Глава 10. Воображение: игривый, творческий мозг

…Воображения узывный глас27.

Сэмюэл Тейлор Кольридж. Уныние: ода (1802)

У меня достаточно художественная натура, чтобы свободно пользоваться воображением. Воображение важнее знания. Знание ограничено. Воображение охватывает весь мир.

Альберт Эйнштейн (Saturday Evening Post, 1929)

Музей юрских технологий может «реально снести вам башню», как сказал мне один долговязый подросток, когда я недавно посетил это место. Музей (для своих просто МЮТ) расположен в неухоженном конце Венецианского бульвара на краю Калвер-Сити (пригород Лос-Анджелеса), и само это кажется чем-то нелепым. Здания, зажатые между магазином ковров и постоянно закрытым агентством недвижимости, окруженные бензозаправками, мини-маркетами и автомастерскими, меньше всего похожи на место, где вам придет в голову искать «образовательную организацию, целью которой является повышение информированности общественности о раннеюрском периоде».

Даже само название музея совершенно загадочно. «Раннеюрский период — это что-то связанное с динозаврами?» — спросил я подругу, которая впервые привела меня сюда. «Нет, динозавры тут совершенно ни при чем», — ответила она. Как выяснилось, в этом вся суть. МЮТ специально устроен так, чтобы лишать вас душевного равновесия: это место, где ничего никогда толком не понятно.

Позже, когда я познакомился с основателем и владельцем музея Дэвидом Уилсоном, который в 2001 г. за свою исключительную креативность получил «грант для гениев», как иногда называют стипендию Макартура, я начал кое-что понимать. Дэвид, очкарик с мягким голосом, такими же мягкими манерами и седоватой бородкой а-ля Эйб Линкольн, увлечен своим делом до самозабвения. Он объяснил мне, что изначально музей задумывался как место для созерцания, где разум может отрешиться от повседневных дел. В старину для таких полетов мысли служили кунсткамеры — кабинеты чудес, коллекции всяческих диковинок, которые собирали европейские богачи в XVII–XVIII вв. МЮТ продолжает традицию.

Дэвид Уилсон, вероятно по примеру этих ранних естествоиспытателей, вначале изучал городскую энтомологию — постельных клопов, ковровых жучков и прочих паразитов, а затем решил заняться кинематографией в Калифорнийском институте искусств. Оба этих предмета его вдохновляли. Действительно, по тщательной проработке экспозиций музея можно догадаться, что Дэвид на протяжении десяти лет зарабатывал себе и своей жене на хлеб с маслом (как и на создание МЮТ) мультипликацией и спецэффектами. Но, по его собственным словам, открыть музей было нелегко, и, вероятно, ничего бы не вышло без поддержки преданных друзей и коллег, истинных соратников Дэвида, которых зацепила его идея. Учитывая, что в музее нет установленной входной платы, «его экономика — это в лучшем случае чудо». Идеалом для Дэвида служит музей «Филдс» в Филадельфии (основанный в 1802 г., он сразу был «открыт для всех, в том числе для детей и прекрасного пола») — место, где посетитель всегда переходит от знакомого к незнакомому, ведомый «цепью цветов в глубины тайн жизни».

Вначале, прежде чем осесть на Венецианском бульваре, МЮТ переезжал с места на место. Музей останавливался «везде, где его были не против принять, — рассказал Дэвид Уилсон, — постепенно обрастая все новыми и новыми вещами, например тяжелыми стеклянными витринами. В конце концов это стало просто смешно, и тогда мы решили, что нужно приводить людей в музей, а не наоборот». В первые дни на новом месте владельца музея часто можно было увидеть у его входа играющим на аккордеоне — чтобы убить время и заодно завлечь посетителей в свой лабиринт тускло освещенных залов, полных поразительных головоломок.

МЮТ, занимающий сейчас три скромных городских дома, таит в себе опыт, который невозможно найти больше нигде в Лос-Анджелесе и за его пределами. Хотя в экспозициях присутствуют историчность и формальность, свойственные обычным музеям, они призывают вас к совершенно иному мышлению, порождая вначале любопытство, а потом легкое беспокойство, потому что музейная история разворачивается таким образом, что поверить в нее непросто. Вы переходите от миниатюрной раскрашенной фигурки папы Иоанна Павла II, сделанной из человеческих волос, к вонючему камерунскому муравью, убитому грибами, проросшими из его головы; от экспоната, отразившего простонародные верования прошлого, согласно которым ночное недержание можно преодолеть, съев бутерброд с дохлой мышью, к хитроумной ловушке на DeprongMori, проникающего дьявола (летучую мышь, которая якобы могла проникать в дома через каменные стены) — и экспозиция своей странностью будоражит ваше воображение. Сегодня, в нашем насыщенном информацией и технологиями мире, где тайны остались только в детективных романах и фильмах ужасов, все это воспринимается как вызов и повод для искреннего удивления. Долговязый подросток был прав: это действительно «сносит вам башню».

Мой друг Грегори, антрополог, в тот день посетивший со мной МЮТ, заметил: «Наверное, самое ужасное заключается в том, что при должном внимании к деталям во всем этом можно найти смысл». Он напомнил, что Дарвин, создавая «Происхождение видов», основывался на ранее написанных им четырех томах, которые были посвящены усоногим рачкам. «Если не делать поспешных выводов о том, что все это просто смешно, — добавил Грегори, — то понимаешь, что это собрание экспонатов, обладающее уникальной эстетической ценностью, пример того, чего может достичь разум, нанизывая отдельные бусины истины на единую нить воображения. Наверное, самое гениальное в человеческом мозге — это способность самостоятельно создать историю, которая делает такое нанизывание возможным». Мне показалось, что это верно. Именно мозг придумывает сюжеты. Но верно и то, что через некоторое время разум начинает беспокоиться, стремясь отыскать разгадку и завершить историю. Всем нам всегда очень хочется приоткрыть завесу — и найти Волшебника страны Оз. В этом, как мне кажется, и состоит озорная магия Музея юрских технологий. Показывая вроде бы разумные вещи, Дэвид Уилсон вносит в них толику безумия, которая разрушает уютные повседневные привычки, почти как та «известная доля скептицизма», с которой надо ко всему относиться, чтобы защитить разум от порчи. Затейливые истории, которые МЮТ рассказывает посетителю, оставляют того в подвешенном состоянии — между удивлением и недоверием. Этот музей, разбивая твердую скорлупу определенности, прославляет творческую силу человеческого воображения.

 

* * *

 

Чувство удивления возникает при интеллектуальной инвентаризации, порожденной любопытством, но заполнять пробелы в знаниях в процессе понимания чего-либо — это задача воображения. Оно дает нам возможность посмотреть на наш мир как бы со стороны, а затем реконструировать его, мысленно добавив что-то, не полностью присутствующее и не до конца ясное. Эта уникальная человеческая способность ответственна за разнообразные типы повседневного поведения, которые мы воспринимаем как должное. Рассказывание историй, надежда на лучшее будущее, детские игры, сочувствие к положению другого человека, увлеченность приключениями вымышленных героев вроде Гарри Поттера — все это основано на способности к образному мышлению. Реконструкция, которую осуществляет воображение, — это мысленная проекция, позволяющая нам создавать произведения искусства, сохранять религиозные верования, исследовать научные гипотезы и развивать технологии. Короче говоря, именно воображение и творчество дают жизненные силы и нашему мозгу, и нашей культуре.

Семена творческого мышления начинают прорастать в человеческом мозге еще в младенчестве. Сравнивая по такому параметру, как развитие интеллекта, человека с нашими ближайшими родственниками — высшими приматами, можно увидеть очень много общего (это касается, например, распознавания лиц, имитации и игр типа куча-мала), но в то же время и существенные различия, в особенности в том, что касается сложности и прогресса социальных взаимодействий. Например, маленькие дети начиная примерно с полутора лет стремятся помогать другим, как я уже показывал на примере моей внучки, увлеченной занятиями с овцами. Молодые шимпанзе, воспитанные людьми, могут вести себя сходным образом, то есть альтруистически, но так происходит далеко не всегда.

В немногочисленных лабораторных исследованиях, где проводилось прямое сравнение человеческих детей в возрасте двух–четырех лет с шимпанзе и бонобо того же возраста, различия в развитии, особенно в темпах и закономерностях социализации, были продемонстрированы очень ясно. К четырем годам дети значительно опережают молодых шимпанзе по способности к концентрации внимания, а многие в этом возрасте уже прекрасно умеют определять мотивы и потребности других людей. Например, если экспериментатор показывал детям головоломку из трех фрагментов пластмассовой трубы, которые нужно было соединить друг с другом, и делал вид, что не может ее собрать, большинство детей после этого быстро решало задачу, в то время как большинство молодых шимпанзе с удовольствием развлекались с новой игрушкой (изучали, бросали ее, стучали друг о друга фрагментами трубы), но практически не пытались ее собрать.

Если мы хотим понять, как работает детский мозг, задачи с головоломками очень информативны. Их решение требовало пристального внимания, но, кроме того, юным участникам нужно было представить себе, чего хочет достичь экспериментатор. И вот здесь человеческие дети намного превосходят обезьян. Такие догадки служат первым шагом к тому, что потом превратится в эмпатическое понимание, то есть в способность представлять себя на чужом месте, но начинается все с умения наблюдать, слушать и имитировать чужое поведение. И высшие приматы, и люди учатся повторять действия окружающих, например показывать язык, уже вскоре после рождения, но у человека такие грубые, простейшие реакции достаточно быстро исчезают с развитием способностей к игре. Для самых маленьких детей характерна деятельность в одиночку, но затем предпочтение отдается общению со сверстниками, причем и люди, и шимпанзе пользуются для коммуникации и заключения союзов языком мимики. Однако в отслеживании происходящих вокруг взаимодействий и участии в них человеческие дети очень быстро оставляют шимпанзе позади. Как я уже отмечал ранее, наделение предметов смыслом и общее использование их в играх — отличительный признак человеческого детства по сравнению с ранним развитием родственных нам приматов.

Воображение, необходимое для фантазийных игр, еще более укрепляется с развитием речи. Такие игры создают альтернативный, придуманный мир, в котором мы постигаем сложное устройство человеческого социума — узнаем об эмоциональных особенностях других людей, перебираем варианты развития событий и учимся отличать факты от вымысла. Девочка становится «мамой» своему плюшевому мишке, при этом оставаясь собой. Развивающийся ум прекрасно осознает такое разграничение: мишка — это настоящий живой друг, с которым можно поделиться секретом, но в то же время он простая игрушка, хотя и имеющая особенное значение. Придумывая действия, приписываемые Мишутке и другим воображаемым друзьям, ребенок начинает составлять рассказы и постепенно осознает причинно-следственную связь событий: Мишутка любит посидеть и попить чайку, но, увлекшись беседой, часто проливает чай, потому что он такой неуклюжий! Так было в моем детстве. Когда мне было за сорок, моя мать скоропостижно скончалась, и какие-то неизвестные родственники выбросили вместе с другими вещами из ее дома ободранное медведеподобное существо со сломанной лапой, давно лишившееся глаз. Вместе с ним оказались потеряны многие фантазии моего детства.

Именно благодаря воображению и таким играм мы впервые учимся мыслить параллельно на двух уровнях (что необходимо для когнитивного развития) и быстро достигаем в этом большого мастерства. Как описывал в своих книгах «Работа воображения» (The Work of the Imagination) и «Как доверять тому, что вам говорят» (Trusting What You're Told) известный специалист по психологии развития Пол Харрис, дети сплетают воедино то, что узнают из собственных наблюдений и образных представлений, с информацией, полученной от других людей, которым они верят: вспомните, что рассказывала мне Сьюзан Корбин о том, как училась читать, забираясь с книгой на колени к отцу. В этом состоит особый человеческий талант: нам нравится учить друг друга и мы радуемся общему пониманию. В отличие от других видов живых существ мы учимся, слушая, что нам говорят. Благодаря этому и возможен быстрый культурный прогресс: у нас нет необходимости заново открывать что-либо, потому что мы склонны полагаться на других и их знания. Затем человек сам оценивает достоверность узнанного с помощью собственного воображения и проверки на основании уже имеющегося опыта (между прочим, именно поэтому, проведя час или около того в Музее юрских технологий, посетитель начинает оглядываться вокруг в поисках Волшебника страны Оз).

В фантазийных играх ребенок впервые учится рассматривать альтернативные варианты развития событий. Человек обладает тем преимуществом, что в своем индивидуальном развитии ориентируется не только на подражание, но и на воображение, которое помогает усовершенствовать знания, приобретенные предыдущими поколениями. Эта способность, возникшая в ходе человеческой эволюции, прекрасно видна в наших ритуалах, технологиях, кулинарии и попытках (удачных и не очень) управлять окружающей средой. Напротив, прочие приматы практически ничего не предпринимают, чтобы приобрести какие-то преимущества и изменить место своего обитания. Они могут научиться определенным полезным хитростям и использованию примитивных инструментов от своих родителей и товарищей, но такие «ноу-хау» редко передаются по наследству.

 

* * *

 

Ролевые игры и связанное с ними рассказывание историй можно считать тренировочной площадкой для решения задач и для творчества, прелюдией к «представлению будущего» (Хоакин Фустер), отражающей уникальную человеческую способность проникать в суть вещей и изобретать что-то новое путем слияния абстрактного мышления и памяти. Эта способность требуется нам постоянно: в быстро меняющемся, динамичном мире человеческой личности именно воображение выступает в качестве сценариста, создающего целостную индивидуальность. Возникает вопрос: где именно в мозговой «мастерской» творится эта магия?

Попробуем разобраться в этом вопросе и для начала рассмотрим музыку. Почему серия кратковременных звуков может казаться нам привлекательной? Для большинства людей отдельные музыкальные звуки — это абстракции, не имеющие никакого собственного значения. Тем не менее на психологическом уровне мы знаем, что музыка способна определенным образом и очень сильно влиять на настроение и сознание человека, даже не имеющего музыкального образования.

Тот факт, что музыка не имеет какой-то очевидной функции, волновал точный ум Чарльза Дарвина. При этом он считал, что музыка обладает большей, чем слово, силой в объединении эмоций человеческих толп, «заставляя небо спускаться на землю», или в возбуждении «чувства триумфа и славного воинского пыла в битве». В своей книге «Происхождение человека», опубликованной в 1871 г., Дарвин размышляет над этой загадкой. «Так как ни наслаждение музыкой, ни способность производить музыкальные звуки не принадлежат к способностям, сколько-нибудь полезным человеку в обыденной жизни, то их нужно отнести к наиболее загадочным из всех его способностей… (и однако)… они встречаются… у людей всех рас». Дарвин осторожно заключает, что, вероятно, музыка привлекательна для человека как инструмент ухаживания, способствующий продолжению рода. Такие романтические виды искусства, как пение и танцы, а также поэзия, уже существовали «в самые древние времена, о каких только мы имеем какие-либо свидетельства».

Вероятно, один из источников затруднений Дарвина заключался в том, что, хотя «музыка выражается в звуках, звуки сами по себе еще не есть музыка», как удачно заметил знаменитый пианист и дирижер Даниэль Баренбойм. Музыка (при всем ее разнообразии, определяемом особенностями национальных культур) — это универсальный вид деятельности, который естественным образом близок к абстрактному мышлению и речи: музыка является функцией не звука, а работы мозга. Так же как и в случае речи, мозг структурирует и наделяет смыслом высоту и последовательность звуков, которые мы воспринимаем. В наиболее развитой форме такое структурирование — это искусство музыканта, создающего ритм и гармонию певческого голоса или звучания инструмента. Другими словами, как создание, так и воздействие музыки служит превосходным примером работы цикла «восприятие — действие», основополагающей динамической функции адаптивного мозга, о чем я подробно рассказывал в четвертой главе.

Проанализированный нами пример позволяет приблизиться к ответу на мой вопрос. Музыка в своем многообразии обладает универсальной привлекательностью потому, что особым образом использует цикл «восприятие — действие»: силой воображения непосредственные звуковые стимулы связываются с рефлекторным пониманием, обеспечиваемым интуитивным мышлением. Хорошо построенная музыкальная тема, обладая способностью вызывать к жизни полузабытые мысли, образы людей или мест, знакомые запахи или эхо прошедшей страсти, воздействует на интуитивную память, запуская диалог между эмоциями и рассудком, который, в свою очередь, порождает дальнейшие ассоциации. Музыка может объединять нации — это дело гимнов, но на личном уровне у каждого из нас есть свои темы. Меня, например, очень трогают сюиты Баха для виолончели. Мне достаточно услышать первые торжественные ноты прелюдии, чтобы мгновенно перенестись в прошлое. Я снова ощущаю липкую лондонскую жару в конце лета, сладкий вкус дешевого греческого вина и переживаю свои юношеские мечты когда-нибудь тоже научиться производить такие волшебные звуки.

Увы, как я ни мечтал, талант во мне так и не проснулся. Но теперь, став нейрофизиологом, я размышляю о том моменте, который в моем воображении не менее реален, чем декорации театральной пьесы, и, соединяя этот опыт с теми данными, которые были получены наукой в последнее время, оказываюсь чуть ближе к пониманию структур, создающих «мастерскую воображения» в нашем мозге.

Как каждый из нас знает на личном опыте, музыкальные звуки могут порождать целый спектр эмоций, в том числе явный дискомфорт, когда мы слышим диссонанс. Стефан Кёльш из Института нейробиологии и когнитивных наук общества Макса Планка в Лейпциге (Германия) воспользовался этим явлением. Он набрал для своего эксперимента людей без музыкального образования и измерял с помощью технологии фМРТ, как изменяется кровоснабжение в различных областях головного мозга при разных эмоцио­нальных реакциях на приятную и неприятную музыку. Вполне ожидаемо оказалось, что миндалина — мозговой «страж эмоций» — возбуждается при прослушивании как приятной, так и неприятной для слуха музыки. Увеличивается и кровоснабжение гиппокампа, играющего важнейшую роль в обработке информации и вспоминании, а также связанных с ним и миндалиной соседних областей коры. Кроме того, было показано, что в отслеживании музыкального ритма принимают участие базальные ганглии, которые, как вы помните, участвуют в приобретении интуитивных привычек.

Однако для получения удовольствия от музыки, помимо этой базовой активности, требуется включение других нейронных сетей, в частности медиальной префронтальной зоны, которая осуществляет надзор за центрами наслаждения, исполнения и планирования фронтальной коры. Исходя из того, что кровоток в этих областях усиливается при прослушивании и оценивании приятной музыки, можно заключить, что они тесно связаны с обработкой структуры и последовательности прослушиваемой мелодии. Согласитесь, в головном мозге при стимулировании воображения музыкой происходит много разных событий. Подобные эксперименты показывают, что во время прослушивания музыки мозг становится очень оживленным местом — как в те моменты, когда И.-С. Бах переносит меня в прошлое, к моим юношеским романтическим отношениям с виолончелью. Примерно то же самое происходит при чтении романа: у ребенка (или взрослого), увлеченного приключениями Гарри Поттера, возникновение мысленных образов предполагает высокую активность разных участков коры. Таким образом, можно заключить, что для работы воображения нужно включение и соединение нейронных сетей, охватывающих практически весь мозг.

Но пробуждение силы воображения при прослушивании музыки или чтении книги значительно отличается от процессов, происходящих в мозге человека, придумывающего новую мелодию, пишущего рассказ или создающего полотно в стиле кубизма на основе образа виолончели. Здесь мы оказываемся на территории творчества, закадычного друга воображения. Конечно, составление любой уникальной фразы, чем мы занимаемся на протяжении всего дня, — это тоже творческий процесс, но я сейчас говорю о том, что происходит, «когда мы от созерцания человека в одно время и лошади в другое время создаем в уме образ кентавра»28, как замечал в своей книге «Левиафан», вышедшей в 1651 г., Томас Гоббс. Как мы создаем подобные новые визуальные образы из знакомых или абстрактных форм? Какие нейронные сети мозга поддерживают его способность к такому изобретательству?

Профессор Питер Ульрик Це и его коллеги с кафедры психологии и нейробиологии Дартмутского колледжа в Хановере (штат Нью-Хэмпшир) изучали эти вопросы в серии экспериментов с целью лучше определить то, что они назвали «ментальным рабочим пространством» мозга. Технологию фМРТ ученые сочетали с нейропсихологическим тестированием и сетевым анализом. Вначале для лабораторного изучения мозговых структур, участвующих в творческом процессе, команда разработала 100 абстрактных изображений. Они служили визуальными стимулами (испытуемые могли использовать их для воображаемых манипуляций), одновременно измерялся уровень кровоснабжения различных зон головного мозга с помощью фМРТ.

В ходе эксперимента 15 участников попросили мысленно соединить данные им абстрактные стимулы, чтобы получить новые сложные изображения. Затем, на втором этапе, испытуемые должны были в зависимости от инструкций либо мысленно разбирать получившиеся образы обратно на составные части, либо продолжать представлять их как целое. Ученые предположили, что для обработки абстрактных визуальных стимулов и осуществления мыслительных упражнений в сфере воображения необходима координация распределенных по всему мозгу нейронных сетей. Их эксперименты доказали справедливость гипотезы. С помощью мультивариантного анализа мозгового кровоснабжения профессор Це и его коллеги подтвердили наличие «разветвленной и комплексной сети обработки информации… поддерживающей мысленные действия с визуальными образами», в которой координирующую роль выполняют дорсолатеральная префронтальная кора исполнительного мозга и задняя теменная область.

Если объединить данные, полученные профессором Це, с исследованиями восприятия музыки, можно предположить, что «рабочее пространство» мозга, задействованное в воображении и творчестве, обширно и разно­образно: оно включает в себя сеть динамических взаимосвязанных систем, поддерживающих эмоции, рабочую память, рациональную обработку информации и выбор. Эти идентифицированные сети сходны с «когнитами» Хоакина Фустера, объединяющими рефлекторное, интуитивное мышление с сознательным, рефлексивным в функциональной гармонии цикла «восприятие — действие». Воображение отражает этот непрерывный обмен, но вместе с тем выходит за пределы непосредственного опыта, создавая истории прошлого и представления о будущем, преломляя их через цветные линзы субъективного смысла. Творчество, требующее эффективной и дисциплинированной памяти, а также смелости для разрушения устоявшихся привычек мышления, расширяет образные манипуляции с абстрактными идеями, преобразуя их в идеи и действия, воспринимаемые и оцениваемые окружающими. Это вершина интеллектуальных достижений человека, особая мудрость, закрепленная в биологии человеческого мозга и уникальным образом выражающаяся в наиболее зрелом способе действия.

 

* * *

 

Воображение — это умственная способность, отличающая нас от всех остальных видов, причем не только на уровне биологии. Воображение также является мощным стимулом для многих социальных и культурных достижений человечества. Просвещение мы сейчас считаем эрой разума, когда впервые приобрели известность работы Исаака Ньютона и научная революция позволила людям размышлять о материальном мире, не ссылаясь на Божественные силы. Но на самом деле это упрощение. В XVIII в. Дэвид Юм и Адам Смит признавали, что воображение необходимо, чтобы думать о вещах, недоступных для непосредственного восприятия, к чему бы они ни относились — к повседневной жизни, науке или искусству. Этот «воображения узывный глас», как назвал его Сэмюэл Кольридж в 1802 г., заполняет пробелы восприятия и придает опыту связность. С самого детства воображение служит человеку своего рода клеем, скрепляющим его воедино, делающим личностью и социальным существом.

Образное мышление отличает нас от животных, так как позволяет заниматься не только тем, что непосредственно присутствует рядом с нами. Например, собака может воспринимать лошадь на слух и по запаху и аналогичным образом воспринимать человека, но в собачьем сознании это будут два раздельных информационных «файла». Мозг собаки не способен объединить эти два образа и создать образ гоббсовского кентавра: такое смешение никак не будет способствовать ее выживанию. Собаке свойственно унимодулярное внимание. Напротив, в человеческом мозге выработалась в ходе эволюции способность к перекрестному, или кросс-модулярному, вниманию, которое позволяет не только перекрестно обрабатывать разные информационные файлы с помощью разных нейронных сетей, но и интегрировать их для создания новых символических форм, что мы впервые начинаем делать в ходе наших детских игр. По словам профессора Питера Це, по сравнению с мозгом животных «в человеческом мозге не просто больше нейронных связей, но они еще и качественно иные».

Когда же у Homo sapiens появились эти особенности мышления, отличающие нас от наших ближайших предков и родственников — Homo erectus и Homo neanderthalensis? Ричард Клейн, профессор антропологии и биологии Стэнфордского университета и ведущий специалист по инструментам и артефактам древних людей, считает, что это произошло примерно 40 000–50 000 лет назад, то есть в верхнем палеолите, также называемом древним каменным веком. Именно этим периодом, отмечает профессор Клейн, датируются значительные изменения в ископаемых остатках: кроме широко распространенных примитивных каменных орудий, появляются «бесспорно относящиеся к искусству предметы и личные украшения», что позволяет предположить развитие у древнего человека «способности к абстрактному, или "символическому", мышлению».

В археологической летописи Западной Европы это зарождение творческих способностей отражено в пещерных рисунках, найденных во Франции и Испании; возраст наиболее древних из них — 30 000–40 000 лет. Как раз в это время на Пиренейский полуостров из Африки впервые пришли люди современного типа, обладающие новыми социальными навыками и инструментами. В результате миграции они столкнулись с неандертальцами — охотниками и собирателями, которые владели каменными орудиями и, приспособившись к холодному климату, проживали почти на всей территории Евразии к тому времени уже более 200 000 лет. Захватчиков обычно именуют кроманьонцами — по названию пещеры на юго-западе Франции, где в 1868 г. были впервые обнаружены их останки. По всей видимости, кроманьонцы жили организованными поселениями, носили одежду, вырезали орнаменты на костях и пользовались оружием из колотого кремня. Судя по археологическим находкам, их численность стала быстро расти. Профессор Клейн наряду с другими учеными предполагает, что именно быстрый рост кроманьонской популяции и их превосходящие творческие способности внесли свой вклад в исчезновение неандертальцев, произошедшее примерно 30 000 лет назад.

Что же способствовало такому внезапному расцвету инновационных практик у кроманьонцев? В ходе более ранней эволюции приматов и гоминидов совершенствование адаптивного поведения было связано с увеличением размеров головного мозга (вспомните работы Робина Данбара), но, судя по размерам полости черепа, у неандертальцев мозг был не меньше, а даже, возможно, больше, чем у ранних Homo sapiens современного типа. У кроманьонцев изменилась взаимосвязь между поведенческими преимуществами и морфологией мозга. Возможно, это произошло в результате того, что между нейронными сетями образовались новые связи, способствовавшие переходу к кросс-модулярному мышлению и обеспечившие гибкость внимания; а образование связей, в свою очередь, могло объясняться удачной мутацией. Если это действительно так, сравнимы ли такие изменения по своему воздействию с небольшой вариацией в человеческом гене FOXP2, о которой я говорил в главе, посвященной любви, и которая, по всей видимости, сыграла ключевую роль в развитии речи? Было ли это поворотным моментом в человеческой эволюции, возвестившим о зарождении воображения?

Древние рисунки в пещерах Франции и Испании удивительны и достаточно сложны в эстетическом отношении. Как правило, это изображения крупных животных, населявших тогда Европу (зубров, оленей, горных козлов, лошадей, мамонтов и туров); такие рисунки перемежаются изображениями женских половых органов и очертаний ладоней. Джудит Турман, посетившая пещеры в Ардеше на юге центральной Франции, в своей статье в The New Yorker (2008) описывала общее впечатление от этих рисунков: изображения, составляющие этот своеобразный бестиарий, «настолько живые и точные, что в отблесках факелов казалось, будто звери вот-вот бросятся на нас со стены». Нет никаких сомнений, что эти рисунки свидетельствуют о возникновении у человека новой ментальной способности — воображения.

Однако возникает вопрос: имели ли эти замечательные существа, изображенные нашими предками, какое-либо символическое значение? Об этом ведутся нескончаемые споры. Были ли пещеры для древних кочевых охотников просто убежищем от холода и прочих климатических невзгод? Или же они имели ритуальное значение для ранних шаманистических культов, обеспечивавших связь зримого и незримого миров? Роль шамана, судя по сохранившимся сегодня сообществам охотников и собирателей, состояла в путешествиях между этими мирами, общении с предками, духами, прошлым и будущим и получении в результате этого особой мудрости, необходимой для решения насущных задач. Выполняли ли наскальные рисунки какую-то функцию в этом общении с воображаемыми мирами, где шаман был проводником? Некоторые ученые считают, что расположение этих рисунков в отдаленных участках пещер и их концентрация вокруг проходов или трещин в скалах свидетельствуют в пользу этой гипотезы. Обведенные краской отпечатки ладоней могли выполнять определенную ритуальную роль, обозначая связь с богами подземного мира.

Но даже если оставить в стороне эти споры, само по себе искусство верхнего палеолита имело большое социальное значение, считает профессор антропологии Лондонской школы экономики Морис Блох. По его мнению, эти артефакты сигнализируют о радикальных изменениях в человеческом мышлении и социальном порядке. Блох считает, что «религиозные представления являются неотъемлемой частью ключевой адаптации, появившейся только у людей современного типа… способности представлять иные миры», и добавляет, что это «адаптация, на которой основано современное общество». Иными словами, именно гибкость воображения, о появлении которой свидетельствуют пещерные рисунки, отличала кроманьонцев, первых людей современного типа, от их предков.

Вслед за Адамом Смитом профессор Блох утверждает, что человеческое общество существует как система социального порядка благодаря взаимодействиям составляющих его людей. В этом смысле социальная организация групп у людей и высших приматов, ближайших наших родственников из ныне существующих видов, мало чем отличается. Например, шимпанзе, как и мы, могут создавать долговременные союзы; они, если допустимо так выразиться, эгоистичны, однако проявляют заботу о родственниках; иногда делятся пищей; при необходимости способны на хитрость ради достижения определенных «политических» целей. Профессор Блох называет такие взаимодействия антропологическим термином «операционно-социальные», и именно они необходимы для того, что описывается концепцией бартера и обмена Адама Смита. Однако такое поведение нужно отличать от «трансцендентно-социального», которое в основе своей является продуктом воображения и определяет сложность человеческой культуры. Такое поведение нехарактерно ни для шимпанзе, ни для других высших приматов.

В человеческом обществе эти два типа поведения — операционное и трансцендентное — тесно переплетены. Это очень наглядно проявляется в организации рыночного общества, где центральную роль играют товарно-денежные операции. Однако такие абстрактные понятия, как деньги, ценность или наследование собственности, обеспечивающие жизнеспособность рынка, — продукты воображения: это трансцендентные понятия. По сути, трансцендентно-социальное поведение отражает человеческое стремление к порядку и смыслу. Жизнь быстротечна в своем движении от рождения через развитие, воспроизводство и старение к смерти. Так в чем же ее назначение в более широком смысле? Человеческое самосознание рождает подобные вопросы и стимулирует постоянный поиск ответов на них. В воображении мы можем представлять себе трансцендентные процессы и разгадывать эти загадки, создавая миры и социальные роли, которые структурируют наше существование, поскольку позволяют выйти за рамки биологической предопределенности жизненного цикла. Человек, наделенный способностью мысленно выступать в любой роли (например, сострадательного врача или доброй матери), представлять даже смерть и то, что за ее пределами, может таким образом воспринимать себя вне времени и повседневных взаимодействий, становясь частью всеобъемлющей социальной сети, связывающей поколения.

Именно через трансцендентное поведение (пример — духовное общение шамана с иными мирами) воображение обычно помогало человеку обрести стабильность и смысл в вечно изменчивом мире. Используя воображение, люди всегда поверяли свой путь в многогранном социальном мире. Блох считает, что логика такой адаптации очень проста. Если человек одновременно взаимодействует с операционным и трансцендентным (то есть оперирует фактами, но также живет и фантазиями) и делает это начиная с раннего детства, то вполне очевидно, что общество должно быть устроено по сходным принципам. То, что зарождается как детская ролевая игра, затем становится определяемой культурой реальностью, которая дополняет повседневный опыт. В этой реальности можно жить, отдавать дань уважения предкам, в нее можно вовлекать других людей. В качестве примера приведу целый ряд современных культурных стереотипов. «Я американец. Я живу в стране возможностей и свобод, которые воплотились благодаря идеям и жертвам отцов-основателей». «Как христианин, я живу в единстве с Сыном Божьим, Спасителем нашим». Подобные социокультурные схемы, как светские, так и религиозные, создают устойчивые во времени сети сложных социальных взаимоотношений, выходящих за рамки обычного человеческого общения и дополняющих его. Это исторический вклад воображения в стабильность и вечные ценности человеческой культуры.

 

* * *