Глава IV. Мир меблированных комнат

 

На задворках бьющих в глаза роскошью апартаментов, отелей и домов Озерной набережной и тихих, тенистых улиц Золотого Берега расположен ареал болезненно однообразных улиц со старыми, покрывшимися копотью домами, не отличающимися чистотой аллеями и ветхой атмосферой респектабельности. Проходя дом за домам по этим улицам, можно увидеть на окнах черно-белые вывески со словами: «Сдается в аренду». Ибо это мир меблированных комнат, мир до странности неконвенциональных обычаев и людей, один из наиболее характерных миров, вносящих свою лепту в жизнь большого города[27].

Этот неясно очерченный (nondescript) мир, как и всякий район доходных домов, имеет долгую и извилистую историю.

 

«Типичный доходный дом никогда не строится целенаправленно; он всегда оказывается адаптацией былого частного дома — дома, который видел лучшие дни. На первом этапе его истории как доходного дома это может быть очень высококлассный доходный дом. Затем, по мере того как фешенебельный жилой район перемещается все дальше и дальше к окраине города, а бизнес подступает все ближе и ближе, уровень этого заведения падает, пока оно наконец не превращается в “отель для бездельников” или в распутный дом»[28].

 

Читая историю Ближнего Норт-Сайда, мы видели, что после пожара это был богатый и фешенебельный жилой район. Но как только бизнес пересек реку и пришел на север, он становился все менее и менее желательным местом для жизни. Фешенебельные семьи постепенно выезжали из своих старых домов. Сюда проникали менее состоятельные, временные, чужие группы. Однако по мере того как город шел маршем на север, цены на землю и стоимость аренды медленно росли, так что теперь семьи, которые хотели бы жить в этом районе, уже не могут платить за аренду столько, сколько с них требуют. В результате большие старые жилые дома превратились в доходные дома; и это — еще одна глава в естественной истории города.

В Ближнем Норт-Сайде этот район ночлежных домов и меблированных комнат упирается на востоке в Золотой Берег, а на западе — в Уэллс-стрит. Он простирается на север от Гранд-авеню и делового района до Норт-авеню. К югу от Чикаго-авеню этот район плавно переходит в трущобу; здесь его ночлежные и доходные дома дают приют рабочему, бродяге, снимающей комнату семье, студиям богемного персонажа, преступнику и самым разным людям, которые потерпели жизненную катастрофу; в некоторых маленьких отелях обитает в большом количестве театральный народец, в других — заезжие проститутки. Весь район иссечен вдоль и поперек деловыми улицами. Ареал, расположенный к северу от Чикаго-авеню, между тем, не является трущобным, за исключением разве что Кларк-стрит. И именно этот ареал с его доходными домами лучшего класса, в которых живут по большей части молодые и не состоящие в браке мужчины и женщины, интересует нас в этой главе.

Анализ «Реестра ночлежных домов штата Иллинойс» показывает, что в Ближнем Норт-Сайде 1139 ночлежных и доходных домов и что в этих домах снимают меблированные комнаты той или иной разновидности 23007 человек. Девяносто кварталов этого ареала лучших меблированных комнат к северу от Чикаго-авеню были интенсивно изучены с помощью поголовной переписи. Это исследование выявило дополнительные факты: в 71% домов этого района жили постояльцы, и из людей, снимавших в них комнаты, 52% составляли одинокие мужчины, 10% — одинокие женщины и 38% — пары, «состоящие в браке», предположительно, «с благословения духовенства»[29]. Ареал доходных домов — бездетный ареал[30]. Тем не менее большинство живущих здесь людей находятся в продуктивном возрасте, от 20 до 25 лет[31].

Доходный дом — это, как правило, большой жилой дом старого образца, хотя многие многоквартирные дома также превращены в доходные[32]. Население этих доходных домов составляет, как правило, группа, которую профсоюзные лидеры называют «белыми воротничками»: мужчины и женщины, занимающие различные клерковские позиции. Это бухгалтеры, стенографистки, всякого рода конторские работники. Есть также студенты из многочисленных музыкальных школ Ближнего Норт-Сайда. Большинство живет на грани бедности, и здесь они могут жить дешево и достаточно близко к Петле, чтобы иметь возможность ходить на работу и возвращаться с работы, когда захотят[33].

Постоянные прибытия и убытия обитателей — самая поразительная и важная характеристика мира меблированных комнат. Каждые четыре месяца его население полностью меняется[34]. На окнах постоянно вывешиваются таблички, оповещающие о том, что комнаты свободны[35], но этим табличкам редко удается провисеть до вечера, поскольку по улицам все время ходят люди в поисках комнат. Держатели доходных домов меняются почти так же быстро, как и их постояльцы. По крайней мере половина держателей этих домов проживала по своим нынешним адресам шесть месяцев или меньше[36].

 

«Большинство людей на улице Ла-Саль все время куда-то переезжают. Хозяева делают это в расчете, что в другом доме или на другой улице дела у них пойдут лучше. Думаю, многие из них могли бы найти себя в азартных играх или изобретательстве: у них развито воображение, да и темперамент таков, что они все время ищут удачи. Жильцы тоже постоянно переезжают, так как надеются найти что-то лучшее в другом доме или на другой улице. Они все время ищут место, больше похожее на дом, более уютное или более дешевое»[37].

 

Итак, в драме мира доходных домов сцены непрерывно меняются — меняются с быстротой кинопленки.

 

Доходный дом

 

Доходный дом не следует путать с пансионом.

 

«Характеристики старинного пансиона слишком хорошо известны, чтобы их здесь пересказывать. При всех его недостатках следует признать, что в нем было нечто от дома. Пансионеры знали друг друга, встречались два или три раза в день за столом и засиживались вечерами после ужина, чтобы поговорить. Летом они собирались на парадных ступенях и верандах, зимой часто играли в юкер и вист в гостиной хозяйки. Родственные души имели возможность найти друг друга. Была общая гостиная, где принимали гостей, и, по крайней мере в приличных пансионах, девушке не нужно было думать о том, как провести джентльмена-визитера в собственную комнату. Хозяйка хорошего пансиона проявляла к своим пансионерам нечто вроде живого участия, пусть даже отчужденного, и они часто начинали чувствовать себя частью семьи, хотя бы и против своей воли. Был некоторый личный элемент в отношениях между индивидами; никто не мог изолироваться и уж тем более замкнуться в себе»[38].

 

Здесь было, по крайней мере, ядро общего мнения, некоторый комплекс личных отношений, который обычно определял социальные ситуации. Однако в современном городе пансион приказал долго жить. Рост ренты, механизация жизни и более строгое определение экономической функции, приведшие к развитию кафе и ресторанного бизнеса, урезали круг занятий прежнего хозяина пансиона до простого «принятия постояльцев». В данном районе Ближнего Норт-Сайда не было найдено и десятка пансионов.

Доходный дом, который пришел на смену пансиону, — совершенно иное место для жизни. В нем нет столовой, нет гостиной, нет общего места встреч. В доходном доме завязывается мало знакомств.

 

«В доходном доме знаешь очень немногих. За полтора года, что я там жила, я в общей сложности узнала достаточно хорошо не более двенадцати человек, с которыми могла бы поговорить. А ведь за это время там побывало, должно быть, человек триста; они же постоянно въезжают и выезжают; каждый день кто-нибудь да съезжает, в газете все время даются объявления, в окнах постоянно висят таблички. Но комнаты никогда не пустуют больше нескольких часов. Такое впечатление, что все время кто-нибудь ходит по улицам в поисках комнаты, и кто-то всегда поселяется на освободившееся место. Люди меняются так быстро и бывают дома так мало — весь день на работе, да и вечерами часто отсутствуют, — что почти нет шансов с кем-нибудь познакомиться, даже если захочется. Но никто этого и не хочет; в этом мире доходного дома царит всеобщий барьер недоверия. Поначалу я не могла этого понять, но потом поняла»[39].

 

Держатель доходного дома не имеет личных контактов с постояльцами и не испытывает к ним никакого интереса. Он довольствуется тем, что собирает с них плату за жилье и этим зарабатывает себе на жизнь. Для него это дело сугубо коммерческое. Поэтому среднестатистический держатель доходного дома не обращает особого внимания на то, кто снимает комнаты в его доме и что в нем происходит, пока это не причиняет беспокойства другим постояльцам.

Троттер в своем исследовании жилищных условий бессемейных женщин в Чикаго замечает:

 

«Вопрос об приеме гостей мужского пола выявил интересные разновидности стандартов… Многие заявляли, что девушке предоставляется привилегия принимать гостей в своей комнате при условии, что дверь будет оставаться открытой. Некоторые говорили: “Да, если гостя принимают две девушки”. Другие устанавливали для визитов ограничение с десяти часов до половины одиннадцатого. Один мужчина, показавший нам дом и дававший привилегию принимать гостей в комнатах, сказал: “Нам нет дела до того, чем они там занимаются, но после 12 часов должно быть тихо”. На вопрос: “Допускаются ли в комнаты гости мужского пола?” — мы чаще всего получали от тех, кто давал эту привилегию, такой ответ: “Да, если девушки милые”. А одна женщина сказала: “Да, но я допускаю у себя только первоклассные любовные связи”. Из 300 посещенных мест почти в половине предоставлялась эта привилегия»[40].

 

Женщина, которую один из переписчиков спросил, много ли в ее доме супружеских пар, сказала: «Не знаю, я не спрашиваю. Я просто сдаю комнаты».

Доходный дом — место анонимных отношений. Человек никого не знает и его никто не знает. Он приходит и уходит, когда пожелает, делает то, что ему захочется, и до тех пор, пока он не причиняет никому беспокойства, к нему не возникает никаких вопросов. Насколько полна эта анонимность, можно увидеть из следующего документа:

 

«Как-то мне случилось искать одного человека, жившего в доходном доме. Он снимал там комнату около недели. В этом месте не было ни одного телефона, так что мне пришлось отправиться по его адресу. Я пришел туда в 7:30. После того, как я несколько раз нажал на звонок, дверь открыла женщина около сорока пяти лет. На ней был передник, и она явно была домовладелицей. Я спросил мистера Х. Она ответила: “Кого?” Я еще раз назвал имя. Она покачала головой и сказала, что не знает такого. Я заглянул в записную книжку, дабы проверить, не произошло ли ошибки. Я сказал ей, что он мне дал именно этот адрес, и начал его описывать. Она знала двух мужчин в доме, которые могли бы подойти под это описание. Тогда я сказал ей, что он много работает у себя в комнате на печатной машинке. После этого она поняла, кого я имею в виду. Она сказала мне подняться на третий этаж со стороны фасада и посмотреть, там ли он. Его не было. Я постучался в несколько других комнат, но никто ничего о нем не знал. Когда я спустился по лестнице, хозяйка исчезла, и я не смог оставить записку.

Я вернулся туда через неделю. Дверь открыла та же самая женщина. Я спросил, дома ли мистер Х. Она сказала, что он вчера съехал. Я поинтересовался, не знает ли она, куда он переехал, но она не знала. Она сказала, что неделя истекла, и он уехал. Он оставил ей записку, в которой сообщил, что должен уехать. Я спросил ее, не оставил ли он, возможно, свой будущий адрес для пересылки почты. Она ответила: нет, он никогда не получал никакой почты»[41].

 

Такую полную анонимность не сыскать нигде, кроме как в сегодняшнем городе, и нигде в городе, кроме как в доходном доме.

Особые социальные связи мира меблированных комнат отражаются в поведении людей, живущих в этом мире. Ничто не смогло бы донести это яснее и выразительнее, чем излагаемая ниже история жизни «приютской девушки».

 

«До двадцати двух лет моим домом была Эмпория в штате Канзас. У моего отца был там маленький бизнес. Он был правильным, богобоязненным человеком… Учил нас соблюдать десять заповедей, ходить в церковь по воскресеньям, делать все, что делают в маленьком болтливом местечке “респектабельные”.

Семья у нас была большая, но отцу удалось скопить достаточно денег, чтобы отправить меня, старшую, в небольшой колледж в нашем штате. И еще с тех пор, как я была маленькой, я брала уроки музыки. Вокруг этих уроков музыки и вращается вся история моей жизни.

На меня в городе всегда смотрели как на что-то вроде чуда. В десять я играла Шопена и Баха. Я исполняла свои маленькие пьесы в церкви, на благотворительных вечерах для пожарных, когда мать принимала гостей из Общества помощи женщинам, и на наших школьных выпускных экзаменах. Мне говорили, что у меня талант, что я как “бальзам для души мастеров”, что мне непременно нужно ехать в Нью-Йорк или за границу, где я могла бы учиться у опытных наставников, что в один прекрасный день я стану концертной звездой.

За четыре года в колледже эти амбиции поутихли, но так и не умерли. В тот день, когда я получила диплом, я написала домой, что не стану возвращаться назад в Эмпорию, чтобы выйти там замуж за “Бэббита” и жить на “Главной улице”, а поеду в Чикаго учиться музыке. Я приехала домой на неделю, и неделя эта была бурной. Отец был озадачен тем, что я собираюсь жить одна в Чикаго, и строго-настрого запретил мне туда ехать, сказав, что если я это сделаю, он не будет присылать мне денег — на самом деле, ему почти и нечего было посылать. Мать говорила мало, но, когда я уже уезжала, сунула мне в руку пятьдесят долларов, которые берегла на новое платье. Все говорили, когда мой билет был куплен, что у меня нет и сотни долларов, чтобы начать карьеру.

Никогда не забуду тот вечер, когда я приехала на Северо-западную станцию. В одной руке я крепко сжимала кошелек, в другой была дорожная сумка. Всюду сновали носильщики, я вертела головой во все стороны, смущенная и ослепленная зрелищем огней — но сердце мое пело, мои амбиции вспыхнули с новой силой; это были ворота в обетованную землю. Я прошла в Бюро помощи приезжающим и узнала, как добраться до YWCA. Я прогулялась по городу, таская сумку, но была слишком восхищена, чтобы устать. Я до сих пор помню то романтическое впечатление, которое произвела на меня ленивая темнота реки, блестевшая в свете огромных электрических вывесок. Насколько же по-иному она выглядела всего два года спустя!

Первые недели я пребывала под влиянием этой магии. Все было так странно и головокружительно для моей провинциальной души. “Y” был достаточно приятным местом для жизни — вовсе не таким заскорузлым местом, какое я ожидала увидеть. Но уже в эти первые недели я начала понимать, что такое одиночество. Большинство своих вечеров я проводила, сидя то в одном, то в другом углу гостиной, и наблюдая старых дев, играющих на пианино или развлекающих своих кавалеров. Я познакомилась с несколькими другими новичками — с девушкой из Индианы, которая, как и я, приехала учиться, с девушкой, приехавшей из Алабамы искать работу стенографистки, и еще с четырьмя или пятью другими, все из небольших городков в штате Иллинойс. Казалось, у всех кроме меня в Чикаго были какие-то знакомые и какие-то связи. И иногда, когда мое одиночество становилось совсем уж невыносимым, я возвращалась вечером на большую станцию в то время, когда должен был прибыть поезд, на котором я приехала, и смотрела на лица в толпе, ожидая увидеть кого-нибудь из Эмпории.

Именно в “Y” я впервые познакомилась с самым жалким персонажем в мире доходных домов — старой, незамужней женщиной, которая работает. Такие бросались в глаза своим одиночеством в любом кафетерии и в любой гостиной — в одиночестве съедающие за столиком свой ужин, сидящие за вязанием, в поношенной, не идущей им одежде, с озабоченными лицами и натруженными руками. Позже я узнала некоторые трагедии, скрытые за их сомкнутыми устами.

После шести недель, проведенных в “Y”, я переехала в Ближний Норт-Сайд, чтобы жить поближе к музыкальной школе. В последующие месяцы я жила в десятке доходных домов и пансионов для девушек. Пансионы были более комфортабельным и приятным местом, но я целый день работала, а вечерами брала уроки. Я возвращалась домой поздно, а это противоречило их правилам. Вскоре выяснилось, что доходный дом — единственное место, где я могу жить. Но найти такой доходный дом, где мне хотелось бы жить, было нелегко. Комнаты, которые я могла себе позволить, были в унылых старых домах на улице Ла-Саль; они были мрачные, пустые и такие большие, что мне обычно приходилось делить их с еще одной или двумя девушками. Кровати были жесткими и часто кишели клопами. Хозяйки были странного вида и безвкусно одетыми, молчаливыми и подозрительными, невежественными и грубыми. Они редко проявляют к вам какой-либо интерес и лишь следят за тем, чтобы вы заранее платили за неделю. Мужчины и женщины, жившие в доме, были по большей части не подарок. Иногда происходило такое, что в то время меня шокировало, хотя теперь я бы просто не обратила на это внимания.

Оглядываясь на первый год, проведенный здесь, я вижу, что это был кошмар. Чтобы обеспечить себя и платить за уроки, мне приходилось работать по семь дней в неделю. Образование, полученное в колледже, ровным счетом ничего мне не дало. Я пробовала одно за другим: работала продавщицей в “Маршалл Филдс”, помощницей продавца галантерейных товаров, трудилась за простым станком на швейной фабрике, была билетером в кинотеатре и, наконец, официанткой в ресторане. Как-то получалось, что я нигде подолгу не задерживалась.

Дни были длинными и выматывающими: в шесть подъем, душ, подогретая на плите чашка кофе, маленькая уборка в комнате, потом в Петле до половины восьмого или восьми. Затем долгая напряженная работа до пяти вечера, миля пешком до моего доходного дома, незамысловатый ужин в близлежащем ресторане, вечер, посвященный уроку или музыкальной практике, — потом возвращаюсь в свою комнату в половине одиннадцатого или в одиннадцать, часто настолько уставшая, что нет сил раздеться, и где-то через час ложусь спать.

Я приехала в город в июне. К Рождеству мое одиночество дошло чуть ли не до отчаяния. Я ни с кем не подружилась; девушке, воспитанной на Десяти заповедях, не очень легко завести друзей в доходном доме или работая в ресторане официанткой. Я говорила на ином языке, чем девушки, с которыми я работала. В театре или ресторане мужчины часто подходили ко мне и говорили такое, отчего я краснела, хотя часто я не имела ни малейшего представления о том, что они имеют в виду; наивная маленькая дурочка — вот кем я была. Мать болела, и письма из дома приходили все реже и реже. Почти сразу после Рождества она умерла, и последняя связь, которая связывала меня с Эмпорией, порвалась. Теперь я была “самостоятельной” и к тому же почти “без гроша в кармане”. Но у меня все еще были мои амбиции, думы о том, что когда-нибудь я стану великой artiste и все эти одиночество и невзгоды будут забыты…

Кажется, в феврале я встретила в музыкальной школе девушку из Теннесси, и мы довольно крепко подружились. Через несколько недель мы решили снять на двоих комнату и переехали в дом на Дирборн, чуть севернее Дивижн. Этот дом состоит из нескольких соединенных друг с другом больших старых квартир. В нем, кажется, сорок комнат, и какое-то время в нем жило аж семьдесят постояльцев. Он чище и спокойнее большинства доходных домов; мужчины и женщины, снимающие в нем комнаты, вполне приличные. Но все же это доходный дом, и вы никогда ни с чем его не спутаете. В какой-то момент вы начинаете ненавидеть эту табличку на окне: “Сдаю комнаты!” И жизнь, и люди здесь не сильно отличались от того, что было на улице Ла-Саль.

В доходном доме знаешь очень немногих, они постоянно въезжают и выезжают, и мало шансов с кем-то познакомиться, если захочется. Но желания и не возникает… Иногда случались маленькие драмы, как, например, когда в переулке нашли младенца, когда женщина “с третьего этажа со стороны двора” после ссоры с мужем приняла яд или когда полиция приехала арестовывать мужчину, который сбежал из Питтсбурга с сестрой жены, а новая троица постояльцев ограбила большинство “гостей” на втором этаже. Время от времени были эти маленькие драмы, и тогда холлы и ванные комнаты на несколько минут становились сценой для сплетен, торопливых и курьезных. Но уже на следующий день эти же самые люди проносились мимо друг друга по лестнице, не проронив ни слова.

Месяцы шли, а мои уроки становились все дороже и дороже; я была вынуждена работать меньше часов, чтобы заниматься практикой; наша комната дорожала; я стала понимать, что все время отстаю с оплатой примерно на неделю. Это было унизительно, быть вынужденной упрашивать хозяйку предоставить мне кредит — унизительно для девушки, которую приучили верить в то, что нехорошо иметь долги. Но я брала кредит и даже смогла придумать предлог для отсрочки его возвращения, такой же бесстыдный, как у «золотоискательницы» из соседней комнаты.

[Так прошел год, пока учитель музыки не сказал ей, что нет никакой надежды на то, что она когда-либо осуществит свои амбиции.] Ошеломленная, я отвернулась от фортепиано… Я почти его не слышала. Я собрала свои ноты и выбросила в мусорную корзину в углу, а потом вышла из комнаты.

Был вечер, я бродила по улицам, ничего не замечая вокруг и ни о чем не думая, пока — уже поздно ночью, — бродя по набережной в Линкольн-парке, не села, вконец обессилевшая, на каменное ограждение над озером. В моей голове к этому времени чуть-чуть прояснилось, и я начала подводить итоги собственной жизни…

Амбиции, ради которых я шла на жертвы и которые заставляли меня жить и стремиться, были мертвы. Не было ничего, что привязывало бы меня к дому и семье. Мать умерла. Никто мне не писал. А старший брат, приезжавший в Чикаго несколько месяцев назад, рассказал мне, что отец не позволяет упоминать мое имя в собственном доме, разве что как ужасный пример своевольной дочери, скатившейся к дурной жизни. Однажды он назвал меня гулящей. Эти слова отзываются в моем сознании до сих пор: “Гулящая, гулящая!” И такая горечь вспыхнула в моем сердце, испепеляющая всякую любовь, всякую связь, всякий идеал, которые еще удерживали меня дома.

Затем я задумалась о своей жизни в Чикаго. Что в ней, в конце концов, было? Музыка моя умерла. Ни семьи, ни друзей у меня не было. В Эмпории были, по крайней мере, местные клубы или церковь. А здесь ничего. Никого и ничего, к чему я была бы привязана!

Моя товарка по комнате ходила на воскресные вечерние службы в Четвертую пресвитерианскую церковь на Озерной набережной. Там она обо мне рассказывала, и однажды какой-то помощник помощника пастора зашел ко мне с приглашением. Один раз вечером после этого я туда сходила. Меня встретили с нарочитой и равнодушной вежливостью. Все было крайне безлично… Больше я туда не ходила, а никакая другая церковь интереса ко мне не проявляла. Единственной другой группой, с которой я еще имела дело вне работы, было социальное агентство, от которого я пыталась весной получить небольшую помощь. Там ко мне отнеслись с таким безразличием, как будто я тряпичная кукла. Трезвонили телефоны, мне давали бесконечные бланки, которые надо было заполнить, — и во всем этом ни грамма человеческой отзывчивости.

Город такой. В любой работе, за которую я бралась, было все то же отсутствие всякого личного контакта. Во всем этом городе с его тремя миллионами душ я никого не знала, ни за кого не переживала, и никому до меня не было дела. Несколько дней назад в одной научно-популярной статье в вечерней газете я прочла, что мир состоит из миллионов вращающихся звезд. Я взглянула на небо. Ведь и я сама точно такая же — атом, вращающийся сам по себе с тремя миллионами других атомов, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

Что у меня было? У меня не было нарядов, не было отдыха, не было свободного времени — ничего из того, что, как предполагается, любят девушки. Мое здоровье не выдерживало напряжения. Я была в долгах. Ответ был: Ничего — абсолютно ничего! И впереди у меня были долгие годы того же ничего, пока я наконец не вышла бы замуж за честного, но бедного клерка или коммивояжера и не пыталась бы прокормить свору голодных ртов, или пока не стала бы одной из тех сломленных, старых работающих женщин, которых я снисходительно жалела в первую неделю пребывания в YWCA.

Разумеется, из всего этого было два выхода. Я могла спрыгнуть с ограждения в озеро и тут же, на месте, со всем этим покончить. Но почему-то я всерьез об этом не думала. Либо я могла поступить, как делали некоторые девушки в моем доме, стать “золотоискательницей”, прожигать жизнь ради того, что в ней есть, и платить за это тем, что есть во мне. Эта идея внушала мне почти отвращение, тем не менее я слегка с ней поиграла, и пока я размышляла, напуганная неведомыми возможностями, которые во мне таились, стало холодно при мысли о том, что никто и ничто меня в этом мире не держит.

В музыкальную школу я больше не возвращалась. Последнее время работала официанткой… так вот и жила. Но теперь дни и ночи были пустыми — и я наконец полностью поняла, каким может быть одиночество. Однажды вечером в ресторан (это был один из самых крупных ресторанов в центре) вошел опрятный молодой человек и сел за мой столик. Он заговорил со мной, как все они обычно делают; он рассказал мне, что сам из небольшого городка в Оклахоме, заработал вот денег и приехал посмотреть большой город. Вел он себя дружелюбно и закончил тем, что пригласил меня на шоу. Я приняла приглашение, и мы отправились в кабаре. В духе беззаботной бравады, дабы показать провинциальному пареньку, что я насквозь городская женщина, я выкурила свою первую сигарету и впервые выпила спиртного.

Нет проку делать из этого историю. У него была обворожительная улыбка, и он искал приключений. Я чувствовала себя невыразимо одинокой — и усталой. Он сказал, что любит меня, и у меня не было желания подробнее его расспрашивать. Я покинула доходный дом, и мы сняли небольшую квартирку неподалеку от Роджерс-парка. Месяц я играла всю из себя респектабельную, знакомилась с молодыми женами в других квартирах, наслаждалась красивыми нарядами, праздностью, ела в лучших ресторанах, смотрела самые лучшие шоу, делала покупки в шикарных магазинах, водила свою машину. В один прекрасный день Б. пришел домой и сказал мне, что возвращается в Оклахому и что я с ним не еду. Я почти ничего не сказала; я знала, что рано или поздно это случится, хотя надеялась, что не так скоро. У него нашелся благовидный предлог. А я снова вернулась в доходный дом.

Нет, я ни о чем не жалела. Жизнь обвела меня вокруг пальца. Не о ком было заботиться. Зачем ишачить и трудиться, если я могла иметь все, что пожелаю? И не в последнюю очередь интимные прикосновения и взгляды мужчины — пусть даже это наполовину притворство. Кого-то, с кем можно поговорить по душам, кого-то, к кому можно прийти домой, кого-то, кто спросил бы, где ты была, — это тоже вещи, без которых нельзя жить».

 

Не все люди, живущие в мире меблированных комнат, так откровенны, как эта «приютская девушка». Но большинство их историй, какими бы они ни могли показаться тривиальными, обнаруживают все ту же изоляцию, все то же одиночество и все ту же склонность к личностной дезорганизации[42].