится клейма идеализма в то самое время, когда не в одной лишь психологии, но едва ли не во всех науках о человеке победоносно шествовала "единственно научная" - материалистическая (диалектико-материалистическая) методология, а ориентация на идеализм считалась бесперспективной, научно несостоятельной, безнадежным цеплянием за вчерашний день. К. Н. Корнилов при этом уповал на рефлексологию В. М. Бехтерева [2, 3], а позднее - и на собственную реактологию. Усовершенствовав понятие "рефлекс" и расширив его до категории "реакция", он намеревался таким образом синтезировать субъективную психологию (которая исследовала исключительно психическое, субъективное, пренебрегая анализом движений, психомоторики, поведения) и объективную психологию (бихевиоризм), игнорировавшую психику, сводившуюся к изучению ответных реакций на раздражители. Этот "синтез" двух психологии - "субъективной" и "объективной" - К. Н. Корнилов хотел претворить в жизнь на основании действия "закона однополюсной траты энергии", впервые сформулированного им в работе "Учение о реакциях" [13 - 16, 40, 45].

стр. 68

Но Г. И. Челпанов [46] в свою очередь никак не мог понять, почему богатейший внутренний мир человека, тончайшие, скрытые от поверхностного наблюдателя тайные движения человеческой души, - все это эпифеноменальное, внутреннее, интимно-экзистенциальное надо так принизить, что посчитать возможным отдать его на откуп рефлексологии или реактологии независимо от того, какая из них лучше или хуже [6, 44]. На взгляд Челпанова, редуцировала, низвела сущностное проявление человека до элементарных реакций на раздражители окружающей среды, в ее задачу входило "изучение быстроты, силы и формы протекания реакции, выявление постепенно усложняющейся гаммы реакций (реакция натуральная, мускульная, сенсорная, выбора и пр.) с помощью хронометрического, динамометрического и моторно-графического методов" [52, с. 423]. Он с опаской следил, как эволюционировали взгляды В. М. Бехтерева на предмет психологии, считая, что это была не эволюция, а скорее инволюция, поскольку на фоне бедности теории рефлексологии все более разительной и контрастной выступала "богатая" практика рефлексологов с их постоянно возрастающими амбициями и претензиями на универсальность новоявленной поведенческой науки. Так, в статье "Объективная психология и ее предмет" (1904), Бехтерев начал выстраивать "объективную психологию", затем переименовывает ее в "психорефлексологию", а в трудах послереволюционного периода - "Общие основания рефлексологии" (1918), "Общие основы рефлексологии" (1923) и других работах [2, 3] - понятие "психология" исчезает вообще, зато рефлексология становится уже не психологической, а особой "биосоциальной наукой". Эта наука активно разрабатывалась в Ленинграде (Психоневрологический институт, позднее Институт мозга), в Харькове (Психоневрологическая академия). Теоретики и практики "биосоциальной науки" все чаще публиковали свои статьи в журналах "Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма", "Обозрение психиатрии и экспериментальной психологии", а после 1917 года - в журнале "Вопросы изучения и воспитания личности" и др. В послеоктябрьский период рефлексология проникает из психологии в педагогику, психиатрию, социологию, искусствоведение ("рефлексологическая педагогика", "рефлексология масс", "рефлексология искусства и творчества" и т.п.). К концу 20-х годов ее экспансия и претензии на замену психологии возросли. Так, например, с 1927 г. в вузах Украины преподавание психологии было заменено преподаванием рефлексологии [52, с. 421 - 422].

Характерно, что по мере исчезновения понятия "психология" и замены его "рефлексологией" постепенно и целенаправленно "устранялись термины, употреблявшиеся в субъективной психологии: вместо понятия "внимание использовалось "сосредоточение", вместо "память" - "следы" и т.д.; при этом "для объяснения привлекались материалы физиологии высшей нервной деятельности..." [52, с. 422]. Заметим, что И. П. Павлов, изучавший отнюдь не память, а следы раздражителей в коре головного мозга - поскольку он физиолог, а не психолог, - будет потом так усердно дистанциироваться от психологии, так принципиально бороться с "психологизацией" физиологии, что предложит штрафовать сотрудников своей лаборатории за неуместное (некорректное) употребление психологических терминов при объяснении законов высшей нервной деятельности.

Г. И. Челпанов считал, что важны не названия новых с далеко идущими амбициями концепций - "рефлексология" (от слова "рефлекс"), "реактология" (от слова "реакция") или как-то иначе. Он как последовательный приверженец интроспекционизма видел в этих новых теориях угрозу несдерживаемого распространения ранее скомпрометировавших себя "поведенческой психологии", бихевиоризма, необихевиоризма, внедрявших "психологию без психики". Корниловская реактология для Челпанова мало чем отличалась от бехтеревской рефлексологии (этой психологии без психики), представлявшей собой "вывернутый наизнанку дуализм субъективной психологии" [52, с. 422]. Свое понимание задач современной ему психологии, распадающейся на "общую психологию", "экспериментальную", "педагогическую", "этнологическую", "зоопсихологию", Челпанов изложил в блестящей речи при официальном открытии Психологического института в 1914 г. Он встретил понимание и поддержку от самого И. П. Павлова, от которого, возможно, меньше всего ее ожидал, - того "чистого" физиолога, налагавшего штраф на своих сотрудников за избыточное употребление ими психологических терминов. В приветственном письме Павлова Челпанову говорилось, что для выполнения сложнейших задач отечественной психологической науки в особенных социально-исторических условиях России потребуются все ресурсы мысли: "абсолютная свобода, полная отрешенность от шаблонов, какое только возможно разнообразие точек зрения...". (Это долго хранившееся в архиве письмо физиолога психологу опубликовано в "Вопросах психологии" лишь в 1955 г. [31, с. 99 - 100].)

К сожалению, надежда Павлова на "абсолютную свободу", а равно и "разнообразие точек зрения" и на "отрешенность от шаблонов" оказалась тщетной: неким шаблоном стал дисциплинировавший всех и возобладавший над всеми науками материалистический монизм, вследствие чего Челпанову после победы революции только в течение шести лет позволили быть директором Психологического института, так как больше терпеть его в этой должности официальная

стр. 69

власть не сочла возможным. М. Г. Ярошевский резонно заметил по этому поводу: "стало быть, власть считала его лояльным к новым порядкам. Об этом говорит и то, что он не попал в проскрипционный список профессоров, выдворенных из России. Но ведавшие наукой смотрели на него все более подозрительно. В стране утверждалась марксистская идеология и предписывалось внедрять ее в науку. Г. И. Челпанов же оставался верен своей декларации о независимости психологии от науки <...>. Между тем наступили времена, когда от верности марксистским догмам зависела возможность работать в государственном учреждении" [53, с. 9 - 10].

В начале 20-х годов XX в., став объектом жесткого идеологического прессинга, отечественная психологическая наука "обрела черты, которые не могут быть поняты без учета политической ситуации..." [30, с. 132]. Сначала Челпанов был уволен из МГУ, в котором возглавлял кафедру философии, а затем его лишают выпестованного им детища - отстраняют от должности директора Психологического института, "причем инициатором его ухода стали его же бывшие ученики - К. Н. Корнилов, П. П. Блонский и другие, выступавшие за построение психологии на основе марксизма" [24, с. 99].

16 января 1923 г. газета "Правда" сообщила, что 14 января на пленарном заседании Первого психоневрологического съезда "при переполненной аудитории" был заслушан доклад "проф. Корнилова "Психология и марксизм", в котором докладчик сделал попытку осветить вопросы психологии с марксистской точки зрения". В конце 1923 г. директором Психологического института вместо Челпанова был назначен Корнилов. Это событие, считает А. В. Петровский, "знаменовало начало новой эпохи в истории не только московского Психологического института, но и всей истории психологии" [29, с. 93].

II. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА В УСЛОВИЯХ ГОСПОДСТВА "ЕДИНСТВЕННО НАУЧНОЙ" МЕТОДОЛОГИИ

Не будем забывать, что противоборство материализма (Корнилов) и идеализма (Челпанов) в психологии после 1923 года продолжалось "в условиях тоталитарного режима", когда "культивировалась версия об "особом пути" марксистской психологии как "единственно верной". На этот путь она вступила в начале 20-х годов и на протяжении нескольких десятилетий не имела возможности свернуть с него" [30, с. 131], причем своеобразным "сертификатом" научности психологии был почерпнутый из истмата принцип материалистического (и экономического) детерминизма К. Маркса. Это был весьма далекий от аутентичного марксизма вульгарно-экономический детерминизм, в котором живой, экзистенциальный человек искусственно редуцирован и упрощен, сведен к "совокупности общественных отношений" [10]. Это был искаженный "марксизм", в котором Маркс не узнал бы самого себя, повторив уже однажды произнесенные им слова: "если это марксизм, тогда я не марксист" [11]. С. Л. Рубинштейн в своей рукописи "Человек и мир", которая увидела свет только спустя почти треть века после его смерти, писал: "на основе ложно истолкованного марксизма был создан такой парадоксальный "мир человека", в котором "есть деятельность, цель, средство и орудие деятельности, но нет действующего лица, вернее, действующих лиц; в этом странном мире человека не хватает "сущей мелочи" - самого человека. В этом алогичном мире "существуют только вещи и не существует людей, отношения между которыми осуществляются через вещи; даже в качестве орудий труда они функционируют якобы помимо людей! Они - орудия "в себе"! Из учения о категориях, в том числе из учения о действительности, выпадает человек! Он, очевидно, идет по ведомству истмата! Он в истмате как носитель общественных отношений; как человек - он нигде; разве что в качестве субъекта он есть тот, для которого все - объект и только объект; сам для себя он как будто не может стать предметом мысли и философского исследования" [32, с. 164].

Французский психолог Л. Сэв в фундаментальном труде "Марксизм и теория личности" (переведен и издан в России в 1972 г.) убедительно показал, что подлинный марксистский детерминизм, как и в целом марксизм, совершенно иной, чем тот абсолютизированный и искаженный, который выдавался за марксизм и преподносился "сверху" в качестве абсолютно "истинной" методологии для всех областей знания, включая психологию. Автор вступительной статьи Г. А. Курсанов подчеркивает симптоматичность того, что именно в "Капитале", где, как говорили, больше всего марксизм "упраздняет" человека во имя "экономического детерминизма", и "производственного Молоха", попирающего человеческую личность, "Л. Сэв находит не только богатство политэкономии, но не меньшее богатство общественной психологии" [39, с. 251 - 252].

Достаточно исказить марксизм при претворении его идей в жизнь (как это было в советской России) - и человек "выпадал" из экзистенциально-психологического бытия, становясь лишь схемой, логической конструкцией, абстрагированным носителем "совокупности общественных отношений", а это значит, что вместе с человеком исчезает и психология. Следовательно, бихевиоризм и необихевиоризм растворяют психологию в системе операций и действий, но Челпанов как

стр. 70

идеалист этого не понимает, до последнего отстаивая независимость эмпирической психологии, изучаемой интроспективным методом, и, вообще, отстаивая психологию там, где она еще "уцелела". Бехтерев и Корнилов, со своей стороны, не понимают Челпанова, а также того, что и рефлексология, и реактология (хотя обе они борются с идеализмом, вооружившись "самым передовым материализмом") по-прежнему подменяют психику "поведенческой психологией". "Бедная, бедная психология, - резонно заметил автор статьи о ней в "Британской энциклопедии", - сперва она утратила душу, психику, затем сознание и теперь испытывает тревогу по поводу поведения" [52, с. 434].

Психологи, в чьих книгах дано такое исчерпывающее понимание дуализма Декарта, его дихотомии души и тела, которая "привела в XX веке к концепциям "двух психологии", - объяснительной, апеллирующей к причинам, сопряженным с функциями организма, и описательной, считающей, что только тело мы объясняем, тогда как душу понимаем" [30, с. 68], - обнаружили непонимание позиций своих оппонентов, и оказались глухи к контрдоводам. Отчасти по причине этой глухоты "голос знаменитого ученого (Г. И. Челпанова - Л. Д.) не был услышан", - заметил через десятки отрезвляющих лет нынешний директор Психологического института В. В. Рубцов, не скрывая своего искреннего сожаления [34, с. 5]. Его слова созвучны сказанному Т. Д. Марцинковской и М. Г. Ярошевским, отмечавших, что со страниц написанной Челпановым книги "Психология и марксизм" перед нами "предстает иной Г. И. Челпанов, которого современники явно не смогли до конца понять и оценить. В откликах на книгу отчетливо выразился феномен "социальной перцепции", когда окружающие, уверенные в идеализме Г. И. Челпанова и его несовместимости с новой психологией, увидели только его ошибки, не разглядев действительно новое положение его концепции" [24, с. 100].

Реактология вышла на авансцену как раз тогда, когда в России утвердился в качестве господствующей идеологии марксизм, с помощью которого Корнилов надеялся преодолеть как агрессивную односторонность рефлексологии Бехтерева и Павлова (она претендовала на единственно приемлемое для материалиста объяснение поведения), так и субъективизм интроспективного направления.

Идеализм Челпанова ассоциировался в памяти с идеализмом философов-психологов А. И. Введенского, Л. М, Лопатина, Н. О. Лосского. Четкая промарксисткая ориентация Корнилова связывала его реактологию с общепризнанной материалистической традицией русского естествознания, восходящей к И. М. Сеченову. Решительно переходит после революции в лагерь естественнонаучной психологии и П. П. Блонский, который еще до революции больше других выражал неудовлетворенность состоянием психологической науки и утверждал принципы "поведенческой", или "объективной" психологии [4, 5]. Блонский еще до Корнилова (в 1920 г.) категорично определил будущее психологической науки, заявив, что "научная психология ориентируется на марксизм" [4, с. 13]. Успешно работали в русле естественнонаучного направления И. П. Павлов, В. М. Бехтерев, В. А. Вагнер, а также инициатор идеи так называемой "гомопсихологии" Л. Н. Ланге, такие ученые, как П. П. Лазарев, А. Ф. Лазурский, П. Ф. Лесгафт, М. А. Рейснер, А. Н. Северцев, раскрывавшие прежде всего биологические и физиологические основы психической деятельности. Если дополнить этот список именами молодых научных работников, сгруппировавшихся вокруг К. Н. Корнилова - Л. С. Выготского, Н. Ф. Добрынина, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурия, М. Я. Басова, С. Л. Рубинштейна и др., то станет очевидным, что "идеалист Челпанов" и "материалист Корнилов" выступали на теоретическом ринге в явно неравных "весовых категориях" [28, 29, 33, 40, 49, 51]. Настойчивое проведение в жизнь принципа "невмешательства" философии и идеологии в "независимость" эмпирической психологии, разумеется, не могло не снижать "вес" аргументов Челпанова, зато раз и навсегда выверенный курс на перестройку психологии в соответствии с марксистской методологией усиливал значимость контрдоводов Корнилова. В этой конфронтации идеализм не мог не быть побежденным, а материализм не мог не победить. Исход борьбы в пользу Корнилова был предрешен.

Историографы и историки психологии, спустя десятилетия отвечая на вопрос "почему?", пытались рассуждать чисто теоретически, оставляя за скобками господствовавшую в ту пору политику и идеологию. "Поведенческая психология" одержала верх, а "эмпирическая психология" потерпела фиаско потому, во-первых, отвечали историки психологии, что первая была психологией объективной, вторая, напротив, - субъективной. Во-вторых, потому, что Корнилов, в отличие от Челпанова, всеми силами боролся против ограничения современной ему психологической науки узкими рамками индивидуальной психологии и целеустремленно выступал за включение ее в социальную психологию, основывающуюся на методологии исторического материализма [40]. В-третьих, потому, что Корнилов, пусть не без противоречий и внутренних коллизий, но в меру своего понимания способствовал освобождению психологии от вульгарного материализма, энергетизма и эмпиризма. В-четвертых, потому, что при всем неприятии концепций бехтеревской рефлексологии, Корнилов как руководитель Психологического института и глава создаваемой им

стр. 71

собственной психологической школы отнюдь не пошел на открытую конфронтацию с рефлексологией (амбиции последней расширялись до далеко идущих попыток полного упразднения психологии как науки).

К. Н. Корнилов в этой ситуации пытался найти разумно организационный и методологический компромисс, избегая личных конфликтов, искал (и действительно находил) золотую середину. И не случайно, а закономерно то, что "перепалка между реактологической и рефлексологической группами не имела серьезного теоретического значения" [30, с. 138]: "не вести же борьбу из-за одних лишь наименований, - рассуждал Корнилов. - Тем более, что это наименование и предрешено..." [30, с. 137 - 138]. В-пятых, потому, что приход Корнилова к руководству Психологическим институтом логически и исторически завершился формированием принципиально новой - диалектико-материалистической - методологии. Вот что скажет потом о ней Л. С. Выготский: "Работы Корнилова кладут начало этой методологии, и всякий, кто хочет развивать идеи психологии и марксизма, вынужден будет повторять его и продолжать его путь. Как путь эта идея не имеет себе равной по силе в европейской методологии" [30, с. 137]. В-шестых, потому, что и реактология Корнилова, и рефлексология Бехтерева, а равно и победоносно распространявшееся в то время учение Павлова воспринимались на Западе как прогрессивные "русские психологические школы": именно так назвал их в известной книге "Психологии. 1930" Карл Марчесон, "предоставив в ней слово наряду с Адлером, Келером, Жане также Павлову, Корнилову, а от имени рефлексологии Бехтерева - Александру Шнирману" [30, с. 137].

III. РЕФЛЕКСОЛОГИЮ, РЕАКТОЛОГИЮ, ПЕДОЛОГИЮ ПОСТИГЛА ДРАМАТИЧЕСКАЯ УЧАСТЬ

Психологам Запада, особенно представителям бихевиоризма и необихевиоризма, недолго, однако, суждено было ссылаться на реактологию и рефлексологию как прогрессивные русские психологические школы, достигшие в условиях советской России высоких успехов, замеченные за рубежом и по достоинству оцененные мировым научным сообществом [54]. Недолго потому, что в конце 20-х годов в СССР над поведенческой психологией стали сгущаться тучи: нападки на рефлексологию приобретают все более наступательный и агрессивный характер, критика из теоретической все более превращалась в идеологическую, дискуссии из методологических споров, без которых не обходится ни одна наука, перешли в плоскость политических обличений, доказательств верности (или враждебности) генеральной "линии партии". Первым прообразом "будущих научных сессий, в результате которых закрывались целые направления в науке - генетика, кибернетика, - стала так называемая рефлексологическая дискуссия, проведенная после смерти В. М. Бехтерева в 1929 г. Ее результатом стало закрытие рефлексологии" [23, с. 33]. От рефлексологов требовали примирения с психологами и открытого признания своих ошибок, а от сторонников реактологии, - полного преодоления субъективной психологии. Однако желанного единения двух школ так и не получилось: вопреки клятве в верности диалектическому материализму на рубеже 20 - 30-х гг. они были изобличены в измене ему и разгромлены с "истинно партийных" позиций.

Хотя дни жизни реактологии тоже были сочтены [43], тем не менее Корнилову перед самым закатом его школы была дана возможность глотнуть "воздуха победы и славы". Он вошел в состав оргкомитета Первого Всесоюзного съезда по изучению поведения человека ("поведенческого съезда"), на котором был представлен весь цвет советской психологии: Б. Г. Ананьев, М. Я. Басов, П. П. Блонский, В. А. Вагнер, Л. С. Выготский, А. Б. Залкинд, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. А. Ухтомский и др. (Г. И. Челпанов не был избран делегатом съезда "из-за своих "антимарксистских" убеждений" [7]). Корнилову как ведущему ученому, признанному руководителю известной школы была оказана честь выступить не только с основным докладом на своей секции, но и с приветственной речью на заключительном пленарном заседании (1.02.1930 г.), принявшем резолюцию съезда [12, 37].

"Поведенческий съезд", который, по признанию А. Р. Лурия, "явился мощным организующим фактором в развитии советской науки", о котором в течение почти всего 1930 г. печатались лишь восторженные, хвалебные отзывы, затем, начиная с 1931 г., стал резко подвергаться разгромной критике, а позднее, с 1936 г., напрочь был "вытеснен из памяти науки" [7, с. 95]. Столь крутой поворот - от хвалы до хулы, от восторга к разгрому - был вызван постановлением ЦК ВКП(б) "О журнале "Под знаменем марксизма"" (26.01.1931), объявившим борьбу против "механицистов" и "меньшевиствующих идеалистов", к которым были причислены и организаторы "поведенческого съезда" [25]. История повторяется: судьба Корнилова в новых исторических условиях в чем-то повторила судьбу Челпанова при всей их несхожести. Участь последнего, пытавшегося в книге "Психология и марксизм" покаяться в прежних своих заблуждениях, общеизвестна: он был не понят, так как его заведомо не хотели слышать. История сама называет победителей, сама же их потом и судит. Челпанов, вынужденный, "наступить на горло собственной песне", и

стр. 72

покаяться в своих "идеалистических грехах", выходит, каялся напрасно, а его работа "Психология и марксизм", "в некоторых местах является прообразом будущих покаянных статей и дискуссий, в которых психологи признавались в своих мнимых ошибках..." [24, с. 100].

Волна разоблачений и "саморазоблачений", прокатившаяся после постановления ЦК ВКП(б) от 1931 года, "поглотила среди других психологических концепций и "культурно-историческую" теорию Л. С. Выготского" [30, с. 143]. Тут же нашлись ретивые критики, которые под горячую руку изобличали во всех смертных грехах вслед за рефлексологией Бехтерева и учение Павлова о высшей нервной деятельности, и реактологию Корнилова, и психотехнику Шпильрейна, и "бихевиоризм" Боровского, и "культурническую" концепцию Выготского и Лурия [там же].

Педологов, которых среди делегатов "поведенческого съезда" было вместе с педагогами около полутора тысяч (почти что каждый второй!) и которых после партийного съезда нахваливали не меньше, чем реактологов, - тоже не миновала аналогичная печальная судьба [47]. Им было посвящено постановление ЦК ВКП (б) "О педологических извращениях в системе Наркомпросов" (4.07.1936). Уже на следующий день, 5 июня, газета "Правда" сообщала: "Контрреволюционные задачи педологии выражались в ее "главном" законе - фаталистической обусловленности судьбы детей биологическими и социальными факторами, влиянием наследственности и какой-то неизменной среды". Эта оценка "Правды" отражена в двух изданиях БСЭ, где педологии вынесен "окончательный" приговор: "Педология - антимарксистская, реакционная буржуазная наука о детях..." [26]; "педология, реакционная лженаука о детях..." [27, с. 279]. Следовательно, рефлексология сошла со сцены с не меньшим поражением, чем челпановская эмпирическая (идеалистическая) психология, корниловскую реактологию постигает печальная участь рефлексологии, а спустя годы разгром педологии заставляет вспомнить искалеченную судьбу всех без исключения психологических школ, поскольку самодостаточная, уверенная в своей непогрешимости лжемарксистская (сталинистская) идеология уже не допускала никакого плюрализма школ.

В наше время историки психологии и историографы, анализируя прошлое, подвергая ретроспективе состояние отечественной психологической науки 20 - 30-х гг. XX века, резонно называют и педологию, и "поведенческую психологию" репрессированными науками. Сказать, что гуманитарные науки, в том числе и "философская психология", стали подвергаться неприкрытым репрессиям лишь в конце 20-х гг., - значит, сказать неполную правду. Фактически началом спланированных репрессий следует считать 1922 год. В соответствии с указаниями В. И. Ленина в августе 1922 года состоялась XXII Всероссийская конференция РКП(б), в резолюции которой говорилось: "Нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной буржуазно-демократической интеллигенции, которая в своих контрреволюционных целях злоупотребляет коренными интересами целых корпораций и для которых подлинные интересы науки, техники, педагогики, кооперации и т.д. являются только пустым словом, политическим прикрытием. Репрессии... диктуются революционной целесообразностью..." [17, с. 593]

IV. ДРАМАТИЧЕСКОЕ ПРОШЛОЕ СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Научное сознание (впрочем, как и общественное сознание в целом, как и сознание вообще), по убеждению А. И. Герцена, всегда обременено "воспоминаниями человечества" - теми возвышающими человеческую душу воспоминаниями, которые являются своего рода "небесными чистилищами"; в них, в "чистилищах", былое воскресает "просветленным духом", от которого отпало "все темное, дурное" [9, с. 23]. Без извлечения уроков истории принципиально невозможно прогрессирующее развитие научных знаний. Жажда извлечения уроков истории неутолима. В анализе прошлого мы видим и необходимость, и жгучую потребность, и великий смысл. Главный смысл в том, что с каждым шагом вперед мы смотрим на прошедшее по-иному, именно "всякий раз разглядываем новую сторону, прибавляем к уразумению его весь опыт пройденного пути; полнее сознавая прошедшее, мы уясняем современное" [там же, с. 21]. Вслед за этим невольно всплывают в памяти ставшие крылатыми слова В. Г. Белинского: мы вопрошаем прошлое, чтобы лучше понять настоящее и прояснить будущее.

Эти слова могут стать неким логическим (и аксиологическим) посылом для постижения прошлого отечественной психологической науки [50]. Пока что мы лишь слегка прикоснулись к этому прошлому. Что нам дают реконструированные страницы истории психологии 20 - 30-х годов прошлого века? Мы, потомки наших классиков и предшественников, должны теперь стыдиться этой малопонятной, почти эзотерической, довольно запутанной истории психологии, или напротив, мы вправе гордиться этим столь трудным, непростым, неоднозначно понимаемым прошлым, той поразительной историей, в результате противоречивого развития которой отечественная психологическая наука не только уцелела, выстояла, но вместе с тем, смогла сохранить свое

стр. 73

лицо, реноме, интеллектуальные источники своего восходящего поступательного движения по пути мирового прогресса и - сверх того - находит в себе силы, чтобы приумножать свой научно-теоретический потенциал в нынешних (труднейших!) условиях.

Известный историк отечественной психологии М. Г. Ярошевский, восстанавливая в памяти некоторые неизвестные факты из жизни Нобелевского лауреата, академика И. П. Павлова, привел его письмо, адресованное 21 декабря 1934 г. Совету Народных Комиссаров (которое, по понятным причинам, не могло быть своевременно опубликовано): "Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия <...>. Я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий <...>. Пощадите же родину и нас" (цит. по: [1, с. 24]). А вот как закончил Павлов свое выступление в 1-ом Медицинском институте в Ленинграде по случаю 100-летия со дня рождения И. М. Сеченова: "Мы живем в обществе, где государство - все, а человек - ничто, а такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие волховстрои и днепрогесы" [1, 25; 18, 144]. Хорошо, если бы академик сказал такое в демократической стране, но страна была другой.

Сталинский террор не пощадил В. А. Ваганяна, Н. К. Карева, И. К. Луппола, С. Ю. Семичковского, П. А. Флоренского. Выпускники института Красной профессуры - те самые, которые жесткой рукой наводили порядок в Психологическом институте, в редакциях психологических и философских журналов, - тоже были потом репрессированы.

В 1998 г. в журнале "Вопросы психологии" была впервые опубликована рукопись А. Н. Леонтьева [21]. "Наука в этот период, - рассказывают об истории рукописи А. А. Леонтьев и Д. А. Леонтьев, - испытывала жесточайшее идеологическое вмешательство со стороны партийно-государственной верхушки. Многие крупнейшие ученые, став объектом нападок, либо попадали в тюрьмы, лагеря, под расстрел, либо были вынуждены отказаться от активной деятельности. В ссылке М. М. Бахтин и А. Ф. Лосев, арестованы и затем расстреляны Г. Г. Шпет и Е. Д. Поливанов, убиты М. Д. Кондратьев и А. Я. Чаянов. Разгромлены психотехника, социальная психология. Единая трудовая школа, детище А. В. Луначарского, П. П. Блонского, Л. С. Выготского, прекратила свое существование, образование вернулось на дореволюционные пути. <...>. Л. С. Выготский вместе с М. Я. Басовым и П. П. Блонским был с июля 1936 г. главной мишенью травли и, слава Богу, что ни его, ни М. Я. Басова к этому времени уже не было в живых" [20, с. 125].

Нам и современникам нашим, только вступившим в начало третьего тысячелетия, открываются с рубежа XX-XXI вв. новые горизонты. Оглядываясь на пройденный путь, мы и узнаем, и не узнаем себя: еще не так давно жили в России социалистической, а "проснулись" в России капиталистической. Когда-то мы были о себе, мягко выражаясь, неплохого мнения: учили едва ли не целый мир, как лучше жить, как строить прекрасное будущее, а теперь, потупив глаза долу, учимся у тех, кого раньше учили. С трудом понимаем, что же "нам всучили под видом марксизма" [41, с. 328]. Некоторые из тех, кому изменило терпение (и чувство меры!), уже готовы напрочь перечеркнуть чуть ли не все в прошлом как ошибочное, в том числе и лучшие страницы истории отечественной психологии, изобразить ее, историю, в черных красках с помощью недостойного, психологически расслабляющего самобичевания и самооплевывания, которое, как четко подметил еще в 1916 г. Н. А. Бердяев, есть лишь "обратная сторона столь же недостойного и расслабляющего самовозвеличивания" [там же].

Кто сегодня возьмет на себя смелость заявить, что у нас есть ясное понимание всего того, что с нами произошло? Прошлое столь богато, "сюрреалистично", квазифеноменально, что его исторические срезы, контексты, историческая логика еще не до конца осмыслены. Поэтому нам еще не раз придется окунаться в историю, чтобы с осторожностью саперов обследовать собственную душевную почву, чтобы, возможно даже, обнаружить и удалить метастазы недавнего прошлого в самих себе, ибо без этих "мучительных, но необходимых процедур" нельзя глубже понять настоящее и прояснить будущее. Из четырнадцати опрошенных В. И. Артамоновым ученых-психологов Е. В. Шорохова, пожалуй, была единственной, которая прямо и откровенно назвала прошлое отечественной психологической науки марксистским: "Отречься от марксизма в нашей психологии - значит, перечеркнуть историю... психология тесно смыкается с философией марксизма [1, с. 286].

В свое время не стал отрекаться от историко-психологического прошлого науки (взятой вместе с ее заблуждениями и ошибками) и Л. С. Выготский, названный однажды Ст. Тулмином "Моцартом в психологии" [42, с. 328]. "Мы знаем, - говорил Выготский, - что наука как путь к истине непременно включает в себя в качестве необходимых моментов заблуждения, ошибки, предрассудки. Существенно для науки не то, что преодолевается. Поэтому мы принимаем имя нашей науки со всеми отложившимися в нем следами вековых заблуждений как живое указание на их преодоление, как боевые рубцы от ран, как живое свидетельство истины, возникающей в невероятно сложной борьбе с ложью" [8, с. 429]. Только в "Феноменологии духа" Г. Гегеля "раны духа заживают, не оставляя рубцов". У персонифици-

стр. 74

рованной Психологии - свой животворный дух. Что касается отечественной психологической науки, то на ее теле остались зримые, хотя и отчасти затянувшиеся рубцы от ран - боевые рубцы науки, мужественно выстоявшей в борьбе за место под солнцем, за свою самостоятельность, свободу самовыражения и творчества.