Глава IX о рассудке животных

 

Все наши заключения относительно фактов основаны на своего рода

аналогии, заставляющей нас ожидать от всякой причины тех же действий,

которые, по нашему наблюдению, вызывались сходными с ней причинами. Если

причины вполне сходны, то аналогия совершенна и заключение, выведенное на ее

основании, считается достоверным и убедительным. При виде куска железа никто

никогда не сомневается, что найдет в нем вес и сцепление частиц, как и во

всех других кусках железа, которые ему приходилось наблюдать. Но если

объекты не отличаются столь полным сходством, то и аналогия менее

совершенна, а заключение менее убедительно, хотя оно все же сохраняет

некоторую силу в зависимости от степени подобия и сходства. Посредством

заключений этого вида анатомические наблюдения, сделанные над одним

животным, переносятся нами на всех; если, например, вполне доказано, что

кровообращение наблюдается у одного животного, как-то у лягушки или рыбы, то

это дает нам сильное основание предполагать, что оно должно иметь место и у

всех. Подобные наблюдения, основанные на аналогии, могут быть распространены

еще дальше и приложены даже к той науке, которую мы в настоящее время

трактуем. Всякая теория, с помощью которой мы объясняем операции

человеческого ума или происхождение и связь человеческих аффектов,

приобретает большую достоверность, если мы найдем, что та же теория

необходима для объяснения тех же явлений у всех других живых существ.

Попробуем приложить это к той гипотезе, с помощью которой мы старались в

предшествующих рассуждениях объяснить все заключения из опыта; мы надеемся,

что эта новая точка зрения будет способствовать подтверждению всех прежних

замечаний.

Во-первых, очевидно, что животные подобно людям многому научаются из

опыта и заключают, что одинаковые явления всегда будут следовать из

одинаковых причин. Благодаря этому принципу они знакомятся с наиболее

наглядными свойствами внешних объектов и мало-помалу с самого своего

рождения накопляют запас знаний относительно природы огня, воды. земли,

камней, высот, глубин и т.п., а также относительно действий, ими

производимых. Невежество и неопытность молодых животных ясно видны в

сравнении с хитростью и проницательностью старых, научившихся путем долгого

наблюдения избегать того, что им вредило, и стремиться к тому, что

доставляло им удобство или удовольствие. Лошадь, привыкшая к скаковому полю,

знает высоту препятствия, через которое она может перепрыгнуть, и никогда не

попытается сделать того, что превышает ее силу и ловкость. Старая борзая

всегда оставит более утомительную часть охоты молодой и станет так, чтобы

встретить зайца, когда он возвращается по своим следам, причем все

предположения, которые она делает в данном случае, основаны исключительно на

наблюдении и опыте.

Это проявляется еще яснее в воздействии выучки и воспитания на

животных, которые путем надлежащего применения наград и наказаний могут быть

обучены каким угодно действиям, даже наиболее противоречащим их естественным

инстинктам и склонностям. Разве не опыт вызывает у собаки представление

боли, когда вы грозите ей или замахиваетесь на нее хлыстом, собираясь побить

ее? Разве не опыт заставляет ее отзываться на кличку и заключать на

основании этих произвольно выбранных звуков, что вы имеете в виду именно ее,

а не кого-нибудь из ее сотоварищей и что вы ее зовете, когда произносите эти

звуки определенным образом, с особой интонацией и особым ударением?

Как легко заметить, во всех этих случаях животное заключает о факте,

выходящем за пределы того, что непосредственно воспринимается его чувствами,

и это заключение всецело основано на прошедшем опыте, причем животное

ожидает от наличного объекта таких же следствий, которые, по его наблюдению,

всегда вытекали из сходных объектов.

Во-вторых, невозможно, чтобы это заключение, делаемое животным, было

основано на каком-либо процессе аргументации или рассуждения, в результате

которого животное пришло бы к выводу, что одинаковые явления должны

следовать за одинаковыми объектами и что природа всегда останется неизменной

в своих действиях. Ибо, если подобного рода аргументы и существуют в

действительности, они, без сомнения, слишком глубоки для таких несовершенных

умов; ведь даже философский ум может открыть и отметить их только благодаря

величайшей тщательности и вниманию. Итак, животные основывают эти заключения

не на рассуждении; так же поступают дети и большинство людей в своих обычных

действиях и заключениях и даже сами философы, которые в деятельной части

своей жизни в общем не отличаются от обыкновенных людей и подчиняются тем же

правилам. Природа должна была позаботиться о каком-нибудь другом принципе,

более общедоступном и легко применимом; да и нельзя было доверить такой

неизмеримо важный для жизни акт, как заключение о действиях на основании

причин, ненадежному процессу рассуждения и аргументации. Если это казалось

сомнительным по отношению к человеку, то относительно животных это

несомненно, и, коль скоро наш вывод твердо установлен в одном случае, у нас

есть веское основание считать, исходя из всех правил аналогии, что он должен

быть признан вообще, без всяких исключений или ограничений. Только привычка

заставляет животных от всякого объекта, поражающего их внешние чувства,

заключать о его обычном спутнике, и только она при появлении одного объекта

переносит их воображение к представлению другого тем особым способом,

который мы называем верой. Ничем иным эта операция не может быть объяснена в

применении как к высшим, так и к низшим классам чувствующих существ,

доступных нашему наблюдению*.

* Поскольку все заключения, касающиеся фактов или причин, основаны

исключительно на привычке, можно спросить: как же получается, что люди

настолько превосходят животных, а один человек-другого в способности

рассуждения? Разве одна и та же привычка не оказывает одинакового влияния на

всех?

Мы постараемся объяснить здесь вкратце большую разницу, существующую

между человеческими умами; после этого будет уже легко понять причину

различия между людьми и животными.

1. Прожив некоторое время и свыкнувшись с единообразием природы, мы

приобретаем общую привычку, в силу которой всегда переносим известное на

неизвестное и представляем себе, что последнее обладает сходством с первым.

В силу этого общего принципа привычки мы считаем даже один эксперимент

достаточным основанием для заключения и ожидаем сходного явления с некоторой

степенью достоверности, если эксперимент был произведен точно и исключал

воздействие каких-либо посторонних условий. Поэтому считается очень важным

наблюдать следствия вещей; а так как один человек может значительно

превосходить другого во внимании, памяти и наблюдательности, то это делает

их заключения весьма различными.

2. Когда действие производится благодаря сочетанию нескольких причин,

один ум может оказаться намного более широким, чем другой, более способным

объять всю систему объектов и правильно вывести их следствия.

3. Один человек способен вывести более длинный ряд следствий, чем

другой.

4. Немногие люди могут думать долго, не спутывая мыслей и не принимая

одну за другую; бывают разные степени этого недостатка.

5. То условие, от которого зависит действие, часто сплетено с другими

условиями-посторонними и лишними. Выделение первого часто требует большого

внимания, точности и тщательности.

6. Составление общих правил на основании единичных наблюдений-очень

тонкая операция, и весьма легко допустить здесь ошибки из-за торопливости

или узости ума, неспособного рассмотреть вопрос со всех сторон.

7. Когда мы рассуждаем на основании аналогий, самые правильные

заключения делает тот человек, который имеет больший опыт или же более быстр

в придумывании аналогий.

8. Склонности, зависящие от предубеждения, воспитания, аффектов,

принадлежности к той или иной партии и т. д., оказывают на один ум большее

влияние, чем на другой.

9. После того как мы приобрели доверие к свидетельствам людей, книги и

разговоры гораздо больше расширяют сферу опыта и мыслей одного человека,

нежели другого.

Легко было бы найти и много других условий различия между человеческими

умами.

Но хотя животные приобретают немалую часть своих знаний из наблюдений,

немало получают они также изначально, из рук самой природы, и эти знания

значительно превосходят ту степень умения, которой животные обычно обладают;

причем знания эти почти не умножаются после самой долгой практики и опыта.

Мы называем их инстинктами и обычно удивляемся им, как чему-то

исключительному и необъяснимому посредством каких-либо исследований,

производимых человеческим умом. Но наше удивление, быть может, пройдет или

уменьшится, если мы примем во внимание, что заключения из опыта, общие нам с

животными и руководящие всем нашим поведением в жизни,-это не что иное, как

род инстинкта, или механической силы, которая действует в нас неведомо для

нас самих и которой не управляют в ее главных действиях те отношения между

идеями или сравнения их, которые являются истинными объектами приложения

наших интеллектуальных способностей. Хотя это и разные инстинкты, но не что

иное, как инстинкт, учит человека избегать огня, подобно тому как инстинкт

же столь тщательно обучает птицу искусству сидения на яйцах и всей

расчетливости, всему порядку выращивания птенцов.

 

ГЛАВА Х О ЧУДЕСАХ

 

Часть 1

В сочинениях д-ра Тиллотсона есть аргумент против реального

присутствия, достигающий такой степени сжатости, изящества и силы, какой

только можно требовать от доказательства, направленного против доктрины,

столь мало заслуживающей серьезного опровержения. Все признают, говорит этот

ученый прелат, что авторитет как Священного писания, так и предания основан

только на свидетельстве апостолов, видевших своими глазами чудеса, с помощью

которых наш Спаситель доказал божественность своей миссии. Таким образом,

очевидность истинности христианской религии для нас меньше, нежели

очевидность истинности восприятий наших чувств, ибо уже для основателей

нашей религии первая была не больше последней; между тем эта очевидность

явно должна была ослабевать, переходя от апостолов к их ученикам. Очевидно

также, что никто не может относиться к свидетельству последних с таким же

доверием, как к непосредственному объекту своих чувств. Но более слабая

очевидность никогда не может уничтожить более сильную; поэтому, как бы ясно

ни была нам открыта в Священном писании доктрина о реальном присутствии, мы

поступили бы наперекор правилам здравого рассудка, если бы приняли ее.

Доктрина эта противоречит свидетельству наших чувств; между тем ни Священное

писание, ни предание, на которых, по предположению, построена эта доктрина,

не обладают очевидностью этого свидетельства, если рассматривать и то и

другое как внешние свидетельства, а не считать, что они влияют на сердца

людей благодаря непосредственному воздействию Святого Духа.

Нет ничего удобнее такого решающего аргумента: он должен по крайней

мере принудить к молчанию самое дерзкое ханжество и суеверие и освободить

нас от их назойливых домогательств. Я льщу себя надеждой, что мною найден

такого же рода аргумент, с помощью которого, если он верен, разумные и

образованные люди будут постоянно бороться против всяких суеверных

заблуждений, так что он останется полезным, пока стоит мир, ибо, мне

думается, в течение всего этого времени не прекратятся рассказы о чудесах и

сверхъестественных случаях в истории, как священной, так и светской.

Хотя опыт и является нашим единственным руководителем, когда мы делаем

заключения о фактах, но надо сознаться, что этот руководитель не всегда

непогрешим и иногда способен ввести нас в заблуждение. Всякий, кто при нашем

климате стал бы ожидать лучшей погоды в июне, чем в декабре, рассуждал бы

правильно и согласно с опытом; но несомненно, что факты могут и не

подтвердить его ожиданий. Однако, заметим мы, он не мог бы в таком случае

жаловаться на опыт, ибо последний обычно наперед знакомит нас с

неопределенностью через противоречивость явлений, которую мы можем изучить

благодаря прилежному наблюдению. Не все действия с одинаковой достоверностью

следуют из своих предполагаемых причин; некоторые явления во всех странах и

во все времена всегда соединялись друг с другом, иные же были более

изменчивы и иногда обманывали наши ожидания; так что наши заключения,

касающиеся фактов, могут достигать всевозможных степеней уверенности - от

высшей достоверности до низшего вида моральной очевидности.

Поэтому разумный человек соразмеряет свою веру с очевидностью; при

таких заключениях, которые основаны на непогрешимом опыте, он ожидает

явления с высшей степенью уверенности и рассматривает свой прошлый опыт как

полное доказательство того, что данное событие наступит в будущем. В других

же случаях он действует с большей осторожностью: взвешивает противоположные

опыты, рассматривает, которая из сторон подкрепляется большим числом опытов,

склоняется к этой стороне, все еще сомневаясь и колеблясь, и когда наконец

останавливается на определенном решении, очевидность не превосходит того,

что мы называем собственно вероятностью. Итак, всякая вероятность требует

противопоставления опытов и наблюдений, причем одна сторона должна

перевешивать другую и порождать известную степень очевидности,

пропорциональную этому превосходству. Сто примеров или опытов, с одной

стороны, и пятьдесят-с другой, порождают неуверенное ожидание того или

другого явления, тогда как сто однородных опытов и только один

противоречащий им естественно вызывают довольно высокую степень уверенности.

В каждом случае мы должны сопоставлять противоположные опыты, поскольку они

противоположны, и вычитать меньшее число их из большего, чтобы узнать точную

степень преобладающей очевидности.

Применим теперь эти принципы к частному примеру; легко заметить, что

нет заключений более обычных, полезных и даже необходимых для человеческой

жизни, чем заключения, основанные на свидетельстве людей и показаниях

очевидцев, или лиц, наблюдавших какое-нибудь событие. Быть может, кто-нибудь

станет отрицать, что подобного рода заключения основаны на отношении причины

и действия. Я не стану спорить о словах; достаточно будет заметить, что

уверенность в действительности любого подобного аргумента основана у нас

исключительно на наблюдении правдивости человеческих свидетельств и обычного

соответствия между фактами и показаниями свидетелей. Так как общее правило

гласит, что нет доступной нашему наблюдению связи между объектами и все

заключения, которые мы можем выводить относительно одного объекта, исходя из

другого, основаны исключительно на нашем ознакомлении из опыта с их

постоянным и правильным соединением, то очевидно, что мы не должны делать

исключения из этого общего правила в пользу людских свидетельств, связь

которых с любым явлением сама по себе так же мало необходима, как и всякая

другая. Если бы память не обладала известной степенью устойчивости, если бы

люди не имели в общем склонности к правде и принципам честности, если бы они

не испытывали стыда, когда их уличают во лжи, если бы, говорю я, мы не могли

узнать из опыта, что все эти качества свойственны человеческой природе, мы

никогда не питали бы ни малейшего доверия к свидетельству людей. Человек

безумный или же известный своей лживостью и подлостью не пользуется у нас

никаким авторитетом.

Так как очевидность, связанная с показаниями свидетелей и рассказами

людей, основана на прошлом опыте, то она меняется вместе с опытом и

рассматривается или как доказательство, или же как вероятность сообразно

тому, постоянна или изменчива связь между различного рода свидетельствами и

фактами. Во всех суждениях такого рода надо принимать в расчет множество

условий, а последнее мерило, с помощью которого мы разрешаем все возможные

споры по этому поводу, всегда берется из опыта и наблюдения. Если этот опыт

не вполне единообразен, он подобно всякому другому роду очевидности

сопровождается неизбежной противоречивостью наших суждений, а также

противоположностью и взаимным исключением аргументов. Мы часто колеблемся,

принимать ли показания других людей, взвешиваем противоположные

обстоятельства, вызывающие сомнение или неуверенность, и когда открываем

превосходство одной из сторон, то склоняемся к ней, хотя наша уверенность

все же уменьшается по мере усиления противоположной стороны.

В данном случае противоположность очевидностей может быть вызвана

различными причинами: противоречивостью свидетельств, характером или числом

свидетелей, тем способом, каким они дают свои показания, или же

совокупностью всех этих условий. Мы относимся с недоверием к какому-нибудь

факту, когда свидетели противоречат друг другу, когда их немного или же они

не возбуждают доверия, когда они заинтересованы в том, что утверждают, когда

они дают свои показания неуверенно или, наоборот, сопровождают их слишком

горячими заверениями. Существует много подобного рода обстоятельств,

способных уменьшить или свести на нет силу всякого аргумента, основанного на

свидетельстве людей. Предположим, например, что факт, который мы стараемся

установить с помощью людских свидетельств, принадлежит к разряду необычных и

чудесных; в таком случае очевидность факта, основанная на этих

свидетельствах, может в той или иной степени уменьшиться пропорционально

тому, насколько необычен сам факт. Причина нашего доверия к свидетелям и

историкам основана не на какой-либо связи, которую мы a priori усматриваем

между свидетельством и реальностью, а на том, что мы привыкли находить

соответствие между первым и второй. Но когда засвидетельствованный факт

принадлежит к разряду тех, которые мы наблюдали очень редко, то происходит

столкновение между двумя противоположными опытами, один из которых

опровергает другой, насколько позволяет его сила, а преобладающий может

воздействовать на наш ум лишь благодаря той силе, которая у него остается.

Тот же самый принцип опыта, который дает нам некоторую долю уверенности в

показаниях свидетелей, в этом случае в еще большей мере удостоверяет нам

несуществование факта, который они стараются установить; а это противоречие

влечет за собой сопоставление веры, с одной стороны, и авторитета- с другой,

и их взаимное уничтожение.

Я не поверил бы этому рассказу, даже если бы его передал мне сам Катан,

- вот поговорка, существовавшая в Риме еще при жизни этого

философа-патриота*.

* Plutarch in Vita Catonis.

Таким образом, допускалось, что недостоверность факта может поколебать

даже такой авторитет.

Индийский князь, поначалу отказавшийся верить рассказам о действии

мороза, рассуждал правильно; и естественно, что потребовались очень веские

свидетельства для того, чтобы заставить его согласиться с фактами,

обусловленными состоянием природы, совершенно незнакомым ему и столь мало

похожим на те явления, с которыми dH постоянно и регулярно знакомился на

опыте. Хотя эти факты не противоречили его опыту, однако они и не

согласовались с ним*.

* Конечно, ни один индиец не мог бы знать из опыта, замерзает ли вода в

холодном климате; ведь там природа находится в совершенно незнакомом ему

состоянии, и к чему оно приводит, он не может узнать a priori. Это было бы

для него совершенно новым опытом, а результаты такового всегда

неопределенны. Иногда, конечно, можно предполагать на основании аналогии,

каков будет результат, но предположение это так и останется предположением.

Надо признать, что в данном примере замерзание воды происходит вопреки

правилам аналогии и ни один разумный индиец не мог бы его предвидеть.

Действие холода на воду не является постепенным, зависящим от степеней

холода; как только вода достигает точки замерзания, она в одно мгновение

переходит из совершенно жидкого состояния в состояние полной твердости. В

силу этого подобное явление может быть названо необычным и требующим очень

веских свидетельств для того, чтобы люди, живущие в теплом климате, поверили

в его реальность; но все же оно не чудесно и не противоречит тому порядку

природы, который единообразно наблюдается нами на опыте при одинаковых

условиях. Жители Суматры всегда видели воду жидкой в своем климате, и

замерзание их рек должно было бы считаться чудом. Но они никогда не видели

воды в Московии в зимнее время и поэтому не могут знать ничего достоверного

о влиянии на нее холода в этой стране.

Но для того чтобы стала большей вероятность доказательства,

противоречащего показаниям свидетелей, предположим, что утверждаемый ими

факт не только необычен, но и прямо-таки чудесен; предположим также, что

свидетельство, рассматриваемое отдельно, само по себе, равносильно полному

доказательству; в таком случае у нас налицо два противоречащих друг другу

доказательства, из которых сильнейшее должно одержать верх, причем сила его

ослабеет пропорционально силе противного доказательства.

Чудо есть нарушение законов природы, а так как эти законы установил

твердый и неизменный опыт, то доказательство, направленное против чуда, по

самой природе факта настолько же полно, насколько может быть полным

аргумент, основанный на опыте. Почему более чем вероятно, что все люди

должны умереть, что свинец не может сам собой висеть в воздухе, что огонь

истребляет дерево и заливается водой? Только потому, что эти явления

согласуются с законами природы и требуется нарушение этих законов или,

другими словами, чудо для того, чтобы их предотвратить. То, что совершается

согласно общему течению природы, не считается чудом. Не чудо, если человек,

казалось бы, пребывающий в полном здравии, внезапно умрет, ибо, хотя такая

смерть и более необычна, чем всякая другая, тем не менее мы нередко

наблюдали ее. Но если умерший человек оживет, это будет чудом, ибо такое

явление не наблюдалось никогда, ни в одну эпоху и ни в одной стране. Таким

образом, всякому чудесному явлению должен быть противопоставлен

единообразный опыт, иначе это явление не заслуживает подобного названия. А

так как единообразный опыт равносилен доказательству, то против

существования какого бы то ни было чуда у нас есть прямое и полное

доказательство, вытекающее из самой природы факта, причем оно может быть

опровергнуто только противоположным, более сильным доказательством и только

в последнем случае чудо может стать вероятным*.

* Иногда явление само по себе может и не казаться противоречащим

законам природы, но тем не менее, если бы оно осуществилось, его можно было

бы в силу известных обстоятельств назвать чудом, потому что фактически оно

противоречит этим законам. Так, если бы какое-нибудь лицо, ссылаясь на

власть, дарованную ему Богом, могло повелеть больному стать здоровым,

здоровому-пасть мертвым, облакам- изливать дождь, ветрам-дуть,-словом, могло

бы повелеть возникнуть множеству естественных явлений, которые тотчас же и

последовали бы согласно его приказанию, эти явления по справедливости

считались бы чудесами, потому что в данном случае они действительно

противоречат законам природы. Если останется подозрение, что явление и

приказание совпали случайно, - чуда нет и нет нарушения законов природы.

Если же такое подозрение устранено, то очевидно, что чудо и нарушение этих

законов налицо, ибо если бы слово или повеление человека могло произвести

такое действие, то это в высшей степени противоречило бы природе. Чудо может

быть точно определено как нарушение закона природы особым велением Божества

или вмешательством какого-нибудь невидимого деятеля. Чудо может быть или

доступно наблюдению людей, или нет,-это не изменяет его природы и сущности.

Если бы дом или корабль поднялся на воздух, это было бы явным чудом, но если

бы поднялось на воздух перо при недостаточной для этого силе ветра, это

явление было бы таким же истинным, хотя и не столь очевидным для нас, чудом.

Естественным выводом из всего сказанного является нижеследующее (и это

общее правило, вполне достойное нашего внимания): никакое свидетельство не

достаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы

большим чудом, нежели тот факт, который оно стремится установить. Да и в

этом случае происходит взаимное уничтожение аргументов, причем сильнейший

дает нам только уверенность, сообразную степени силы, остающейся у него

после вычета слабейшего аргумента. Когда кто-либо говорит, что видел, как

умерший человек ожил, я тотчас же спрашиваю себя, что вероятнее: то, что это

лицо обманывает меня или само обманывается, или же то, что факт, о котором

оно рассказывает, действительно имел место. Я взвешиваю оба чуда и выношу

суждение в зависимости от того, которое из них одержит верх, причем отвергаю

всегда большее чудо. Если ложность показания свидетеля была бы большим

чудом, нежели само явление, о котором он рассказывает, тогда, и только

тогда, мог бы он претендовать на веру, или согласие, с моей стороны.

Часть II

В предыдущем рассуждении мы предположили, что свидетельство,

обосновывающее чудо, иногда может быть равносильно полному доказательству и

что ложность такого свидетельства была бы истинным чудом; но легко показать,

что мы сделали слишком щедрую уступку и что ни одно чудо никогда не было

обосновано столь очевидно.

Во-первых, во всей истории нельзя найти ни одного чуда,

засвидетельствованного достаточным количеством людей, столь неоспоримо

здравомыслящих, хорошо воспитанных и образованных, чтобы мы могли не

подозревать их в самообольщении; столь несомненно честных, чтобы они стояли

выше всякого подозрения в намерении обмануть других; пользующихся у всех

таким доверием и такой репутацией, чтобы им было что потерять в случае, если

бы их уличили во лжи, и в то же время свидетельствующих о фактах, в такой

мере оказавшихся достоянием общественности и происшедших в столь известной

части света, что разоблачение обмана было бы неизбежным. Все эти условия

необходимы для того, чтобы дать нам полную уверенность в свидетельствах

людей.

Во-вторых, мы можем отметить в человеческой природе такой принцип,

после тщательного рассмотрения которого доверие, питаемое нами на основании

свидетельств людей к какому бы то ни было чуду, значительно уменьшится. В

своих заключениях мы обычно руководствуемся следующим правилом: объекты, не

знакомые нам из опыта, похожи на те, которые мы знаем благодаря последнему;

наиболее обычное всегда бывает и наиболее вероятным; если существует

противоречие в аргументах, мы должны отдавать предпочтение тем из них,

которые основаны на наибольшем количестве прошлых наблюдений. Но хотя,

действуя согласно этому правилу, мы легко отвергаем всякий факт, до

известной степени необыкновенный и невероятный, в дальнейшем мы не всегда

соблюдаем это правило и, когда утверждают что-нибудь совершенно невероятное

и чудесное, скорее охотно допускаем этот факт в силу того самого

обстоятельства, которое должно было бы поколебать всю его вероятность.

Поскольку аффект изумления и удивления, возбуждаемый чудесами, отличается

приятностью, то он порождает в нас заметное стремление верить в вызывающие

его явления. Дело доходит до того, что даже те люди, которые не могут

наслаждаться этим удовольствием непосредственно и не верят в те чудесные

явления, о которых им сообщают, все же любят принимать косвенное, отраженное

участие в этом наслаждении и чувствуют гордость и удовольствие, если им

удастся возбудить восхищение других людей.

С какой жадностью выслушиваются обычно чудесные рассказы

путешественников, их описания морских и земных чудовищ, их повествования об

изумительных приключениях, странных людях и диких обычаях! Но если с любовью

к чудесному сочетается религиозность, то приходит конец здравому смыслу, и

свидетельства людей в таком случае теряют всякое право на авторитетность.

Религиозный человек может впасть в экстаз и воображать, будто он видит то,

чего в действительности не существует; он может знать, что его рассказ-ложь,

и тем не менее настаивать на нем с благими намерениями, а именно ради

служения столь святому делу. А если даже он не поддается подобному

самообольщению, то тщеславие, возбужденное в нем столь большим соблазном,

влияет на него сильнее, чем на других людей, находящихся в иных условиях;

такое же сильное воздействие может оказать на него и личный интерес. Его

слушатели могут не обладать, да обыкновенно и не обладают, достаточной

рассудительностью для того, чтобы подвергнуть анализу его свидетельство, а

от той доли рассудительности, которая у них есть, они даже отказываются из

принципа, когда речь идет о таких возвышенных и таинственных предметах. Но

если бы они и были готовы прибегнуть к рассудку, страстность и пылкое

воображение помешали бы его правильному применению. Их легковерие поощряет

бесстыдство рассказчика, а его бесстыдство побеждает их легковерие.

Красноречие, достигшее высшей степени, оставляет мало места для разума

или размышления; обращаясь исключительно к воображению или аффектам, оно

пленяет податливых слушателей и усыпляет их ум. К счастью, оно редко

достигает такой высоты; но если Цицерону или Демосфену с трудом удавалось

влиять на аудиторию, состоявшую из римлян или афинян, то любой капуцин,

любой бродячий или оседлый проповедник может оказать на большинство людей

гораздо более сильное влияние, если только он затронет их грубые и низменные

страсти.

Многочисленные примеры вымышленных чудес, пророчеств и

сверхъестественных событий, ложность которых во все времена обнаруживалась

благодаря их собственной нелепости, в достаточной степени доказывают сильную

склонность человечества к необычайному и чудесному и, разумеется, должны

внушать подозрение ко всем подобным рассказам. Таков наш естественный образ

мыслей даже по отношению к самым обыденным и наиболее вероятным явлениям.

Например, нет слухов, которые возникали бы так легко и распространялись бы

так быстро, в особенности в деревне и провинциальных городах, как слухи

относительно свадеб; стоит двум молодым людям одинакового общественного

положения повидаться раза два, чтобы все соседи тотчас же начали соединять

их. Слух этот быстро распространяется благодаря тому удовольствию, которое

каждый находит в передаче такой интересной новости, в ее распространении и в

том, чтобы первому сообщить ее. И это так хорошо известно, что ни один

здравомыслящий человек не верит этим слухам, пока их не подтвердят

какие-нибудь более сильные доказательства. Разве не те же аффекты или

другие, еще более сильные, склоняют большинство людей страстно, без

колебаний верить во все религиозные чудеса и рассказывать о них?

В-третьих, сильным доводом против всех рассказов о сверхъестественном и

чудесном является тот факт, что они распространены преимущественно среди

невежественных и диких народов; если же какие-либо из них и допускаются

цивилизованным народом, то последний, наверное, унаследовал их от

невежественных и диких предков, придавших им ту непререкаемость и

авторитетность, которые всегда присущи общепринятым мнениям. Когда мы

окидываем взором первоначальную историю всех наций, мы легко можем

вообразить себя перенесенными в новый мир, где весь строй природы нарушен, и

каждый элемент проявляет свою активность совершенно иначе, чем ныне.

Сражения, революции, чума, голод и смерть никогда не бывают действиями тех

естественных причин, с которыми мы знакомимся на опыте. Чудеса,

предзнаменования, предсказания оракулов, небесные кары совершенно затемняют

те немногие естественные события, которые перемешаны с ними. Но так как с

каждой страницей эти чудеса становятся все более редкими, по мере того как

мы приближаемся к просвещенным эпохам, мы вскоре начинаем понимать, что во

всех этих случаях нет ничего таинственного или сверхъестественного, что во

всем виновата обычная склонность человечества к чудесному и что, хотя

склонность эту порой могут обуздать здравый смысл и знание, ее невозможно

полностью искоренить из человеческой природы.

Странно, может сказать всякий рассудительный читатель, просматривая

повествования этих удивительных историков, что такие сверхъестественные

явления никогда не случаются в наши дни. Но, я думаю, нет ничего странного в

том, что люди всегда были способны лгать. Вы, вероятно, видели достаточно

примеров этой человеческой слабости, вы сами слышали, как бывали пущены в

обращение многие россказни о чудесах, к которым мудрые и рассудительные люди

относились с презрением, после чего от них отказывалась даже толпа. Будьте

уверены, что и те знаменитые вымыслы, которые так широко распространились и

достигли таких чудовищных размеров, имели подобное же начало, но, посеянные

на более плодородной почве, они так возросли, что наконец почти сравнялись с

чудесами, о которых они повествуют.

Лжепророк Александр, теперь уже позабытый, но некогда пользовавшийся

большой известностью, поступил с мудрой расчетливостью, выбрав сперва местом

своих обманов Пафлагонию, где, как мы узнаем от Лукиана, народ был в высшей

степени невежествен и глуп и готов был поверить самой грубой лжи. Люди,

живущие в отдаленных местах и по недомыслию считающие, что дело вообще стоит

рассмотрения, не имеют возможности получить более точные сведения. Рассказы

доходят до них преувеличенными, с сотней подробностей; глупые люди прилежно

распространяют обман, тогда как мудрые и образованные обычно довольствуются

осмеянием его нелепости, не осведомляясь о частных фактах, с помощью которых

он мог бы быть явно опровергнут. Таким путем вышеназванный обманщик, начав с

невежественных пафлагонцев, смог приобрести затем в число своих

последователей даже некоторых из греческих философов, а также людей,

занимавших высокое положение и пользовавшихся почетом в Риме; он сумел даже

настолько привлечь к себе внимание мудрого императора Марка Аврелия, что

тот, понадеявшись на его обманчивые предсказания, решился на военную

экспедицию.

Преимущества распространения обмана среди невежественных людей очень