Глава XI. Город и сообщество

 

История Совета Нижнего Северного сообщества повторяется снова и снова в истории движения за организацию сообществ. История эта идентична истории любой спланированной социальной реформы. «Разгребатель грязи» выкладывает голые факты и требует немедленной административной реформы. Социальный работник, засучив рукава, берется за дело. Затем группа индивидов с философским складом ума начинает интересоваться проблемой, полагая, что стоит лишь ей разработать какую-нибудь программу, как люди тут же получат стимул действовать на ее основе и смогут осуществить идеальный социальный порядок. Такая программа была лейтмотивом Мэдисоновской конференции. Эдуард К. Линдеман завершает свою недавно изданную книгу о сообществе «Символом веры двадцатого столетия». Мисс Фоллетт организует The New State вокруг мистической, идеализированной концепции сообщества.

Однако часто, слишком часто реализация этих программ сталкивается с препятствиями. Некоторое сопротивление ей оказывает человеческая природа; традиции и институты сопротивляются ей еще больше; да и сама физическая конфигурация «сообщества» с трудом поддается изменению. Становится ясно, что жизнь локального ареала имеет естественную организацию, которую нужно принимать во внимание. Поэтому следует разобраться в природе сообщества, выяснить, как сообщество действует, устанавливает стандарты, определяет цели и добивается их достижения, а также проанализировать, какое влияние оказал рост города на жизнь локальных ареалов и какие изменения произошли в сообществе с появлением индустриального города.

 

Природа сообщества

 

Слово «сообщество» употребляют по-разному, четко его не определяя. О сельских районах говорят как о сообществах. Местечки и деревни называют сообществами. Локальные ареалы внутри города — «сообщества». Мы слышим о «сообществе Чикаго», «американском сообществе» и «мировом сообществе». Мы читаем об экономических сообществах, политических сообществах и культурных сообществах. Во всех выражениях, кроме выражения «культурное сообщество», под «сообществом», видимо, имеется в виду некоторая общность интереса, существующая между членами группы, мыслимая в соотнесении с их пространственным распределением. Понятие «культурное сообщество» имеет иное содержание. Культурное сообщество определяется в первую очередь через общие переживания группы и лишь после этого через ее интересы. Употребляя слово «сообщество», социолог вкладывает в него именно это содержание.

У тех, кто работает в области исследований, проявляется склонность еще больше ограничивать значение этого термина и обозначать им локальный ареал, пространственно обособленный от примыкающих ареалов, такой, например, как деревня или городское «локальное сообщество», в пределах которого расселена группа лиц, имеющих общий фон опыта. Действительное изучение сообществ, так называемых «сообществ» и попыток организации «сообщества» дало нам более ясное представление о том, что же такое сообщество. Ареал не становится сообществом просто в силу того, что в его пределах распределено некоторое множество людей и институтов, или в силу того, что эти люди имеют какие-то общие интересы. И тем более он им не становится в силу того, что является административной политической единицей. Ареал становится сообществом лишь благодаря общим переживаниям людей, которые в нем живут, ведущим к превращению этих людей в культурную группу с общими для всех традициями, чувствами, установками и воспоминаниями, которые составляют средоточие представления, чувствования и действия. Следовательно, сообщество — это локальный ареал, в пределах которого люди используют один и тот же язык, подчинены одним и тем же нравам, испытывают более или менее одинаковые чувства и действуют исходя из одних и тех же установок. Таково сообщество в механистическом его определении[57].

Примером сообщества par excellence служит деревня; и именно сельский тип жизни пытались воссоздать в городе организаторы общин. Деревня — это гомогенная, относительно недифференцированная социальная группа. Ее население относительно едино с точки зрения социального и экономического статуса. Существуют лишь немногочисленные контрасты между принятым и чужестранным (outlandish). Каждая социальная ситуация определена на многие поколения вперед, и человек должен придерживаться традиционных паттернов поведения. Люди отвечают на ситуации общими установками. Когда человек не может справиться с ситуацией сам, сообщество справляется с ней за него. В случае кризиса группа действует как единое целое.

Лучший анализ сообщества и его контролирующей силы дал У. А. Томас в «Польском крестьянине в Европе и Америке» и в «Неустроенной девушке»:

 

«Ребенок всегда рождается в группе людей, среди которых уже определены все общие типы ситуаций, которые могут возникнуть, и развиты соответствующие правила поведения; среди них он не имеет ни малейшей возможности давать свои определения и беспрепятственно идти на поводу своих желаний.

Семья является наименьшей социальной единицей и первичным посредником, через которого сообщество определяет поведение. Как только ребенок овладевает свободой движений и начинает откалывать номера, обезьянничать, совать нос в чужие дела, трогать то, что не положено, и вертеться под ногами, родители начинают определять ситуацию через речь и другие знаки и давления: “Веди себя спокойно”, “Сиди прямо”, “Иди высморкайся”, “Умойся”, “Не перечь матери”, “Будь ласковым к сестре” и т. д. Его желания и деятельности начинают сдерживаться, и постепенно через определения внутри семьи, через сверстников в школе, воскресной школе, сообществе, через чтение, формальное наставление и неформальные знаки одобрения и порицания растущий член общества усваивает его кодекс.

Вдобавок к семье, мы имеем сообщество как определяющую инстанцию. Первоначально сообщество составляло для своих членов практически весь мир. Оно состояло из семей, связанных друг с другом кровью и браком, и было не столь велико, чтобы все его члены не могли собраться вместе; это была группа лицом-к-лицу. Я спрашивал польского крестьянина, каковы границы околицы, или соседства, насколько далеко они простираются. “Они, — сказал он, — простираются дотоле, доколе доходят вести о человеке, дотоле, доколе о человеке говорят”. По большей части сообщество регулирует поведение своих членов, говоря о них. Сплетни — это способ определения ситуации для данного случая и, соответственно, вынесения похвалы или порицания. Это одно из средств, с помощью которых фиксируется статус индивида и его семьи.

Кроме того, сообщество, особенно в связи со сплетнями, знает, как посрамить людей и поступки, пользуясь эпитетами, которые являются одновременно короткими и эмоциональными определениями ситуации. “Ублюдок”, “шлюха”, “предатель”, “трус”, “подонок”, “дрянь”, “сноб”, “жадина” и т. д. являются такими эпитетами. В “Фаусте” сообщество говорило о Маргарите: “От нее воняет”. Здесь люди применяют механизм, известный в психологии как “условный рефлекс”. Например, если поместить перед ребенком шести месяцев от роду какой-то привлекательный объект, например, котенка, и одновременно ребенка ущипнуть, а затем повторить это еще несколько раз, то этот ребенок при виде котенка сразу же будет плакать; или если бы кому-то, накрывая стол, рядом с тарелкой супа всегда клали дохлую крысу, то он в конце концов приобрел бы отвращение к супу, даже если бы рядом с ним больше ничего не клали. Если в людской молве с Маргаритой ассоциируется слово “воняет”, то Маргарита уже никогда не будет благоухать. Перемигивание, пожимание плечами, подталкивание локтем, усмешки, надменность, холодность, «окидывание взглядом» — это тоже язык, определяющий ситуации и болезненно переживаемый как неблагоприятное признание. В связи со всем этим группа использует страх для производства в своих членах желаемых установок. Используется также и похвала, но в умеренных дозах. И вся эта совокупность привычек и эмоций до такой степени является продуктом сообщества, что неодобрение или исключение оказываются невыносимыми. Этот набор привычек и реакций, социально развившихся под влиянием семьи, церкви и сообщества, может стать почти таким же непоколебимым, как и те механические приспособления, которые психологи называют инстинктом. По сути дела, “народные обычаи” становятся эквивалентными по своей силе инстинктам и даже вытесняют их»[58].

 

Ни одному сообществу, разумеется, не удается определить ситуации настолько полно, чтобы желания его членов были абсолютно управляемыми. Бывают случаи, когда непокорный член, противопоставляя свои желания воле группы, временно выходит из-под контроля. Тогда вмешивается все сообщество с целью вернуть его в рамки дисциплины. В европейской крестьянской деревне это действие сообщества предполагает минимум произвола и состоит скорее из взаимодействия первичных установок — непосредственных, конкретных и эмоциональных, — которые выливаются чуть ли не в поведение толпы.

 

«Перед зданием волостного управления стоит толпа, примерно 150 человек. Это значит, что собран волостной сход, чтобы рассмотреть решение Кузьминской сельской общины “касательно выдачи [государственным] властям крестьянина Григория Седова, схваченного на месте преступления и признанного виновным в конокрадстве”. Седов уже содержался под стражей для проведения расследования; свидетельства против него были неопровержимыми, и он, несомненно, подлежал тюремному заключению. В виду этого я попытался объяснить, что решение об отправлении его в ссылку совершенно излишне и лишь вызовет затруднения, что по завершении срока тюремного заключения Седова к общине наверняка обратятся с вопросом, желает ли она принять его обратно или предпочитает, чтобы он оставался в ссылке. И затем, сказал я, в любом случае необходимо будет сформулировать решение о «непринятии» Седова, тогда как на этом этапе все эти трудности преждевременны и, скорее всего, ни к чему не приведут. Но сход не внял моим словам, не верил суду и хотел решить дело прямо на месте; общая ненависть к конокрадам была слишком острой…

Наступил решающий момент; староста «отводит» всех избранных судей на одну сторону; толпа стоит в угрюмом настроении, пытаясь не смотреть на Седова и его жену, которые стоят на коленях перед миром. “Старики, если кто жалеет Григория, то пусть остается там, где стоит, а если кто не прощает его, пусть переходит направо”, — выкрикивает староста. Толпа всколыхнулась и вздрогнула, но все так и остались стоять на месте; никто не осмелился первым сделать роковой шаг. Григорий лихорадочно метался глазами по лицам своих судей, пытаясь прочесть в этих лицах жалость к нему. Его жена горько рыдала, склонившись лицом почти до земли; рядом с ней, положив в рот палец и готовый вот-вот захныкать, стоял трехлетний мальчик (в доме у Григория оставалось еще четверо детей)… Вдруг один крестьянин выходит из толпы; кто-то два года назад украл у него лошадь. “Почему мы должны его жалеть? Он нас жалел?” — говорит старик и, сгорбившись, переходит на правую сторону. “Верно, сорняки с поля нужно выдергивать”, — говорит из толпы еще кто-то и идет вслед за стариком. Начало было положено. Сначала поодиночке, а потом целыми группами избранные судьи стали переходить направо. Мужчина, осужденный общественным мнением, уткнулся головой в землю, бил кулаками в грудь, хватал проходящих мимо за полы пальто, крича: “Иван Тимофеич, дядя Лександр, Васенька, дорогие родичи! Погодите, родные, дайте слово сказать… Петрушенька!” Но не останавливаясь, с суровыми лицами, члены мира обходили несчастных, ползающих у их ног… Наконец причитания Григория затихли; на три сажени вокруг него никого не было; не к кому больше было взывать. Все избранные судьи, кроме одного, дяди мужчины, которому грозила ссылка, перешли на правую сторону. Женщина горько плакала, а Григорий недвижно стоял на коленях, со склоненной головой, тупо уставившись в землю»[59].

 

Абсолютное единодушие во мнениях — необходимое условие действия сообщества. Если кто-то из членов группы упорствует в противостоянии общей воле, мобилизуются все ресурсы сообщества, чтобы заставить его подчиниться; всякая эмоциональная установка, произрастающая из общего опыта группы, привлекается для достижения этой цели.

 

«Иногда бывает, что с чем-то согласны все, кроме одного, но действие никогда не осуществляется, если этот один отказывается с ним согласиться. В таком случае все пытаются уговорить и убедить упрямца. Часто даже призывают на помощь его жену, детей, родственников, тестя, мать, дабы они на него повлияли и он все же сказал “да”. Тогда все над ним подтрунивают, то и дело приговаривая: “Ну же, Бог тебе в помощь, согласись и с нами, чтобы было так, как мы хотим, чтобы дом не пришел в разлад, чтобы о нас не судачили, чтобы соседи об этом не слышали, чтобы весь мир над нами не смеялся”. В таких случаях редко бывает, чтобы единодушие не было достигнуто»[60].

 

Если сообществом является англосаксонская деревня, наставлять на путь истинный мятежника может не сообщество в целом, а старейшины общинной церкви, деревенский совет или сельское собрание. Во всяком случае, результат то же. Мятежник признает свою неправоту, раскаивается, заявляет о признании кодекса и снова инкорпорируется в сообщество; в противном случае он будет отвергнут. Солидарность сообщества тщательно оберегается. С точки зрения всех намерений и целей, деревня не имеет социальных проблем.

Любое общинное действие в деревенских сообществах — этого типа, идет ли речь о попрании нравов или о заселении новых земель. В американской деревне, как и в польской, оно состоит в «массовом сходе», собирающем всю округу. В американской деревне есть некоторая претензия на парламентскую процедуру. Польская деревня действует в большей степени как толпа.

Сообщества того типа, к которому относятся европейская крестьянская деревня или маленький раннеамериканский город, в современном городе не обнаруживаются. Тем не менее в ареалах, окружающих город, есть локальные группы, соответствующие нашему пониманию культурного сообщества, то есть локальные группы, имеющие общий корпус опыта и установок и способные к общему действию. Ранее мы видели, как Роджерс-парк приходит в негодование от вторжения в него подпольного порока, как Гайд-парк приходит в возмущение от роста делинквентности, как собираются массовые митинги и принимаются общинные программы. Но такие случаи действия сообщества достаточно редки, чтобы заслуживать целых колонок на первых полосах крупных городских газет. Как наглядно показывает беглый взгляд на жизнь Золотого Берега, Маленького Ада, Тауэртауна или мира меблированных комнат, локальные ареалы города чрезвычайно отличаются от деревни, и в крупных городских ареалах последние признаки сообщества исчезают. Проблема локального действия и сообщества связана с ростом города.

Природа изменений, происходящих в локальной жизни в городе, уже была показана в конкретных материалах о жизни локальных групп Ближнего Норт-Сайда. Между тем обсуждение процессов, включенных в рост города, не может не обнажить эти изменения еще более рельефно.

 

Рост города

 

Самый очевидный факт, имеющий отношение к росту городов, — это агрегация населения, которой он сопровождается. Рост города обычно измеряют через его территорию и численность населяющих его людей. Великолепное обсуждение этого аспекта роста города дали Вебер и Бюхер[61]. Очевидно, что сама эта агрегация предполагает значимые последствия для жизни сообщества. Однако те, кто пытался заниматься ростом города, и особенно те, кто пытался предсказать природу и направление его развития — риэлтор, комиссия по планированию, компания, предоставляющая коммунальные услуги, — вскоре обнаружили, что город — больше чем агрегация. Они обнаружили, что город — это организация, проявляющая в своем росте некоторые типичные процессы.

В то время как общинный организатор игнорировал эти процессы или противодействовал им, риэлтор, эксперт по коммунальному обслуживанию, комиссия по городскому планированию, а в последнее время и университетский исследователь общества пытались их понять, с тем чтобы добиться некоторой меры контроля над ростом города.

Самый очевидный из процессов, демонстрируемых ростом города, — это процесс экспансии.

 

«С точки зрения городского планирования, зонирования и региональных обследований экспансия города рассматривается почти всецело в терминах его физического роста… Изучением экспансии как процесса еще никто не занимался, хотя материалы для такого исследования и обнаружения разных аспектов этого процесса содержатся в городском планировании, зонировании и региональных обследованиях. Типичные процессы экспансии города, наверное, лучше всего изобразить с помощью ряда концентрических кругов, которые можно пронумеровать, дабы обозначить как последовательные зоны расширения города, так и типы ареалов, дифференцирующихся в процессе экспансии.

На рисунке представлена идеальная конструкция свойственных маленькому или большому городу тенденций к радиальному расширению из центрального делового района (на карте это Большая Петля)[62]. Центральную часть города обычно окружает переходная, или транзитная, зона, в которую проникают бизнес и легкая промышленность (II). Третью зону (III) населяют промышленные рабочие, бежавшие из зоны запустения (II), но желающие жить поближе к месту своей работы. За пределами этой зоны находится “спальная зона” (IV), образуемая комфортабельными многоквартирными домами или закрытыми районами частных домов, принадлежащих отдельным семьям. Еще дальше, за пределами самого города, располагается зона пригородов и городов-спутников, находящихся в получасе-часе езды от центрального делового района.

Этот рисунок ясно показывает основной факт экспансии, а именно, тенденцию каждой внутренней зоны расширять свою территорию посредством проникновения в следующую внешнюю зону. Этот аспект экспансии можно назвать сукцессией, или последовательностью; данный процесс был подробно изучен в экологии растений. Если эту схему применить к Чикаго, то все четыре указанные зоны были некогда заключены в пределах внутренней зоны, ставшей ныне деловым районом. Нынешняя зона запустения много лет назад не была зоной, в границах которой сегодня селятся вольнонаемные рабочие; в памяти тысяч жителей Чикаго еще живы воспоминания о том, как в этом районе находились особняки «лучших семей»…

Помимо расширения и последовательности, общий процесс экспансии в городском росте заключает в себе антагонистические, но вместе с тем взаимно дополняющие друг друга процессы концентрации и децентрализации. Во всех городах имеется естественная тенденция к схождению линий внутренних и внешних транспортных перевозок в центральном деловом районе. В центре каждого крупного города мы ожидаем найти большие универмаги, высотные офисные здания, железнодорожные станции, большие гостиницы, театры, музей изобразительных искусств и городской концертный зал. Вполне естественно и почти неизбежно экономическая, культурная и политическая жизнь оказывается сосредоточена именно здесь. Связь централизации с другими процессами городской жизни можно примерно измерить тем фактом, что чикагскую Петлю ежедневно посещают более полумиллиона людей. В последнее время в лежащих за пределами города зонах выросли подчиненные деловые центры. Эти “центры-спутники”, видимо, представляют собой вовсе не “долгожданное” возрождение прилегающих окрестностей, а скорее вовлечение нескольких локальных сообществ в более широкое экономическое единство. Вчерашний Чикаго, бывший скоплением сельских поселков и иммигрантских колоний, переживает процесс реорганизации в централизованную децентрализованную систему локальных сообществ, срастающихся в подчиненные деловые районы, над которыми зримо или незримо господствует центральный деловой район»[63].

 

Структура города

 

Таково генерализованное описание процессов экспансии, сукцессии и «централизованной децентрализации», проявляющихся в росте каждого города. Более того, это примерное описание анатомии города. Концентрические круги, или зоны, представляют типичную структуру современного коммерческого и индустриального города. Конечно, ни один город не соответствует полностью этой идеальной схеме. Физические барьеры, такие, как реки, озера, подъемы местности и т. п., могут модифицировать рост и структуру города, что ярко демонстрируют примеры Нью-Йорка, Питтсбурга и Сиэтла. Железные дороги с их промышленными поясами прорезают эту обобщенную схему, разбивая город на секции. Местные транспортные линии, вдоль самых оживленных из которых вырастают торгово-деловые улицы, далее модифицируют структуру города.

Структура отдельного города, следовательно, всегда проявляя описанные выше обобщенные зоны, строится вокруг этого каркаса транспортных путей, деловой организации и промышленности, системы парков и бульваров, а также топографических особенностей. Всё это обычно разбивает город на множество меньших ареалов, которые можно назвать естественными ареалами, поскольку они являются незапланированным, естественным продуктом городского роста. Железные дороги и промышленные пояса, системы парков и бульваров, озера и реки служат границами этих естественных ареалов; а их центры — это обычно пересечения двух или более деловых улиц. В силу близости к промышленности, бизнесу, транспортным линиям или природным преимуществам каждый ареал приобретает свою физическую индивидуальность, которая точно отражается в ценах на землю и ставках арендной платы[64].

В пределах этих широких зон и естественных ареалов экономическая и культурная конкуренция сегрегирует население[65]. Ничто так не характерно для городской жизни, в отличие от жизни сельского сообщества или деревни, как сегрегация. Деревня относительно не дифференцирована; ее население относится приблизительно к одному и тому же экономическому и социальному классу; деловым ареалом является универсальный магазин; характерные ареалы внутри деревни исчерпываются немногочисленными хижинами вдоль железной дороги или «ночным поселком». Разительные контрасты города, подчеркнутые сегрегацией по указанным ареалам, известны каждому: большой центральный деловой район с его устремленными ввысь зданиями и наполненными людьми улицами; железные дороги, облепленные испускающими дым промышленными предприятиями; трущобы и иностранные колонии; «ареал неоновых вывесок» и «район красных фонарей»; унылые ареалы ветхих жилых строений, мелкого бизнеса и «меблированных комнат»; многоквартирные дома, тянущиеся миля за милей; расположенные на окраинах районы особняков и спальные пригороды. И эта сегрегация не случайна. Она — результат конкуренции и экономических процессов, которые фиксируют полезность и стоимость земли, определяют приносимую ею ренту и, следовательно, более или менее строго предписывают, каким образом эта земля будет использоваться.

 

«Физическая география, естественные преимущества и транспортные средства заранее определяют общие очертания плана города. По мере того как население города растет, распределение населения начинает определяться более мягкими влияниями симпатии, соперничества и экономической необходимости. Бизнес и промышленность ищут выгодное местоположение и собирают вокруг себя некоторые части населения. Вырастают фешенебельные жилые кварталы, из которых в силу возросшей стоимости земли выдавливаются бедные классы. Далее вырастают трущобы, плотно населенные беднейшими классами, не способными защитить себя от ассоциации с отверженными и порочными типами. В каждом крупном городе есть свои расовые колонии, такие, как чайнатауны в Сан-Франциско и Нью-Йорке, Маленькая Сицилия в Чикаго и различные другие менее выраженные типы. Вдобавок к ним, в большинстве городов есть свои сегрегированные ареалы порока, наподобие того, какой недавно существовал в Чикаго, и свои места встреч для всевозможного рода преступников. В каждом крупном городе есть свои профессиональные пригороды, вроде скотных дворов в Чикаго, и свои жилые пригороды, вроде Бруклина в Бостоне, каждый из которых имеет размер и характер совершенно отдельного поселка, деревни или города, за исключением того, что живет в нем отобранное население. Несомненно, наиболее примечательным из этих городов в городах, самая интересная особенность которых состоит в том, что их населяют люди одной расы или люди разных рас, но одного социального класса, является Восточный Лондон, населенный двумя миллионами рабочих.

С течением времени каждый сектор и квартал города приобретает нечто от характера и свойств своих обитателей. Каждая отдельная часть города неизбежно окрашивается особыми чувствами ее населения»[66].

 

Через этот процесс сегрегации каждый естественный ареал в городе приобретает окраску, отличающую его от прилегающих ареалов, а сам город становится мозаикой соседств, «сообществ» и маленьких культурных миров. Но эти ареалы распределяются по городу не случайным образом. Разительные контрасты и гетерогенность, представляемые этими многочисленными сегрегированными ареалами города, складываются, в конечном счете, в более генерализованные зоны, которые мы уже обсуждали. Сегрегированные ареалы данного типа, когда их можно локализовать в данном городе относительно других таких ареалов, неизменно попадают в каждом городе в одну из этих более крупных и хорошо очерченных зон. И это вытекает из того факта, что, как бы ни были важны культурные факторы для итоговой сегрегации, общие очертания сегрегации внутри города фиксируются в экономическом процессе. В силу особого характера, который прикрепляется к этим сегрегированным ареалам, дает им определенную идентичность и способствует их отграничению друг от друга, на эти ареалы было принято смотреть как на сообщества. Однако другие процессы, являющиеся частью роста города, противодействуют этим тенденциям и делают многие из этих локальных ареалов внутри города чем угодно, но только не сообществами.