Глава 3. Эксперименты эпохи Просвещения: изобретение рыночного общества

Деньги порождают торговлю…

А торговля увеличивает количество денег…

Томас Ман. Богатство Англии во внешней торговле (1664)

— А вы кто такой? — спросил он.

— Не перебивайте меня, — сказал я8.

Лоренс Стерн. Тристрам Шенди (1759–1767)

Если летним вечером вы проедете по тенистым дорогам графства Окс­фордшир на запад от Бленхеймского дворца в Вудстоке, вы должны встретить на пути деревушку Ком. Ее дома сгрудились на небольшом холме, поодаль от того места, где она находилась когда-то, — у водяной мельницы на берегу извилистой реки Эвенлод. Местные жители утверждают, что мельница в том или ином виде существовала на этом месте еще до первой поземельной переписи, проведенной в 1086 г. королем Вильгельмом Завоевателем. После того как деревню в XIV в. перенесли на холм, спасаясь от миазмов и черного мора, мельница продолжала работать. А в конце XVIII в. на смену воде пришел пар. В 2000 г. коммерческое использование мельницы прекратилось, но даже сегодня, когда она «под паром» — как это было в тот день, когда я посетил ее в 2012 г., — ее почтенная паровая машина шипит и бурлит жизнью, открывая окно в мир изобретений и технологий, которые более двух веков назад разожгли в Англии пожар промышленной революции.

Паровая машина мельницы Ком — двигатель усовершенствованной конструкции, разработанный Джеймсом Уаттом и изготовленный предпринимателем Мэттью Болтоном на его фабрике в Сохо, нынешнем пригороде Бирмингема, в 60-х гг. XVIII в. Подобные машины изначально использовались для откачки воды из медных рудников Корнуолла. Благодаря таким паровым двигателям и огромным легкодоступным запасам каменного угля национальное производство Великобритании перестало зависеть от годичного цикла и погодных условий, и началась эра зависимости от ископаемого топлива. Машины повсеместно стали заменять лошадей в качестве основной движущей силы, и технический прогресс охватил все отрасли — от добычи полезных ископаемых и металлургии до текстильного производства и транспорта.

Уатт и Болтон были членами так называемого Лунного общества Бирмингема, которое первоначально представляло собой группу друзей, собиравшихся на неформальные встречи в доме энтузиаста Болтона по воскресеньям в полнолуние, чтобы делиться идеями за столом с обильными закусками и напитками. Одним из основателей общества был близкий друг Болтона Эразм Дарвин (философ, изобретатель, поэт и дедушка Чарльза Дарвина), имевший врачебную практику в близлежащем Личфилде. Членами общества были люди самых разнообразных талантов, и все они были захвачены научными идеями того времени и ратовали за их применение на благо общества (о Болтоне говорили, что, узнав о любом деле, он сразу же начинал искать возможности для его совершенствования). Среди них были Джон Уайтхёрст, мастер по изготовлению часов и различных инструментов, Джозайя Уэджвуд, начинающий художник-керамист и бизнесмен, и Джозеф Пристли, радикальный проповедник и химик, первым в мире получивший кислород; его дом сожгли в 1791 г. за то, что он открыто поддерживал Французскую революцию.

Это сборище ярчайших личностей интересовало меня уже давно. Впервые я узнал об их изысканиях из вышедшей в 1963 г. книги Роберта Скофилда «Лунное общество Бирмингема» (The Lunar Society of Birmingham), которую я прочел в свою бытность начинающим врачом в Лондоне. Скофилд пишет, что эта группа товарищей была «блестящим микрокосмом представителей тонкой прослойки провинциальных промышленников и мастеров, которые получили Англию аграрной страной с экономикой, полностью зависящей от сельского хозяйства, а оставили ее урбанистической индустриальной державой». После прочтения книги мы с друзьями тоже собрали свою группу по образу и подобию Лунного общества и стали регулярно встречаться в пабе для «дискуссий и выпивки». Хотя мы, конечно, не были такими блестящими умами, как те, кто послужил нам примером для подражания, все же у нас было некоторое количество безумных вечеров и мы действительно многое узнавали друг от друга.

Среди прочего я узнал, что Роберт Скофилд, автор книги, которая так меня захватила, был американским физиком и историком. Это вначале удивило меня как англичанина, но потом я понял, что на самом деле Лунное общество имело многочисленные связи с Америкой. Позже, особенно после того как в 1970-х гг. я сам уехал в Штаты, я еще более увлекся историей жизни членов Лунного общества из-за моего собственного интереса к Америке, которую я стал считать великим социальным экспериментом по применению принципов Просвещения. Бенджамин Франклин, который был в Англии в 1758 г. как представитель Пенсильванской ассамблеи, оказался связан с «лунатиками» благодаря их общему интересу к электричеству. А когда Уильям Смолл, который в начале 1760-х учил натурфилософии и математике Томаса Джефферсона в Уильямсбурге, вернулся в Бирмингем к своей врачебной практике, он быстро стал центральной фигурой интеллектуальной жизни Общества. Короче говоря, Лунное общество было удивительным товариществом умных и веселых людей, полных энергии, любопытства и любви к эксперименту, которые собирались, как скромно описал это Эразм Дарвин, чтобы «слегка философски посмеяться» в неформальной обстановке.

Но Лунное общество было не просто забавным союзом. Как я поясню дальше, оно может служить символом перемены культурного видения, которое постепенно стало определяющим для сегодняшнего рыночного общества. Как и члены других клубов, они пили, шутили и спорили, но при этом были полны стремления реформировать культуру, в которой жили и работали. Страсть к материальным усовершенствованиям влекла их за пределы чистой философии — в сферу рынка. Вместе с выдающимися теоретиками экономики и социологии того времени — Смитом, Юмом и Локком — они верили в гибкость человеческого разума и мечтали о лучшем будущем, в котором блага общества должны проистекать из талантов его членов и сознательной работы над рациональным выбором. В этой главе мы поговорим о том, как развитие идей Просвещения привело к формированию системы человеческих взаимоотношений, которую мы теперь называем капитализмом, почему баланс этих отношений в современном мире изобилия оказался нарушен и как нейропсихология помогает нам разобраться в этом.

 

* * *

 

Во времена Лунного общества Британия уже была коммерчески процветающим государством, а Бирмингем — быстрорастущим индустриальным центром со сталелитейными, текстильными, керамическими и зарождающимися химическими предприятиями. Столетием ранее в результате революции и последовавших за ней политических пертурбаций в обществе повысилось влияние коммерсантов и богатых землевладельцев. Смерть Кромвеля, коронация Карла II и восстановление монархии в 1660 г. сыграли зарождающемуся торговому классу Великобритании только на руку. Карл многому научился за время своего изгнания в Нидерландах (голландцы были успешными торговцами, в предприимчивости соперничающими с англичанами), а кроме того, ему были нужны деньги для выплаты долгов Кромвеля и восстановления своего королевского двора. Банкиры из разных стран Европы получали в Лондоне самый радушный прием, права собственности были упорядочены, а частные инвестиции приветствовались. Следующее десятилетие было неспокойным из-за повторяющихся попыток Карла утвердить свою власть над парламентом. Однако после смерти Карла и свержения его брата Якова II в 1688 г. союз с Нидерландами и Вильгельмом Оранским дал Британии политическую стабильность и запустил революционные изменения в финансовом мире. К середине XVIII в. продуктивность британской экономики значительно выросла. Рост коммерческой мощи и расширение торговых связей давали возможность делать деньги.

В сфере философии и культуры также происходили огромные перемены: росла вера в разум и возможности человека. Особенно важное значение имели начинавшийся расцвет протестантизма и уменьшение влияния Римско-католической церкви, которая доминировала в европейской культуре на протяжении тысячи лет. В 1704 г. войска «короля-солнца», католика Людовика XIV, были разгромлены герцогом Мальборо в битве при Бленхейме. Это была значительная победа, за которую Джон Черчилль был пожалован имением в Вудстоке (частью этого имения до сих пор остается мельница в деревне Ком); она ознаменовала окончательную победу идей протестантизма над католицизмом и имперскими амбициями Франции.

Рост торговли в протестантской Британии повлек за собой увеличение личных свобод и расцвет предпринимательства. В обществе царила религиозная толерантность, крестьяне стали пользоваться достижениями науки, общественные земли были огорожены, организовывались банки, строились дороги и каналы, резко увеличивалось городское население, в связи с чем местные органы управления получали все больше власти. В период с 1730 по 1780 г. Англия начала превращаться из аграрной державы в новое, «модернизированное» промышленное государство. С повышением благосостояния граждан неожиданно вырос спрос на предметы домашнего обихода, наличие которых сегодня мы воспринимаем как должное, — занавески, столовые приборы, ковры, часы. Для удовлетворения потребностей развивающейся экономики в грамотных людях были расширены возможности получить образование: по всей стране стали открываться средние школы и благотворительные учебные заведения для бедных. Появлялось все больше читающих людей — преимущественно представителей среднего класса с характерной для протестантов склонностью к бережливости и упорному труду; для них стали издаваться книги, газеты и брошюры. Члены Лунного общества, несмотря на свои связи с Лондонским королевским обществом, Обществом искусств и другими клубами лондонского истеблишмента, были представителями этой новой образованной элиты, людьми, имевшими свободу, возможности и деньги для того, чтобы воплощать свои стремления и идеи.

Эти свободомыслящие люди не только занимались политикой и коммерцией — они глубоко задумывались о человеческом поведении и смысле жизни. В те времена, когда в целом, несмотря на растущую урбанизацию, в обществе еще господствовала аграрная культура и зарождающиеся технологии еще не стали тем, чем они являются сегодня, человек был близок к природе. Мыслители тех лет были одновременно и философами, и естествоиспытателями. К примеру, Эразм Дарвин последние десять лет жизни посвятил своему уникальному труду «Зоономия, или Законы органической жизни» (Zoonomia; or the Laws of Organic Life). В нем он не только предложил исчерпывающую теорию заболеваний, утверждая, что все болезни «от нервов» и «от нашей чувствительности», но и высказал гипотезу о том, что все теплокровные животные произошли от единого общего предка; дифференциация существ происходила под воздействием «живой силы», которая способствовала развитию приспособительных функций, необходимых для успешного решения задач пропитания, устройства убежища и защиты, причем эти полезные приспособления у каждого вида наследовались, обеспечивая его выживание и дальнейшее развитие. Эти идеи и стали толчком к исследованиям в области эволюции, которым посвятил всю свою жизнь внук Эразма, Чарльз Дарвин.

Параллельно с поисками фундаментальных принципов, на которых построена природа, мыслители задавались вопросами, касающимися основ организации общества. Что должно поддерживать мораль и общественный порядок при снижении влияния церкви? Является ли человек от природы общественным животным? И если это так, заложены ли в нем навыки социального поведения от рождения или они приобретаются в процессе обучения? Что такое свобода личности? Как достичь и поддерживать баланс между личностью и обществом в условиях меняющейся культуры? И какую роль в обретении этой гармонии может сыграть рынок?

 

* * *

 

Это была эпоха рационализма. Интеллектуальным двигателем Просвещения стал научный метод. Сбор и анализ фактов в ходе эксперимента и распознавание общих закономерностей и принципов вносили свой вклад в понимание человеком мира. Общая идея была такова: в стремлении к знаниям первостепенное значение имеет разум, потому что только с его помощью может осуществляться прогресс человечества, более не зависящий от природы. Наблюдая расцвет науки и личных свобод, мыслители того времени, такие как члены Лунного общества, считали, что будущее в их руках: научные достижения обещали бесконечный прогресс социальных благ — в медицине, технологиях, образовании и торговле. А основой для прогресса во всех этих сферах было понимание разумной человеческой личности.

Современными представлениями о личности как «сознательной мыслящей вещи», а также идеей о важности опыта в самоосознании мы обязаны Джону Локку (1632–1704). Этот врач, которому довелось работать с одним из основателей клинической медицины, «английским Гиппократом» Томасом Сиденгамом, привнес в зарождающееся изучение мыслительных процессов навыки наблюдения, анализа и сравнения, отточенные годами медицинской практики. Локк, которому были недоступны идеи современной генетики, считал, что разум в начале человеческой жизни представляет собой «чистую доску», tabula rasa. Мы создаем свою личность, принимая решения и делая выбор, и в процессе этого неизбежно что-то черпаем из окружающего мира: каждый наш шаг связан с прошлым и будущим. Лоренс Стерн, тщательно изучивший идеи Локка, представил их в сатирической форме в своем девятитомном романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», который начал выходить в свет в 1759 г. Локк утверждал, что личность любого человека, как и его умения и вклад в общество, уникальны и эта уникальность достигается выбором и опытом. Гражданское право каждого на выражение этих исключительных качеств стало основой рассуждений Локка о свободе, собственности и религиозной терпимости, которые впоследствии оказали огромное влияние на архитекторов Американской революции.

Если сегодня идеи Локка кажутся вам банальными, вспомните, что вплоть до XVI в. мало кто занимался анализом своего внутреннего мира. В этом отношении первым современным человеком можно считать Мишеля Монтеня (1533–1592) с его сочинениями, описывающими опыт самонаблюдения. Для ранней христианской церкви спасение было общественным предприятием, и даже во времена Локка согласно пуританской доктрине предопределения считалось, что спасение или проклятие заранее записано в человеческой судьбе; это не способствовало размышлениям о собственной личности. Кроме того, идеи Локка противоречили многочисленным свидетельствам того, что поведение человеческих существ далеко от рационального. Смутное время гражданских волнений в Англии XVII в. развеяло иллюзии о врожденном благородстве человеческой натуры. Многим стало понятно (можно сослаться на утверждения Томаса Гоббса в его главном труде «Левиафан», опубликованном в 1651 г.), что полагаться на человеческие суждения нельзя. Предоставленные сами себе, мы склонны следовать своим страстям, проявлять жадность и агрессию под влиянием сиюминутных стимулов боли или удовольствия. Таким образом, пропагандируя главенствующую роль разума в экономических и политических делах, в первую очередь нужно было объяснить, сможет ли (и каким образом) рациональное мышление стать надежным средством для обуздания страстей, заложенных в человеческих существах от рождения.

По другую сторону баррикады находился Бернард де Мандевиль, видевший мало толку в продолжении дискуссии, которую он считал выражением извечной борьбы между разумом и страстями человеческими. У Мандевиля, отличавшегося довольно злым юмором, была своя интерпретация человеческой природы — весьма практичная, хоть и бесстыдная, особенно в том, что касалось рынка. Этот голландский врач, родившийся в 1670 г., в возрасте 29 лет переехал в Англию, по некоторым сведениям для того, чтобы выучить английский язык. Тамошние нравы и люди пришлись ему по душе, он быстро обрел вкус к британской сатире и решил остаться. В 1705-м Мандевиль опубликовал плохонькие стишки под названием «Возроптавший улей», вошедшие затем в его сочинение «Басня о пчелах». Он утверждал, что жадность и любовь к роскоши служат двигателями экономического роста и потому полезны для общества. Такие идеи не способствовали популярности Мандевиля среди церковных деятелей того времени, которые в качестве механизма социального контроля почитали добродетели, а не грехи. Однако, публично назвав «Басню о пчелах» оскорбительной, служители церкви не уловили сути. Произведение Мандевиля было мощной социальной метафорой: пчелиная «промышленность» преобразовывала добываемую пыльцу точно так же, как паровая машина Уатта позднее стала преобразовывать пар в энергию на пользу как отдельным личностям, так и обществу в целом. Семя идеи было заронено и после длительных дебатов в конце концов проросло, в частности в знаменитых работах Адама Смита, став изящным аргументом в защиту личного интереса как основы свободной рыночной экономики.

Еще одна из центральных фигур в философской дискуссии, посвященной изменчивым взаимоотношениям между личностью и обществом, — Дэвид Юм, родившийся в 1711 г. Последователь Локка, Юм развил его концепцию сознательной личности. На мой взгляд, Юм более, чем кто-либо из его современников, способствовал переходу человеческой мысли из области суеверий и идолопоклонства в сферу естественно-научного знания. Конечно, философские инструменты самоанализа и тонких наблюдений того времени могут показаться примитивными в сравнении с методами сегодняшней экспериментальной нейрофизиологии, граничащими с чудесами, тем не менее прозрения Юма были удивительно точными. К тому же его гений расцвел очень рано: «Трактат о человеческой природе», который многие ученые считают лучшим его трудом, вышел, когда автору было всего 26 лет. Для нас в этой работе особенно важен интерес Юма к «психологии действия» (почему мы ведем себя так, а не иначе) и к соотношению между разумом и страстями. Юм считал, что человеческими действиями движет страсть. Разум, говорил он, хотя и отличает человека от иных живых существ, очень редко руководит нашими действиями (что, кстати, прекрасно известно сегодня любому специалисту по рекламе). Согласно Юму, страсть — это изменение в самоосознании, будь то чувство голода, половое влечение или какие-то более сложные чувства, например любопытство или социальные амбиции, и каждый из нас действует, руководствуясь изменчивым балансом между осознанием личных нужд и объективной социальной ситуации. Таким образом, разум является «рабом страстей» и его роль сводится по преимуществу к стратегическому планированию, помогающему нам достичь эмоционального удовлетворения.

Итак, мы имеем парадокс. Если Юм прав и наш разум действительно порабощен страстями, то каким образом алчность и эгоизм — как утверждал Бернард де Мандевиль — могут стать общественным благом? Можно сформулировать вопрос по-другому: что ограничивает и что формирует в каждом человеке жадность и неумеренность, которые, по мнению церковников XVIII в., угрожают общественной морали? Если придерживаться теории Мандевиля, то следует сказать, что в свободном обществе алчность — это просто цена прогресса. Как он сам описывает это в своей цветистой поэме:

Здесь роскошь бедных выручала
Тем, что работу им давала;
Ей гордость в этом помогала;
А зависть и тщеславье тут
Облагораживали труд9.

В английском обществе того времени, где большинство влачило довольно жалкое крестьянское существование, возможностей для проявления личной инициативы, если не принимать во внимание таких преступлений, как воровство и контрабанда, было не так уж много. Несмотря на наступление эпохи Просвещения и расширение свобод, ими наслаждались лишь немногие, основной массе населения XVIII в. мог предложить куда больше поводов для страдания, чем для наслаждения. Так быть не должно, считает Мандевиль. Подчеркивая стремление человека к самосовершенствованию, он пытался увидеть в тех качествах человеческой природы, которые питали мрачные взгляды Томаса Гоббса, основания для гордости. Мандевиль был против меркантилизма и сосредоточения инструментов общественного контроля в руках элиты, поэтому проповедовал свободный рынок и возможность выбора для каждого. Эгоизм, по его мнению, не просто помогает человеку добиваться своего, а является еще и двигателем общественного прогресса.

То, что в начале XVIII в. принято было называть «страстями», сегодня мы зовем «первобытными» эмоциями, проявляющимися у человека с самого рождения, — в первую очередь речь идет о страхе, отвращении, гневе и радости. Это универсальные эмоции, управляемые фундаментальным инстинктом самосохранения — стремлением к безопасности, насыщению и сексу, и, как я уже говорил, они связаны с функционированием самых древних отделов нашего мозга. Более сложным вторичным эмоциям, свойственным зрелой личности (таким, как жалость, гордость, стыд и чувство вины), в XVIII в. соответствовало понятие «моральные чувства». Юм считал, что этим эмоциональным состояниям человек учится, они проявляются не столь интенсивно, как первичные страсти, и зависят от суждений, которые человек выносит в соответствии с моральными стандартами. Значит, чувства «подвержены социальному культивированию» и, согласно теории разума Юма, приобретенная способность к сопереживанию играет важнейшую роль в уравновешивании страстей во всех сферах повседневной жизни, в том числе в сфере рыночных отношений.

Таким образом, для Юма личность — «сознательная мыслящая вещь», как ее определял Локк, — это вовсе не единое целое. Юм описывает ее как «нечто вроде театра (курсив мой. — П. У.), в котором выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях»10. Выразительное сравнение процесса мышления с театром (Мэтт Либерман описал бы этот процесс как изящный танец рефлекторных и рефлексивных процессов) — еще и удивительно провидческая метафора. По сути, Юм описывает непрерывный процесс оценивания (динамический обмен информацией и оформление идей, лежащие в основе человеческого выбора), который, по представлениям современной поведенческой нейрофизиологии, связан с интегрированным функционированием коры больших полушарий. Как я подробнее объясню в следующей главе, основной декорацией этой драмы является орбитофронтальная кора, самая новая и уникальная область человеческого мозга, расположенная прямо над глазницами. Именно здесь, зачастую за пределами осознанного внимания, формируется адаптивная стратегия мозга, — здесь «восприятия» страсти и разума, говоря словами Юма, «проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются» в процессе проверки «бесконечного разнообразия» альтернатив. Юм описывает динамические мыслительные процессы, которые перед тем, как мы совершим то или иное действие, предоставляют нашему разуму информацию не только путем рефлексивного осознания, но и используя рефлекторный, досознательный личный опыт.

 

* * *

 

Предложенная Дэвидом Юмом концепция разума как динамического взаимодействия конкурирующих сил оказала огромное влияние на его более молодого коллегу и близкого друга Адама Смита. Смит, шотландец, чей портрет красуется на британской двадцатифунтовой банкноте, сейчас обрел статус святого, покровителя капитализма благодаря тому, что в «Богатстве народов» он сформулировал принципы функционирования экономики. Родившись в городке Керколди неподалеку от Эдинбурга в 1723 г., Смит рос нелюдимым и большую часть времени тратил на обдумывание идей, появлявшихся в его собственной голове. В Университете Глазго с 1737 по 1740 г. он изучал моральную философию и попал под влияние Фрэнсиса Хатчесона, теолога и мыслителя шотландско-ирландского происхождения. Хатчесон не слишком жаловал писания Бернарда де Мандевиля, считая, что на свободном рынке доход, не потраченный на предметы роскоши, очень быстро найдет себе применение, позволив сделать разумные покупки. Личность Хатчесон воспринимал как набор чувств — и регистрируемых сознанием, и находящихся вне сферы его влияния; наиболее важными из них он считал благожелательность и нравственные чувства: они отражают взаимодействующие мыслительные процессы, «с помощью которых мы воспринимаем добродетель и грех в себе и в других». Принципы взаимодействия, лежащие в основе этих идей, впечатлили Смита и впоследствии серьезно повлияли на его собственные размышления и труды.

После Глазго в жизни Смита наступил не столь интересный период частных исследований и обучения в Бейлиол-колледже в Оксфорде, когда жизнь ему скрашивало лишь чтение «Трактата о человеческой природе» Юма. Затем Смит вернулся в Шотландию, к интеллектуальным наслаждениям Эдинбурга, бывшего тогда кузницей шотландского Просвещения. Там в 1750 г. он лично познакомился с Дэвидом Юмом, и вскоре они стали друзьями.

Адам Смит был вовсе не догматиком, проповедовавшим свободу торговли, как его часто изображают, а внимательным исследователем человеческого поведения, серьезно размышлявшим о социальных проблемах. Под влиянием двух своих великих учителей, Хатчесона и Юма, Смит осознал, что любое исследование общества должно начинаться с понимания человеческих взаимоотношений в повседневной жизни. Юм заложил основы социальной теории человеческой природы, описывая ее как поведение, формируемое культурной средой, и Смит с энтузиазмом продолжил исследования в этом направлении, согласуя их с новейшими идеями в сфере морали, коммерции и политэкономии.

В 1748 г. в Эдинбурге Смит начал читать курс лекций, который послужил основой его первого знаменитого труда «Теория нравственных чувств», опубликованного в 1759 г. Вслед за Юмом Смит верил, что человеческий прогресс основывается на страстях и удовлетворении потребностей, однако не поддерживал тезиса Мандевиля о том, что в рыночном обществе общественная польза проистекает из личных пороков. Ему казалось, что человеческая природа выражается не только в инстинкте самосохранения и проявлении первобытных страстей, но и в разнообразных способностях, в том числе в творчестве, стремлении к прекрасному, промышленности, изобретениях, духовности и сострадании. Разве эти качества и интерес к другим людям, спрашивает Смит, не занимают также наш рассудок, не удовлетворяют природных устремлений и не способствуют благоденствию? По словам Николаса Филлипсона, ведущего деятеля шотландского Просвещения и автора книги «Адам Смит. Просвещенная жизнь» (Adam Smith. An Enlightened Life), «Теория нравственных чувств» «была уникальной попыткой разработки связной и убедительной теории освоения человеком моральных принципов в повседневном опыте, свободной от мандевилевского цинизма». По сути, это книга о взаимодействиях между людьми и о природе сочувствия, «на котором строятся все формы человеческой коммуникации».

Согласно Смиту, сочувствие («социальная чувствительность») — это способность не только к выражению сопереживания другим, как характеризовал его Юм, но и к представлению чувств других (сегодня мы назвали бы это эмпатией). Представьте себе, предлагает Смит, что мы находимся в камере пыток и видим такого же, как мы, человека на дыбе. «…Чувства наши никогда не доставили бы нам понятия о том, что он страдает, если бы мы не знали ничего другого, кроме своего благого состояния. Чувства наши ни в коем случае не могут представить нам ничего, кроме того, что есть в нас самих, поэтому только посредством воображения мы сможем представить себе ощущения этого страдающего человека. Но и само воображение доставляет нам это понятие только потому, что при его содействии мы представляем себе, что бы мы испытывали на его месте. <…> Оно переносит нас в его положение: мы чувствуем страдание от его мук, мы как бы ставим себя на его место, мы составляем с ним нечто единое. <…> Мы сами начинаем ощущать страдания и содрогаемся при одной мысли о том, что он испытывает».

Смит считает, что именно это переживание чувств близких людей посредством воображения и является базисом личных моральных суждений и связующим началом в свободном обществе. Согласно моральному учению того времени, основанному на христианском представлении о добродетелях, человек, прежде чем оценивать действия других, должен рассмотреть собственные действия. Смит перевернул эту идею, утверждая, что на практике человек, как существо социальное, с младенчества наблюдает за нравственным поведением окружающих, а взрослея, понимает, что тоже подвергается изучению со стороны и учится судить других. Этот непрерывный процесс социального обмена, начинающийся с раннего детства, наделяет человека способностью объективного самоосознания («беспристрастным наблюдателем», или просто сознанием), которая позволяет ему судить о своем собственном поведении, а также способностью к контролируемому самовыражению. Одного сочувствия недостаточно для того, чтобы объединить общество; нравственное развитие и социальный порядок невозможны без более глубокой эмпатии — социального чувства, позволяющего представить себя в чужой шкуре.

В этих рассуждениях о нравственных чувствах мы находим концептуальные связи с более поздними идеями Смита, сформулированными в «Богатстве народов». Исследуя мораль в «Теории нравственных чувств», Смит придерживается одной непрерывной интеллектуальной нити, говоря о том, что спонтанный и непреднамеренный социальный порядок возникает через постоянный и динамичный обмен информацией между отдельными личностями. Эту же идею динамического обмена Смит использует для анализа системы человеческих взаимоотношений, которую представляет собой рыночная экономика. Согласно утверждению Джеймса Оттесона, профессора философии Университета Уэйк Форест и автора книги «Рынок жизни Адама Смита» (Adam Smith's Marketplace of Life), Смит, анализируя человеческое поведение, последовательно проводит идею о том, что в стремлении к взаимному сопереживанию обмен ведет к установлению моральных норм общества, а индивидуальная тяга к лучшим экономическим условиям стимулирует обмен в рыночной сфере.

Прозрения Смита поразительны. Живя в обществе, мы зависим друг от друга и постоянно нуждаемся в помощи окружающих. Мы ищем этой помощи в своих собственных интересах, но, чтобы достичь желаемого как в эмоциональной, так и в материальной сфере, мы должны думать и об интересах других. Как отмечал Смит в «Богатстве народов»: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму…» На рынке, так же как и в свободном обществе, мы стараемся заключить взаимовыгодную сделку, используя нашу способность к сочувственному пониманию чужих мыслей. Хотя рынок, возможно, не лучший пример проявления мотивов человеческого повеления, он, по словам Адама Гопника, эссеиста и обозревателя журнала New Yorker, «больше всего бросается в глаза: здесь у каждого свой интерес». Таким образом, рыночный обмен эффективно обслуживает повседневные человеческие нужды, причем естественный порядок устанавливается не по какому-то заранее составленному плану, а через множество мирных, совершаемых по взаимной договоренности сделок — сходно с тем, как формируются моральные нормы в обществе.

В этой динамичной социальной структуре особую роль, по мнению Смита, играет происходящая из инстинкта самосохранения любовь к себе — то, что сегодня мы называем «эгоизмом», а Мандевиль описывал как свойственную человеку «жажду самосовершенствования». Именно любовь к себе является божественным «непостижимым средством», которое позволяет достичь саморегулирующегося экономического порядка. Эгоистическая деятельность, приобретающая нужную форму посредством бартера — взаимовыгодного рыночного обмена, делает возможным существование общества, регулируемого как будто «невидимой рукой». В нем продукты индивидуального труда становятся объектом свободной торговли и достойная жизнь оказывается доступна всем. В условиях рыночной экономики каждый из нас становится на социальной сцене одновременно актером и зрителем: мы стремимся к удовлетворению собственных желаний, но при этом сознательно стараемся держать свою жадность в узде, чтобы завоевать «сочувственную» благосклонность окружающих и улучшить нашу личную репутацию в социальной группе. Говоря в общем, аргументация Смита сводится к тому, что топливо, на котором работает двигатель рыночного общества, — это эгоизм и такие врожденные свойства, как любопытство и честолюбие, а социальная чувствительность и мораль «беспристрастного наблюдателя» служат регуляторами нашего поведения, не давая ходу извращениям и чрезмерной жадности.

Смитовская формулировка саморегулирующегося рыночного общества отражает, конечно, идеализированную концепцию. Для определенных социальных условий — например, для тех, которые существовали во времена самого Смита, когда экономика оставалась преимущественно аграрной, — эта концепция действительно достаточно достоверна. Если принимаются некоторые моральные нормы — уважение к частной собственности, стандартные денежные соглашения и честный обмен, — локально капитализированные рынки действительно поддерживают свой рациональный порядок, именно потому, что они построены на прочной системе личных взаимоотношений, скрепленных общепринятой моралью. Но к концу XVIII в. — как раз тогда, когда в Бирмингеме проходили встречи Лунного общества, а Смит в Эдинбурге собирал материалы для своего «Богатства народов», — общество начало меняться и тонкий баланс, описанный Смитом, менялся вместе с ним. Современная поведенческая нейрофизиология помогает нам понять, почему так происходило.

Экономические рынки — это сложные самоподдерживающиеся системы, и, будучи такими, они стремятся к спонтанному порядку и равновесию.

Как показано выше, я считаю удобным представить смитовскую идею рыночной динамики в виде аптекарских весов. Если описывать функцио­нальные элементы диаграммы языком самого Смита, с левой стороны расположены движущие силы рыночной деятельности — личные интересы, любопытство, любовь к новизне и общественные амбиции. С точки зрения нейробиологии это инстинктивное поведение, служащее самосохранению, управляется древней, рептильной зоной нашего мозга. Это поведение стабильно, практически не нуждается в подкреплении и представляет собой те самые первобытные инстинкты, которые заставляют нас каждое утро вылезать из постели.

С правой стороны диаграммы находятся поведенческие реакции, обеспечивающие ограничения и изменчивость (Смит объединял их под общим понятием «социальные чувства»); это моральное самосознание и самоконтроль, свойственные «беспристрастному наблюдателю». Такое поведение интуитивно и более сложно, чем инстинктивные модели, являющиеся движущими силами рынка. Говоря языком поведенческой нейрофизиологии, это культурно детерминированные и приобретенные мыслительные привычки, функционирующие преимущественно на рефлекторном, досознательном уровне. Иными словами, это вырабатываемое под влиянием общества интуитивное поведение, которое Смит представлял в виде «моральной тормозной системы», ограничивающей эгоистические стремления; в его модели это достаточно шаткий, изменчивый компонент. Я называю его шатким потому, что способность этих социальных чувств ограничивать алчность меняется с изменением культурной ситуации. При размывании нравственности в обществе внутренняя способность рынка к саморегуляции изменяется, приводя к непредсказуемым последствиям. Возвращаясь к моей метафоре «хорошо темперированного клавира», можно сказать, что при изменении культурного климата гармония исчезает и мы обнаруживаем, что утратили верную настройку.

 

* * *

 

И действительно, в конце XVIII в. на горизонте обозначились огромные перемены. Адам Смит и члены Лунного общества находились на гребне волны культурных сдвигов, которым суждено было породить промышленную революцию. За несколько десятилетий Британия совершила переход