Глава II о происхождении идей

 

Всякий охотно согласится с тем, что существует значительное различие

между восприятиями (perceptions) ума, когда кто-нибудь, например, испытывает

боль от чрезмерного жара или удовольствие от умеренной теплоты и когда он

затем вызывает в своей памяти это ощущение или предвосхищает (anticipates)

его в воображении. Эти способности могут отображать, или копировать,

восприятия наших чувств, но они никогда не могут вполне достигнуть силы и

живости первичного ощущения. Даже когда они действуют с наивысшей силой, мы,

самое большее, говорим, что они представляют (represent) свой объект столь

живо, что мы почти ощущаем или видим его, но, если только ум не поражен

недугом или помешательством, они никогда не могут достигнуть такой степени

живости, чтобы совершенно уничтожить различие между указанными восприятиями.

Как бы ни были блестящи краски поэзии, она никогда не нарисует нам природу

так, чтобы мы приняли описание за настоящий пейзаж. Самая живая мысль все же

уступает самому слабому ощущению.

Мы можем проследить подобное же различие и наблюдая все другие

восприятия ума: разгневанный человек возбужден совершенно иначе, нежели тот,

который только думает об этой эмоции; если вы мне скажете, что человек

влюблен, я легко пойму, что вы под этим подразумеваете, и составлю себе

верное представление о его состоянии, но никогда не спутаю это представление

с действительным пылом и волнениями страсти. Когда мы размышляем о своих

прежних чувствах и аффектах, наша мысль служит верным зеркалом, правильно

отражающим свои объекты, но употребляемые ею краски слабы и тусклы в

сравнении с теми, в которые были облечены наши первичные восприятия. Чтобы

заметить различие тех и других, не нужно ни особой проницательности, ни

метафизического склада ума.

И поэтому мы можем разделить здесь все восприятия ума на два класса,

или вида, различающихся по степени силы и живости. Менее сильные и живые

обычно называются мыслями или идеями, для другого же вида нет названия ни в

нашем языке, ни в большинстве других; и это потому, думаю я, что ни для

каких целей, кроме философских, не было надобности подводить данные

восприятия под общий термин, или общее имя. Поэтому мы позволим себе

некоторую вольность и назовем их впечатлениями, употребляя этот термин в

смысле, несколько отличном от общепринятого. Итак, под термином впечатления

я подразумеваю все наши более живые восприятия, когда мы слышим, видим,

осязаем, любим, ненавидим, желаем, хотим. Впечатления отличны от идей, т. е.

от менее живых восприятий, сознаваемых нами, когда мы мыслим о каком-нибудь

из вышеупомянутых ощущений или душевных движений.

На первый взгляд ничто не кажется более свободным от ограничений,

нежели человеческая мысль, которая не только не подчиняется власти и

авторитету людей, но даже не может быть удержана в пределах природы и

действительности. Создавать чудовища и соединять самые несовместимые формы и

образы воображению не труднее, чем представлять (conceive) самые

естественные и знакомые объекты. Тело приковано к одной планете, по которой

оно передвигается еле-еле, с напряжением и усилиями, мысль же может в одно

мгновение перенести нас в самые отдаленные области вселенной или даже за ее

границы, в беспредельный хаос, где природа, согласно нашему предположению,

пребывает в полном беспорядке. Никогда не виденное и не слышанное все же

может быть представлено; мысли доступно все, кроме того, что заключает в

себе безусловное противоречие.

Но хотя наша мысль по видимости обладает безграничной свободой, при

более близком рассмотрении мы обнаружим, что она в действительности

ограничена очень тесными пределами и что вся творческая сила ума сводится

лишь к способности соединять, перемещать, увеличивать или уменьшать

материал, доставляемый нам чувствами и опытом. Думая о золотой горе, мы

только соединяем две совместимые друг с другом идеи - золота и горы, которые

и раньше были нам известны. Мы можем представить себе добродетельную лошадь,

потому что на основании собственного чувствования (feeling) способны

представить себе добродетель и можем присоединить это представление к фигуре

и образу лошади- животного, хорошо нам известного. Словом, весь материал

мышления доставляется нам внешними или внутренними чувствами, и только

смешение или соединение его есть дело ума и воли. Или, выражаясь философским

языком, все наши идеи, т. е. более слабые восприятия, суть копии наших

впечатлений, т. е. более живых восприятий.

Для доказательства этого, я надеюсь, будет достаточно двух следующих

аргументов. Во-первых, анализируя наши мысли, или идеи, как бы сложны или

возвышенны они ни были, мы всегда находим, что они сводятся к простым идеям,

скопированным с какого-нибудь прошлого ощущения или чувствования. Даже те

идеи, которые кажутся нам на первый взгляд наиболее далекими от такого

источника, при ближайшем рассмотрении оказываются проистекающими из него.

Идея Бога как бесконечно разумного, мудрого и благого Существа порождается

размышлением над операциями нашего собственного ума (mind) и безграничным

усилением качеств благости и мудрости. Мы можем довести наше исследование до

каких угодно пределов и при этом всегда обнаружим, что каждая

рассматриваемая нами идея скопирована с какого-то впечатления, на которое

она похожа. Для тех, кто стал бы утверждать, что это положение не является

всеобщей истиной и допускает исключения, существует только один, и притом

очень легкий, способ опровергнуть его: надо показать ту идею, которая, по их

мнению, не проистекает из данного источника. Нас же, коль скоро мы хотим

защитить свою теорию, это обяжет указать то впечатление, или живое

восприятие, которое соответствует данной идее.

Во-вторых, если случается так, что вследствие изъяна органа человек

становится неспособным испытывать какой-нибудь род ощущений, мы всегда

обнаруживаем, что ему так же мало доступны и соответствующие идеи. Слепой не

может составить себе представление о цветах, глухой - о звуках. Возвратите

каждому из них то чувство, которого он лишен; открыв новый вход ощущениям,

вы в то же время откроете дверь идеям, и человеку уже нетрудно будет

представить соответствующие объекты. То же бывает и в случае, если объект,

который может возбудить какое-нибудь ощущение, никогда не воспринимался

органом чувства. Так, лапландец или негр не имеет представления о вкусе

вина. И хотя в духовной жизни мало (или совсем нет) примеров подобных

недостатков в том смысле, чтобы человек никогда не испытывал или же был

совершенно неспособен испытывать какое-нибудь чувство или страсть,

свойственные человеческому роду, однако наше наблюдение, хоть и в меньшей

степени, приложимо и здесь. Человек кроткого нрава не может составить себе

идеи укоренившейся мстительности или жестокости, а сердцу эгоиста трудно

понять возвышенную дружбу и великодушие. Легко допустить, что другие

существа могут обладать многими чувствами, о которых мы не способны

составить представление, потому что идеи их никогда не проникали в нас тем

единственным путем, которым идея может иметь доступ в сознание, а именно

путем действительного переживания и ощущения.

Однако существует одно противоречащее всему сказанному явление,

ссылаясь на которое можно, пожалуй, доказать, что идеи все же могут

возникать независимо от соответствующих впечатлений. Я думаю, всякий охотно

согласится с тем, что разнообразные идеи цвета или звука, проникающие через

глаз и ухо, действительно различны, хотя в то же время и похожи друг на

друга. Между тем если это верно относительно различных цветов, то это должно

быть верно и относительно различных оттенков одного и того же цвета; каждый

оттенок порождает отдельную идею, независимую от остальных. Если отрицать

это, то путем постепенной градации оттенков можно незаметно превратить один

цвет в другой, самый отдаленный от него, и, если вы не согласитесь с тем,

что промежуточные цвета различны, вы не сможете, не противореча себе,

отрицать то, что противоположные цвета тождественны. Предположим теперь, что

какой-нибудь человек пользовался своим зрением в течение тридцати лет и

превосходно ознакомился со всевозможными цветами, за исключением, например,

какого-нибудь одного оттенка голубого цвета, который ему никогда не

приходилось видеть. Пусть ему будут показаны все различные оттенки этого

цвета, за исключением одного, упомянутого выше, причем будет соблюден

постепенный переход от самого темного к самому светлому; очевидно, что он

заметит пропуск там, где недостает оттенка, и почувствует, что в данном

месте разница между смежными цветами больше, чем в остальных. И вот я

спрашиваю: может ли человек собственным воображением заполнить такой пробел

и составить себе представление об этом особенном оттенке, хотя бы таковой

никогда не воспринимался его чувствами? Я думаю, большинство будет того

мнения, что человек в состоянии это сделать, а это может служить

доказательством тому, что простые идеи не всегда, не каждый раз вызываются

соответствующими впечатлениями; впрочем, данный пример столь исключителен,

что едва ли должен быть принят нами во внимание и не заслуживает того, чтобы

мы из-за него одного изменили свой общий принцип.

Итак, у нас есть положение, которое не только само по себе,

по-видимому, просто и понятно, но и, более того, при надлежащем применении

может сделать столь же ясным и всякий спор, а также изгнать тот непонятный

жаргон, который так долго господствовал в метафизических рассуждениях,

только компрометируя их. Все идеи, а в особенности отвлеченные, естественно,

слабы и неясны; наш ум нетвердо владеет ими, они легко могут быть смешаны с

другими, похожими на них идеями, а если мы часто употребляли какой-нибудь

термин, хотя и лишенный точного значения, то мы способны вообразить, будто с

ним связана определенная идея. Напротив, все впечатления, т. е. все

ощущения, как внешние, так и внутренние, являются сильными и живыми, они

гораздо точнее разграничены, и впасть относительно них в ошибку или

заблуждение трудно. Поэтому, как только мы подозреваем, что какой-либо

философский термин употребляется без определенного значения или не имеет

соответствующей идеи (что случается весьма часто), нам следует только

спросить: от какого впечатления происходит эта предполагаемая идея? А если

мы не сможем указать подобное впечатление, это только подтвердит наше

подозрение. Рассматривая идеи в таком ясном свете, мы надеемся пресечь все

споры, которые могут возникнуть относительно их природы и реальности.