Мобильность и индивидуация поведения

 

Рука об руку с индустриализацией города и дифференциацией занятий и интересов, которая ее сопровождала, шло возрастание мобильности городского населения, в противоположность населению небольших местечек. Будучи одной из самых характерных особенностей городской жизни, высокая мобильность неразрывно связана с экономическими отношениями в городе: с одной стороны, с разделением труда и сегрегацией коммерции и промышленности, которые вытягивают человека за пределы локального сообщества, и, с другой стороны, с растущими возможностями транспорта и коммуникации, которые все больше облегчают это передвижение. В мобильность мы включаем как радиус и частоту физических перемещений человека, так и количество контактов и стимуляций, которые человек переживает.

 

«Элементы, входящие в состав мобильности, можно подразделить на две основные категории: (1) состояние изменчивости персоны и (2) число и тип контактов или стимуляций в ее среде. Изменчивость городских популяций изменяется вместе с половозрастным составом, а также со степенью оторванности персоны от семьи и от других групп. Все эти факторы можно выразить количественно. Новые стимуляции, на которые реагирует население, могут быть измерены через изменение передвижений или возрастание числа контактов. Статистические данные о передвижениях городского населения могут измерить лишь рутину, но возрастание их со скоростью, превышающей темп роста населения, является измерением мобильности. В 1860 г. в Нью-Йорк-Сити трамваи с конной тягой перевезли около 50 млн. пассажиров; в 1890 г. трамваи с электрической тягой (и немногочисленные сохранившиеся трамваи с конной тягой) перевезли уже около 500 млн. пассажиров; в 1921 г. надземные, подземные, наземные, электрические и паровозные пригородные транспортные линии перевезли в общей сумме более 2,5 млрд. пассажиров. В Чикаго общее годовое число поездок на душу населения (на наземном и надземном транспорте) составляло: в 1890 г. — 164, в 1900 — 215; в 1910 — 320; в 1921 — 339. Кроме того, среднедушевое число поездок в год на пригородных железнодорожных линиях (на электрической и паровой тяге) за период с 1916 по 1921 г. почти удвоилось, с 23 до 41. Не следует упускать из виду и возросшее пользование автомобилями. Например, число автомобилей в Иллинойсе за период с 1915 по 1923 г. возросло с 131 140 до 833 920.

Мобильность можно измерять не только этими изменениями в передвижении, но и возрастанием числа контактов. В то время как рост населения в Чикаго в 1912-1922 гг. составил менее 25 процентов (23,6%), рост количества писем, доставляемых жителям Чикаго, был вдвое выше (49,6% — с 639 084 196 до 1 039 007 854). В 1912 г. в Нью-Йорке на 100 жителей приходилось 8,8 телефона, а в 1922 — уже 16,9. В Бостоне в 1912 г. на 100 жителей приходилось 10,1 телефона, а спустя десять лет — уже 19,5. За то же десятилетие для Чикаго эти цифры выросли с 12,3 до 21,6 на 100 человек. Но увеличение пользования телефонами, вероятно, даже важнее, чем рост числа телефонных аппаратов. Количество телефонных звонков в Чикаго возросло с 606 131 928 в 1914 г. до 944 010 586 в 1922 г.; рост составил 55,7%, тогда как население увеличилось только на 13,4%.

Цены на землю, поскольку они отражают передвижения, дают один из самых чувствительных показателей мобильности. Самые высокие цены на землю в Чикаго находятся в точке наибольшей мобильности в городе — на углу Стейт- и Мэдисон-стрит в Большой Петле. Подсчеты транспортников показали, что в период пик через юго-западный угол пересечения этих улиц проходят в час 31 000 человек, или 210 000 человек за 16 с половиной часов. На протяжении более десяти лет цены на землю в Петле удерживались на постоянном уровне, но за это же время выросли вдвое, вчетверо и даже в шесть раз в стратегических секторах “спутниковых” деловых центров, и это точный показатель происшедших изменений. Проведенные нами исследования показывают, что, по всей видимости, изменения в ценах на землю, особенно там, где они коррелируют с различиями в арендной плате, дают, пожалуй, лучшую количественную меру мобильности и, стало быть, всех изменений, которые происходят в ходе экспансии и роста города»[78].

 

Ближний Норт-Сайд иллюстрирует, как мобильность затрагивает самые разные ареалы и сообщества, от мира меблированных комнат, Золотого Берега и «Риальто» до трущобной Маленькой Сицилии. В любом случае, мобильность имеет следствием разрушение общественного мнения и разложение социальной солидарности. Приведут ли это разрушение мнения и разложение солидарности к конфликту или просто социальной атомизации, зависит от того, вызывается ли мобильность главным образом стимуляцией или физическими передвижениями.

Маленькая Сицилия дает пример первого: здесь разрушение мнения и разложение солидарности ведут к социальному конфликту. Мы увидели, как второе поколение, выбирающееся за пределы колонии на работу и посещающее школы, представляющие иную культуру, начинает жить в двух социальных мирах, определяющих одни и те же социальные ситуации противоречащими друг другу способами. Данное д-ром У. А. Томасом описание этого процесса в польской деревне, где второе поколение через сезонную занятость в немецких городах отходит от нравов первого поколения, применимо в равной степени и к чикагской Маленькой Сицилии.

 

«Этот тип дезорганизации сообщества, когда процесс начинается с младшего поколения, представляет собой по существу и в первую очередь распад общественного мнения. Сначала сообщество теряет единообразие социальных установок, благодаря которому были возможны общая оценка и общее действие: введение новых ценностей раскалывает его на два или более лагеря с разными средоточиями интереса, разными стандартами оценки и расходящимися тенденциями действия. Если этот процесс продолжается, общественное мнение вырождается в сплетни; общественный интерес сосредоточивается на том, что любопытно, а не на том, что социально важно, и если речь не идет об осуждении самых крайних преступлений, не может быть достигнуто никакого единодушия; наступает более или менее заметное разложение социальной солидарности, как в силу того, что расхождение в оценках и действиях вскармливает враждебность, так и потому, что большинство форм, в которых обычно проявляет себя солидарность, больше не получают адекватной поддержки в общественном мнении и опираются только на индивидуальное моральное чувство или желание признания»[79].

 

Результатом в Маленькой Сицилии, как и в польской деревне, является активный конфликт между поколениями. Более того, в Маленькой Сицилии второе поколение, не способное участвовать ни в колонии, ни в более широкой американской жизни, которая ее окружает, склонно создавать свой собственный мир, характеризуемый сколачиванием банд, беспорядком и поведением, которое сообщество воспринимает как делинквентное. И этот результат мобильности не ограничивается иностранными колониями в трущобах. В гетто или Маленькой Сицилии он, в силу конфликта культур, заметнее. Но аналогичный контакт с дивергентными стандартами, вызванный возросшей мобильностью городской жизни, воздействует на единодушие мнения и социальную солидарность также и в коренных сообществах[80]. В отличие от деревни, локальный ареал в пределах города пространственно не изолирован. Культурные ареалы смешиваются друг с другом. Происходит движение между ними. Изоляция рушится, и взаимная стимуляция, ведущая к изменчивости поведения, становится неизбежной.

В мире меблированных комнат, в свою очередь, чрезмерная физическая мобильность ведет практически к атомизации социальных отношений. Там, где средняя продолжительность проживания в ареале по одному адресу меньше четырех месяцев, как это имеет место в районе доходных домов в Ближнем Норт-Сайде, культурная жизнь ареала буквально распадается на осколки. Люди не знают никого из живущих поблизости. Групповой жизни нет; люди одиноки. Их желания часто оказываются не удовлетворенными. Жизненные организации распадаются. Нет никакого общественного мнения. И даже никаких сплетен. В этой ситуации достигает предела индивидуация персонального поведения.

Физическое движение, однако, не ограничивается населением районов доходных домов. Восемьдесят тысяч чикагцев «переезжают» в первый день мая[81]. Семейные ареалы меняются не столь быстро, но постоянно. Следующий текст появился недавно в «Chicago Herald and Examiner»:

 

ДЕВЯТЬ СЕМЕЙ ЖИВУТ В ОДНОМ КВАРТАЛЕ 257 ЛЕТ

 

«В сумме вот уже 257 лет девять семей в одном квартале на Норт-Харвей-авеню в Оук-парке заимствуют друг у друга газонокосилки, грабли и зонтики без малейшего намека на спор или соседскую потасовку.

Водители фургонов, видя это, иногда скрежещут зубами, ведь за все это время никто не выехал из домов, обжитых еще тогда, когда Оук-парк был похож на свалку.

Фрэнк Кунцер из дома 516 по Норт-Харвей-авеню живет здесь тридцать шесть лет. Джеймс Бенсон из дома 532 — немного поменьше, тридцать четыре года…»

 

Тот факт, что семья на протяжении одного поколения живет в одном сообществе, пусть даже в пригороде за чертой города, является для гоняющейся за сенсациями городской прессы новостью!

Именно высокая физическая мобильность города сделала возможными ареалы порока и ареалы неоновых вывесок. В этих ареалах высокой физической мобильности общественное мнение перестало существовать. Люди, живущие на Норт-Кларк-стрит, не выражают никакого протеста против шума, открытых всю ночь кабаре и распутных отелей. Это признак полной дезорганизации локальной жизни, ведь если нет никакого протеста против радикального попрания нравов, последние следы сообщества исчезают. В таких ареалах быстро сегрегируется порок. Транспорт делает их доступными для людей из всех районов города. Люди способны ускользать от ограничивающего влияния нравов собственного сообщества в эти ареалы, где нет ни нравов, ни общественного мнения.

 

«Это открывает индивидам возможность быстро и легко переходить из одной моральной среды в другую и стимулирует захватывающий, но опасный эксперимент одновременной жизни в нескольких разных мирах, быть может, соприкасающихся, но при этом бесконечно друг от друга далеких. Это все больше придает городской жизни поверхностный и случайный характер; это усложняет и запутывает социальные связи и создает новые и разнородные человеческие типы. Одновременно внедряется элемент шанса и авантюры, который усиливает стимулирующее воздействие городской жизни и придает ей особую привлекательность для юных и свежих нервов. Притягательность больших городов, возможно, является следствием стимуляций, прямо воздействующих на рефлексы. Как тип человеческого поведения ее, подобно притягательности пламени для мотылька, можно объяснить как своего рода тропизм»[82].

 

Жизнь в этих ареалах, с их ускоренным изменением, их дивергентными поведенческими паттернами и их элементом случайности, напоминает жизнь, которая была поколение тому назад в городке на фронтире. И действительно, мобильность сделала ареалы внутреннего города сегодняшними фронтирами.

 

Таким образом, сам рост города разрушает физическую преемственность локальной жизни и физические символы, вокруг которых организуются локальные чувства и традиции. Экономическая дифференциация города вместе с сопутствующей ей сегрегацией коммерции и промышленности изымает из локальных ареалов многие деятельности, которые в прошлом давали развиться у жителей этих ареалов общему запасу опыта. Все более мелкое разделение труда, с соответствующей дифференциацией занятий и профессий, порождает организацию чувств и интересов скорее на профессиональной основе, чем на основе близости проживания. Мобильность города рушит изоляцию локального сообщества, допуская дивергентные элементы опыта, дивергентные стандарты и ценности, дивергентные определения социальных ситуаций. В то же время она приводит к таким темпам перемещений, которые делают соседей чужаками.

Значительная часть населения города живет почти так же, как обитатели большого отеля, встречаясь, но не зная друг друга[83]. Результатом становится распад социальной солидарности и общественного мнения. Близкие отношения лицом-к-лицу в локальных ареалах заменяются случайными, мимолетными, равнодушными контактами. Возникает крайняя индивидуация персонального поведения, которая превращает городской локальный ареал в нечто совершенно отличное от местечкового или деревенского сообщества. В нем нет никакого общего запаса опыта и традиции, никакого единодушия в интересах, чувствах и установках, которое могло бы служить базой для коллективного действия. Локальные группы не действуют. Они не могут действовать. Локальная жизнь рушится.