Девид Юм. Исследование о человеческом разумении

Девид Юм. Исследование о человеческом разумении

 

 

Девид Юм (1711-1776) - британский дипломат, историк, философ, публицист

эпохи Просвещения.

 

Исследование о человеческом разумении (1748)

Перевод С. И. Церетели

OCR: Ихтик

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Вступительное замечание

Глава I. О различных видах философии

Глава II. О происхождении идей

Глава III. Об ассоциации идей

Глава IV. Скептические сомнения относительно деятельности ума

Глава V. Скептическое разрешение этих сомнений

Глава VI. О вероятности

Глава VII. Об идее необходимой связи

Глава VIII. О свободе и необходимости

Глава IX. О рассудке животных

Глава X. О чудесах

Глава XI. О провидении и о будущей жизни

Глава XII. Об академической, или скептической, философии

 

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

 

Большинство принципов и рассуждений, содержащихся в этом томе, были

преданы гласности в трехтомном труде, озаглавленном "Трактат о человеческой

природе", труде, который был задуман автором еще до оставления им колледжа,

а написан и опубликован вскоре после этого. Но, видя неуспех названного

труда, автор осознал свою ошибку, заключавшуюся в преждевременном

выступлении в печати, переработал все заново в нижеследующих сочинениях,

где, как он надеется, исправлены некоторые небрежности в его прежних

рассуждениях или, вернее, выражениях. Однако некоторые писатели, почтившие

философию автора разбором, постарались направить огонь всех своих батарей

против этого юношеского произведения, никогда не признававшегося автором, и

высказали претензию на победу, которую, как они воображали, им удалось

одержать над ним. Это образ действий, весьма противоречащий всем правилам

чистосердечия и прямоты в поступках и являющийся разительным примером тех

полемических ухищрений, к которым считают себя вправе прибегать в своем

рвении фанатики. Отныне автор желает, чтобы только нижеследующие работы

рассматривались как изложение его философских взглядов и принципов.

 

ГЛАВА III ОБ АССОЦИАЦИИ ИДЕЙ

 

Очевидно, что существует принцип соединения различных мыслей, или идей,

нашего ума и что, появляясь в памяти или воображении, они вызывают друг

друга до известной степени методично и регулярно. При серьезном размышлении

или разговоре это столь доступно наблюдению, что всякая отдельная мысль,

прерывающая правильное течение или сцепление идей, тотчас же замечается нами

и отбрасывается. Но, подумав, мы найдем, что даже в самых фантастических и

бессвязных грезах, даже в сновидениях ход нашего воображения не был вполне

произволен, что и здесь существовала некоторая связь между различными

следующими друг за другом идеями. Если бы мы записали самый несвязный и

непринужденный разговор, мы тотчас же заметили бы нечто связывающее все его

отдельные переходы; а при отсутствии такой связи человек, прервавший нить

разговора, все же мог бы сообщить нам, что в его уме незаметно произошло

сцепление мыслей, постепенно отдалившее его от предмета разговора. Замечено,

что в самых различных языках, даже в тех, между которыми нельзя предположить

ни малейшей связи, ни малейшего сообщения, слова, выражающие самые сложные

идеи, в значительной мере соответствуют друг другу; это служит верным

доказательством того, что простые идеи, заключенные в сложных, были

соединены в силу какого-то общего принципа, оказавшего одинаковое влияние на

все человечество.

Хотя тот факт, что различные идеи связаны друг с другом, слишком

очевиден, чтобы он мог укрыться от наблюдения, ни один философ, насколько

мне известно, не попытался перечислить или классифицировать все принципы

ассоциации; между тем это предмет, по-видимому, достойный внимания. Мне

представляется, что существуют только три принципа связи между идеями, а

именно: сходство, смежность во времени или пространстве и причинность (cause

or effect).

Я думаю, мало кто станет сомневаться в том, что указанные принципы

действительно способствуют соединению идей. Портрет естественно переносит

наши мысли к оригиналу; упоминание об одном помещении в некотором здании

естественно приводит к вопросу или разговору о других, а думая о ранении, мы

едва ли можем удержаться от мысли о следующей за ним боли. Но что это

перечисление полно и что никаких других принципов ассоциации, кроме

упомянутых, нет - это, быть может, трудно было бы доказать так, чтобы

удовлетворить читателя или хотя бы себя самих. Все, что мы можем сделать в

данном случае,-это рассмотреть несколько примеров и тщательно исследовать

принцип соединения различных мыслей, не останавливаясь до тех пор, пока не

достигнем как можно более общего принципа. Чем большее количество примеров

мы рассмотрим и чем более тщательно подойдем к делу, тем тверже будет наша

уверенность, что составленное нами на основании всего этого перечисление

полно и совершенно.

 

ГЛАВА Х О ЧУДЕСАХ

 

Часть 1

В сочинениях д-ра Тиллотсона есть аргумент против реального

присутствия, достигающий такой степени сжатости, изящества и силы, какой

только можно требовать от доказательства, направленного против доктрины,

столь мало заслуживающей серьезного опровержения. Все признают, говорит этот

ученый прелат, что авторитет как Священного писания, так и предания основан

только на свидетельстве апостолов, видевших своими глазами чудеса, с помощью

которых наш Спаситель доказал божественность своей миссии. Таким образом,

очевидность истинности христианской религии для нас меньше, нежели

очевидность истинности восприятий наших чувств, ибо уже для основателей

нашей религии первая была не больше последней; между тем эта очевидность

явно должна была ослабевать, переходя от апостолов к их ученикам. Очевидно

также, что никто не может относиться к свидетельству последних с таким же

доверием, как к непосредственному объекту своих чувств. Но более слабая

очевидность никогда не может уничтожить более сильную; поэтому, как бы ясно

ни была нам открыта в Священном писании доктрина о реальном присутствии, мы

поступили бы наперекор правилам здравого рассудка, если бы приняли ее.

Доктрина эта противоречит свидетельству наших чувств; между тем ни Священное

писание, ни предание, на которых, по предположению, построена эта доктрина,

не обладают очевидностью этого свидетельства, если рассматривать и то и

другое как внешние свидетельства, а не считать, что они влияют на сердца

людей благодаря непосредственному воздействию Святого Духа.

Нет ничего удобнее такого решающего аргумента: он должен по крайней

мере принудить к молчанию самое дерзкое ханжество и суеверие и освободить

нас от их назойливых домогательств. Я льщу себя надеждой, что мною найден

такого же рода аргумент, с помощью которого, если он верен, разумные и

образованные люди будут постоянно бороться против всяких суеверных

заблуждений, так что он останется полезным, пока стоит мир, ибо, мне

думается, в течение всего этого времени не прекратятся рассказы о чудесах и

сверхъестественных случаях в истории, как священной, так и светской.

Хотя опыт и является нашим единственным руководителем, когда мы делаем

заключения о фактах, но надо сознаться, что этот руководитель не всегда

непогрешим и иногда способен ввести нас в заблуждение. Всякий, кто при нашем

климате стал бы ожидать лучшей погоды в июне, чем в декабре, рассуждал бы

правильно и согласно с опытом; но несомненно, что факты могут и не

подтвердить его ожиданий. Однако, заметим мы, он не мог бы в таком случае

жаловаться на опыт, ибо последний обычно наперед знакомит нас с

неопределенностью через противоречивость явлений, которую мы можем изучить

благодаря прилежному наблюдению. Не все действия с одинаковой достоверностью

следуют из своих предполагаемых причин; некоторые явления во всех странах и

во все времена всегда соединялись друг с другом, иные же были более

изменчивы и иногда обманывали наши ожидания; так что наши заключения,

касающиеся фактов, могут достигать всевозможных степеней уверенности - от

высшей достоверности до низшего вида моральной очевидности.

Поэтому разумный человек соразмеряет свою веру с очевидностью; при

таких заключениях, которые основаны на непогрешимом опыте, он ожидает

явления с высшей степенью уверенности и рассматривает свой прошлый опыт как

полное доказательство того, что данное событие наступит в будущем. В других

же случаях он действует с большей осторожностью: взвешивает противоположные

опыты, рассматривает, которая из сторон подкрепляется большим числом опытов,

склоняется к этой стороне, все еще сомневаясь и колеблясь, и когда наконец

останавливается на определенном решении, очевидность не превосходит того,

что мы называем собственно вероятностью. Итак, всякая вероятность требует

противопоставления опытов и наблюдений, причем одна сторона должна

перевешивать другую и порождать известную степень очевидности,

пропорциональную этому превосходству. Сто примеров или опытов, с одной

стороны, и пятьдесят-с другой, порождают неуверенное ожидание того или

другого явления, тогда как сто однородных опытов и только один

противоречащий им естественно вызывают довольно высокую степень уверенности.

В каждом случае мы должны сопоставлять противоположные опыты, поскольку они

противоположны, и вычитать меньшее число их из большего, чтобы узнать точную

степень преобладающей очевидности.

Применим теперь эти принципы к частному примеру; легко заметить, что

нет заключений более обычных, полезных и даже необходимых для человеческой

жизни, чем заключения, основанные на свидетельстве людей и показаниях

очевидцев, или лиц, наблюдавших какое-нибудь событие. Быть может, кто-нибудь

станет отрицать, что подобного рода заключения основаны на отношении причины

и действия. Я не стану спорить о словах; достаточно будет заметить, что

уверенность в действительности любого подобного аргумента основана у нас

исключительно на наблюдении правдивости человеческих свидетельств и обычного

соответствия между фактами и показаниями свидетелей. Так как общее правило

гласит, что нет доступной нашему наблюдению связи между объектами и все

заключения, которые мы можем выводить относительно одного объекта, исходя из

другого, основаны исключительно на нашем ознакомлении из опыта с их

постоянным и правильным соединением, то очевидно, что мы не должны делать

исключения из этого общего правила в пользу людских свидетельств, связь

которых с любым явлением сама по себе так же мало необходима, как и всякая

другая. Если бы память не обладала известной степенью устойчивости, если бы

люди не имели в общем склонности к правде и принципам честности, если бы они

не испытывали стыда, когда их уличают во лжи, если бы, говорю я, мы не могли

узнать из опыта, что все эти качества свойственны человеческой природе, мы

никогда не питали бы ни малейшего доверия к свидетельству людей. Человек

безумный или же известный своей лживостью и подлостью не пользуется у нас

никаким авторитетом.

Так как очевидность, связанная с показаниями свидетелей и рассказами

людей, основана на прошлом опыте, то она меняется вместе с опытом и

рассматривается или как доказательство, или же как вероятность сообразно

тому, постоянна или изменчива связь между различного рода свидетельствами и

фактами. Во всех суждениях такого рода надо принимать в расчет множество

условий, а последнее мерило, с помощью которого мы разрешаем все возможные

споры по этому поводу, всегда берется из опыта и наблюдения. Если этот опыт

не вполне единообразен, он подобно всякому другому роду очевидности

сопровождается неизбежной противоречивостью наших суждений, а также

противоположностью и взаимным исключением аргументов. Мы часто колеблемся,

принимать ли показания других людей, взвешиваем противоположные

обстоятельства, вызывающие сомнение или неуверенность, и когда открываем

превосходство одной из сторон, то склоняемся к ней, хотя наша уверенность

все же уменьшается по мере усиления противоположной стороны.

В данном случае противоположность очевидностей может быть вызвана

различными причинами: противоречивостью свидетельств, характером или числом

свидетелей, тем способом, каким они дают свои показания, или же

совокупностью всех этих условий. Мы относимся с недоверием к какому-нибудь

факту, когда свидетели противоречат друг другу, когда их немного или же они

не возбуждают доверия, когда они заинтересованы в том, что утверждают, когда

они дают свои показания неуверенно или, наоборот, сопровождают их слишком

горячими заверениями. Существует много подобного рода обстоятельств,

способных уменьшить или свести на нет силу всякого аргумента, основанного на

свидетельстве людей. Предположим, например, что факт, который мы стараемся

установить с помощью людских свидетельств, принадлежит к разряду необычных и

чудесных; в таком случае очевидность факта, основанная на этих

свидетельствах, может в той или иной степени уменьшиться пропорционально

тому, насколько необычен сам факт. Причина нашего доверия к свидетелям и

историкам основана не на какой-либо связи, которую мы a priori усматриваем

между свидетельством и реальностью, а на том, что мы привыкли находить

соответствие между первым и второй. Но когда засвидетельствованный факт

принадлежит к разряду тех, которые мы наблюдали очень редко, то происходит

столкновение между двумя противоположными опытами, один из которых

опровергает другой, насколько позволяет его сила, а преобладающий может

воздействовать на наш ум лишь благодаря той силе, которая у него остается.

Тот же самый принцип опыта, который дает нам некоторую долю уверенности в

показаниях свидетелей, в этом случае в еще большей мере удостоверяет нам

несуществование факта, который они стараются установить; а это противоречие

влечет за собой сопоставление веры, с одной стороны, и авторитета- с другой,

и их взаимное уничтожение.

Я не поверил бы этому рассказу, даже если бы его передал мне сам Катан,

- вот поговорка, существовавшая в Риме еще при жизни этого

философа-патриота*.

* Plutarch in Vita Catonis.

Таким образом, допускалось, что недостоверность факта может поколебать

даже такой авторитет.

Индийский князь, поначалу отказавшийся верить рассказам о действии

мороза, рассуждал правильно; и естественно, что потребовались очень веские

свидетельства для того, чтобы заставить его согласиться с фактами,

обусловленными состоянием природы, совершенно незнакомым ему и столь мало

похожим на те явления, с которыми dH постоянно и регулярно знакомился на

опыте. Хотя эти факты не противоречили его опыту, однако они и не

согласовались с ним*.

* Конечно, ни один индиец не мог бы знать из опыта, замерзает ли вода в

холодном климате; ведь там природа находится в совершенно незнакомом ему

состоянии, и к чему оно приводит, он не может узнать a priori. Это было бы

для него совершенно новым опытом, а результаты такового всегда

неопределенны. Иногда, конечно, можно предполагать на основании аналогии,

каков будет результат, но предположение это так и останется предположением.

Надо признать, что в данном примере замерзание воды происходит вопреки

правилам аналогии и ни один разумный индиец не мог бы его предвидеть.

Действие холода на воду не является постепенным, зависящим от степеней

холода; как только вода достигает точки замерзания, она в одно мгновение

переходит из совершенно жидкого состояния в состояние полной твердости. В

силу этого подобное явление может быть названо необычным и требующим очень

веских свидетельств для того, чтобы люди, живущие в теплом климате, поверили

в его реальность; но все же оно не чудесно и не противоречит тому порядку

природы, который единообразно наблюдается нами на опыте при одинаковых

условиях. Жители Суматры всегда видели воду жидкой в своем климате, и

замерзание их рек должно было бы считаться чудом. Но они никогда не видели

воды в Московии в зимнее время и поэтому не могут знать ничего достоверного

о влиянии на нее холода в этой стране.

Но для того чтобы стала большей вероятность доказательства,

противоречащего показаниям свидетелей, предположим, что утверждаемый ими

факт не только необычен, но и прямо-таки чудесен; предположим также, что

свидетельство, рассматриваемое отдельно, само по себе, равносильно полному

доказательству; в таком случае у нас налицо два противоречащих друг другу

доказательства, из которых сильнейшее должно одержать верх, причем сила его

ослабеет пропорционально силе противного доказательства.

Чудо есть нарушение законов природы, а так как эти законы установил

твердый и неизменный опыт, то доказательство, направленное против чуда, по

самой природе факта настолько же полно, насколько может быть полным

аргумент, основанный на опыте. Почему более чем вероятно, что все люди

должны умереть, что свинец не может сам собой висеть в воздухе, что огонь

истребляет дерево и заливается водой? Только потому, что эти явления

согласуются с законами природы и требуется нарушение этих законов или,

другими словами, чудо для того, чтобы их предотвратить. То, что совершается

согласно общему течению природы, не считается чудом. Не чудо, если человек,

казалось бы, пребывающий в полном здравии, внезапно умрет, ибо, хотя такая

смерть и более необычна, чем всякая другая, тем не менее мы нередко

наблюдали ее. Но если умерший человек оживет, это будет чудом, ибо такое

явление не наблюдалось никогда, ни в одну эпоху и ни в одной стране. Таким

образом, всякому чудесному явлению должен быть противопоставлен

единообразный опыт, иначе это явление не заслуживает подобного названия. А

так как единообразный опыт равносилен доказательству, то против

существования какого бы то ни было чуда у нас есть прямое и полное

доказательство, вытекающее из самой природы факта, причем оно может быть

опровергнуто только противоположным, более сильным доказательством и только

в последнем случае чудо может стать вероятным*.

* Иногда явление само по себе может и не казаться противоречащим

законам природы, но тем не менее, если бы оно осуществилось, его можно было

бы в силу известных обстоятельств назвать чудом, потому что фактически оно

противоречит этим законам. Так, если бы какое-нибудь лицо, ссылаясь на

власть, дарованную ему Богом, могло повелеть больному стать здоровым,

здоровому-пасть мертвым, облакам- изливать дождь, ветрам-дуть,-словом, могло

бы повелеть возникнуть множеству естественных явлений, которые тотчас же и

последовали бы согласно его приказанию, эти явления по справедливости

считались бы чудесами, потому что в данном случае они действительно

противоречат законам природы. Если останется подозрение, что явление и

приказание совпали случайно, - чуда нет и нет нарушения законов природы.

Если же такое подозрение устранено, то очевидно, что чудо и нарушение этих

законов налицо, ибо если бы слово или повеление человека могло произвести

такое действие, то это в высшей степени противоречило бы природе. Чудо может

быть точно определено как нарушение закона природы особым велением Божества

или вмешательством какого-нибудь невидимого деятеля. Чудо может быть или

доступно наблюдению людей, или нет,-это не изменяет его природы и сущности.

Если бы дом или корабль поднялся на воздух, это было бы явным чудом, но если

бы поднялось на воздух перо при недостаточной для этого силе ветра, это

явление было бы таким же истинным, хотя и не столь очевидным для нас, чудом.

Естественным выводом из всего сказанного является нижеследующее (и это

общее правило, вполне достойное нашего внимания): никакое свидетельство не

достаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы

большим чудом, нежели тот факт, который оно стремится установить. Да и в

этом случае происходит взаимное уничтожение аргументов, причем сильнейший

дает нам только уверенность, сообразную степени силы, остающейся у него

после вычета слабейшего аргумента. Когда кто-либо говорит, что видел, как

умерший человек ожил, я тотчас же спрашиваю себя, что вероятнее: то, что это

лицо обманывает меня или само обманывается, или же то, что факт, о котором

оно рассказывает, действительно имел место. Я взвешиваю оба чуда и выношу

суждение в зависимости от того, которое из них одержит верх, причем отвергаю

всегда большее чудо. Если ложность показания свидетеля была бы большим

чудом, нежели само явление, о котором он рассказывает, тогда, и только

тогда, мог бы он претендовать на веру, или согласие, с моей стороны.

Часть II

В предыдущем рассуждении мы предположили, что свидетельство,

обосновывающее чудо, иногда может быть равносильно полному доказательству и

что ложность такого свидетельства была бы истинным чудом; но легко показать,

что мы сделали слишком щедрую уступку и что ни одно чудо никогда не было

обосновано столь очевидно.

Во-первых, во всей истории нельзя найти ни одного чуда,

засвидетельствованного достаточным количеством людей, столь неоспоримо

здравомыслящих, хорошо воспитанных и образованных, чтобы мы могли не

подозревать их в самообольщении; столь несомненно честных, чтобы они стояли

выше всякого подозрения в намерении обмануть других; пользующихся у всех

таким доверием и такой репутацией, чтобы им было что потерять в случае, если

бы их уличили во лжи, и в то же время свидетельствующих о фактах, в такой

мере оказавшихся достоянием общественности и происшедших в столь известной

части света, что разоблачение обмана было бы неизбежным. Все эти условия

необходимы для того, чтобы дать нам полную уверенность в свидетельствах

людей.

Во-вторых, мы можем отметить в человеческой природе такой принцип,

после тщательного рассмотрения которого доверие, питаемое нами на основании

свидетельств людей к какому бы то ни было чуду, значительно уменьшится. В

своих заключениях мы обычно руководствуемся следующим правилом: объекты, не

знакомые нам из опыта, похожи на те, которые мы знаем благодаря последнему;

наиболее обычное всегда бывает и наиболее вероятным; если существует

противоречие в аргументах, мы должны отдавать предпочтение тем из них,

которые основаны на наибольшем количестве прошлых наблюдений. Но хотя,

действуя согласно этому правилу, мы легко отвергаем всякий факт, до

известной степени необыкновенный и невероятный, в дальнейшем мы не всегда

соблюдаем это правило и, когда утверждают что-нибудь совершенно невероятное

и чудесное, скорее охотно допускаем этот факт в силу того самого

обстоятельства, которое должно было бы поколебать всю его вероятность.

Поскольку аффект изумления и удивления, возбуждаемый чудесами, отличается

приятностью, то он порождает в нас заметное стремление верить в вызывающие

его явления. Дело доходит до того, что даже те люди, которые не могут

наслаждаться этим удовольствием непосредственно и не верят в те чудесные

явления, о которых им сообщают, все же любят принимать косвенное, отраженное

участие в этом наслаждении и чувствуют гордость и удовольствие, если им

удастся возбудить восхищение других людей.

С какой жадностью выслушиваются обычно чудесные рассказы

путешественников, их описания морских и земных чудовищ, их повествования об

изумительных приключениях, странных людях и диких обычаях! Но если с любовью

к чудесному сочетается религиозность, то приходит конец здравому смыслу, и

свидетельства людей в таком случае теряют всякое право на авторитетность.

Религиозный человек может впасть в экстаз и воображать, будто он видит то,

чего в действительности не существует; он может знать, что его рассказ-ложь,

и тем не менее настаивать на нем с благими намерениями, а именно ради

служения столь святому делу. А если даже он не поддается подобному

самообольщению, то тщеславие, возбужденное в нем столь большим соблазном,

влияет на него сильнее, чем на других людей, находящихся в иных условиях;

такое же сильное воздействие может оказать на него и личный интерес. Его

слушатели могут не обладать, да обыкновенно и не обладают, достаточной

рассудительностью для того, чтобы подвергнуть анализу его свидетельство, а

от той доли рассудительности, которая у них есть, они даже отказываются из

принципа, когда речь идет о таких возвышенных и таинственных предметах. Но

если бы они и были готовы прибегнуть к рассудку, страстность и пылкое

воображение помешали бы его правильному применению. Их легковерие поощряет

бесстыдство рассказчика, а его бесстыдство побеждает их легковерие.

Красноречие, достигшее высшей степени, оставляет мало места для разума

или размышления; обращаясь исключительно к воображению или аффектам, оно

пленяет податливых слушателей и усыпляет их ум. К счастью, оно редко

достигает такой высоты; но если Цицерону или Демосфену с трудом удавалось

влиять на аудиторию, состоявшую из римлян или афинян, то любой капуцин,

любой бродячий или оседлый проповедник может оказать на большинство людей

гораздо более сильное влияние, если только он затронет их грубые и низменные

страсти.

Многочисленные примеры вымышленных чудес, пророчеств и

сверхъестественных событий, ложность которых во все времена обнаруживалась

благодаря их собственной нелепости, в достаточной степени доказывают сильную

склонность человечества к необычайному и чудесному и, разумеется, должны

внушать подозрение ко всем подобным рассказам. Таков наш естественный образ

мыслей даже по отношению к самым обыденным и наиболее вероятным явлениям.

Например, нет слухов, которые возникали бы так легко и распространялись бы

так быстро, в особенности в деревне и провинциальных городах, как слухи

относительно свадеб; стоит двум молодым людям одинакового общественного

положения повидаться раза два, чтобы все соседи тотчас же начали соединять

их. Слух этот быстро распространяется благодаря тому удовольствию, которое

каждый находит в передаче такой интересной новости, в ее распространении и в

том, чтобы первому сообщить ее. И это так хорошо известно, что ни один

здравомыслящий человек не верит этим слухам, пока их не подтвердят

какие-нибудь более сильные доказательства. Разве не те же аффекты или

другие, еще более сильные, склоняют большинство людей страстно, без

колебаний верить во все религиозные чудеса и рассказывать о них?

В-третьих, сильным доводом против всех рассказов о сверхъестественном и

чудесном является тот факт, что они распространены преимущественно среди

невежественных и диких народов; если же какие-либо из них и допускаются

цивилизованным народом, то последний, наверное, унаследовал их от

невежественных и диких предков, придавших им ту непререкаемость и

авторитетность, которые всегда присущи общепринятым мнениям. Когда мы

окидываем взором первоначальную историю всех наций, мы легко можем

вообразить себя перенесенными в новый мир, где весь строй природы нарушен, и

каждый элемент проявляет свою активность совершенно иначе, чем ныне.

Сражения, революции, чума, голод и смерть никогда не бывают действиями тех

естественных причин, с которыми мы знакомимся на опыте. Чудеса,

предзнаменования, предсказания оракулов, небесные кары совершенно затемняют

те немногие естественные события, которые перемешаны с ними. Но так как с

каждой страницей эти чудеса становятся все более редкими, по мере того как

мы приближаемся к просвещенным эпохам, мы вскоре начинаем понимать, что во

всех этих случаях нет ничего таинственного или сверхъестественного, что во

всем виновата обычная склонность человечества к чудесному и что, хотя

склонность эту порой могут обуздать здравый смысл и знание, ее невозможно

полностью искоренить из человеческой природы.

Странно, может сказать всякий рассудительный читатель, просматривая

повествования этих удивительных историков, что такие сверхъестественные

явления никогда не случаются в наши дни. Но, я думаю, нет ничего странного в

том, что люди всегда были способны лгать. Вы, вероятно, видели достаточно

примеров этой человеческой слабости, вы сами слышали, как бывали пущены в

обращение многие россказни о чудесах, к которым мудрые и рассудительные люди

относились с презрением, после чего от них отказывалась даже толпа. Будьте

уверены, что и те знаменитые вымыслы, которые так широко распространились и

достигли таких чудовищных размеров, имели подобное же начало, но, посеянные

на более плодородной почве, они так возросли, что наконец почти сравнялись с

чудесами, о которых они повествуют.

Лжепророк Александр, теперь уже позабытый, но некогда пользовавшийся

большой известностью, поступил с мудрой расчетливостью, выбрав сперва местом

своих обманов Пафлагонию, где, как мы узнаем от Лукиана, народ был в высшей

степени невежествен и глуп и готов был поверить самой грубой лжи. Люди,

живущие в отдаленных местах и по недомыслию считающие, что дело вообще стоит

рассмотрения, не имеют возможности получить более точные сведения. Рассказы

доходят до них преувеличенными, с сотней подробностей; глупые люди прилежно

распространяют обман, тогда как мудрые и образованные обычно довольствуются

осмеянием его нелепости, не осведомляясь о частных фактах, с помощью которых

он мог бы быть явно опровергнут. Таким путем вышеназванный обманщик, начав с

невежественных пафлагонцев, смог приобрести затем в число своих

последователей даже некоторых из греческих философов, а также людей,

занимавших высокое положение и пользовавшихся почетом в Риме; он сумел даже

настолько привлечь к себе внимание мудрого императора Марка Аврелия, что

тот, понадеявшись на его обманчивые предсказания, решился на военную

экспедицию.

Преимущества распространения обмана среди невежественных людей очень

велики; если даже обман слишком груб, чтобы подействовать на большинство (а

это, хотя и редко, иногда все же случается), у него гораздо больше шансов на

успех в отдаленных странах, чем если бы он возник в городе, прославившемся

искусствами и науками. Самые невежественные и грубые из этих варваров

распространяют слух о чуде за пределами своей страны; никто из их

соотечественников не имеет достаточных сношений с другими людьми и не

пользуется достаточным доверием и авторитетом, чтобы противостоять этому

обману и раскрыть его. Склонность людей к чудесному может в силу этого

проявляться совершенно беспрепятственно, и, таким образом, рассказ, всеми

отвергаемый в том месте, где он впервые был пущен в обращение, будет

считаться достоверным на расстоянии тысячи миль оттуда. Но если бы Александр

выбрал своим местопребыванием Афины, философы, жившие в этом прославленном

центре учености, тотчас же распространили бы по всей Римской империи свое

мнение о деле, и это мнение, будучи поддержано таким авторитетом и

подкреплено силой разума и красноречия, окончательно открыло бы людям глаза.

Правда, Лукиан, случайно проезжая через Пафлагонию, имел возможность оказать

ее жителям эту добрую услугу, но, сколь бы ни было это желательно, не каждый

Александр встречает своего Лукиана, готового обнаружить и раскрыть его

обман.

В качестве четвертого основания, уменьшающего достоверность чудес, я

могу прибавить следующее: даже те из них, ложность которых не была прямо

обнаружена, не подтверждаются ни одним таким свидетельством, которое не

опровергалось бы бесконечным числом свидетелей, так что не только чудо

подрывает достоверность показания, но и сами показания уничтожают друг

друга. В пояснение этого заметим, что в религиозных вопросах всякое

разногласие равносильно противоречию. Невозможно, чтобы все религии Древнего

Рима, Турции, Сиама и Китая одинаково покоились на твердом основании;

поэтому всякое чудо, о котором повествует любая из этих религий (а все они

изобилуют чудесами), имея своей прямой целью установление той именно

религиозной системы, к которой их относят, с одинаковой силой, хотя и более

косвенно, подрывает всякую иную систему. Опровергая же противоположную

систему, оно одновременно подрывает и достоверность тех чудес, на которых

была основана последняя; так что чудеса, о которых повествуют разные

религии, надо рассматривать как противоречивые факты, а доказательства этих

чудес независимо от того, слабы они или сильны, считать уничтожающими друг

друга. В соответствии с таким методом рассуждения, веря в какое-нибудь чудо

Магомета или его последователей, мы основываемся на свидетельстве нескольких

диких арабов; но, с другой стороны, мы должны считаться с авторитетом Тита

Ливия, Плутарха, Тацита и вообще всех авторов и свидетелей, будь то греки,

китайцы или католики, если они рассказывают нам о чудесах, относящихся к их

религии; я думаю, что мы должны рассматривать их свидетельства так, как если

бы они, упомянув о чуде Магомета, стали опровергать его с той же

определенностью и уверенностью, с какой они утверждают существование того

чуда, о котором рассказывают. Этот аргумент может показаться чересчур

утонченным, но в действительности он не отличается от способа рассуждения

судьи, считающего, что доверие к двум свидетелям, обвиняющим кого-нибудь в

преступлении, подрывается показаниями двух других свидетелей, утверждающих,

что данное лицо находилось в тот самый момент, когда было содеяно

преступление, на расстоянии двухсот миль оттуда.

Одним из наиболее засвидетельствованных чудес во всей светской истории

является чудо, рассказанное Тацитом о Веспасиане: последний исцелил слепого

в Александрии своей слюной, а другого, хромого,-простым прикосновением своей

ноги, по воле бога Сераписа, который, явившись этим людям, повелел им

обратиться за чудесным исцелением к императору. Рассказ этот можно найти у

названного великого историка*, причем все обстоятельства, казалось бы,

подтверждают данное свидетельство, и они могли бы быть изложены в высшей

степени убедительно и красноречиво, если бы в настоящее время кому-нибудь

было интересно вновь обосновать достоверность этого отжившего языческого

суеверия. Это происшествие подтверждается серьезностью, солидностью,

возрастом и честностью великого императора, который в течение всей жизни

дружески беседовал со своими приятелями и придворными и никогда не

разыгрывал роль божества подобно Александру и Деметрию. Сам историк был

современным