Первая бинарная оппозиция признаков: монологичность/ диалогичность по содержанию

 

Итак, первое, что можно заметить: представление людей о хорошей речи и правильном речевом поведении связаны с тем, каким Homo sapiens — Homo eloquens — человек говорящий — видит своего партнера по общению — принципиально таким же, как он сам, — живым, чувствующим, активным и деятельным субъектом или неким сосудом, который нужно наполнить, некоей tabula rasa — чистым листом, который надо исписать, неким объектом, которым можно и должно манипулировать.

Традиционно первую разновидность рассматриваемого отношения человека к партнеру по общению — субъект-субъектную, симметричную, — называют отношением диалогическим.

Так в психологии, в педагогике, в лингвистике, в ком-муникологии, вообще в науках гуманитарного круга, которые имеют дело с поведением человека в общении.

Вторую разновидность этого отношения — субъект-объектную — традиционно называют монологической. Это не случайно. В самом деле, нередко бывает именно так, что симметричные субъект-субъектные отношения реализуются в общении в речевых формах диалога, тогда асимметричные субъект-объектные — в формах монологических. В самом деле, если бы, например, Сократ видел в своих учениках (да и противниках) некий пустой сосуд или "приемник информации", вряд ли стали бы вообще возможны его разговоры с ними, вряд ли вообще им был бы открыт диалог как метод познания и общения. Но Сократ сделал это великое открытие: он посмотрел на человека, с которым разговаривал, совершенно иначе, чем это было принято прежде: он увидел в другом себя самого, или увидел себя самого как другого, и превратил этого другого в собеседника. Так и начался диалог, так возникла подлинная беседа. Новое состояло в том, что Сократ и его окружение смогли осознать этот взгляд на человека, а не просто почувствовать его или использовать в общении.

Софисты же на самом деле не умели беседовать. Они не могли, как говорит Сократ в диалоге "Протагор", "крат-

ко задавать вопрос, внимательно выслушивать ответ и на вопросы кратко отвечать, беседуя". Не могли потому, что не считали нужным. Их отношение к собеседнику было таково, что оно требовало от говорящего "долгих речей" — действительно, настоящих монологов. Почему? Да потому, что внутренний мир адресата и сам адресат интересовали софистов прежде всего как пассивный объект манипуляций со стороны оратора, объект воздействия. Однако должно быть совершенно ясным, что монолог и диалог как формы речи могли и могут употребляться при обеих разновидностях отношений партнеров друг к другу. Просто каждая из этих форм речи более характерна для соответствующей именно ей разновидности отношений.

Приведем еще пример. Вспомните, что чаще всего происходит в нашей речевой среде, в современной нам отечественной логосфере, когда люди спорят. Как правило, цель каждого участника спора все же не в том, чтобы выяснить позицию партнера, а прежде всего в том, чтобы "захватить слово" и как можно более полно высказать и доказать свою собственную позицию. Короче, вместо того, чтобы задавать вопросы и отвечать на них (диалог) мы стремимся "произнести речь" — монолог. Это не получается, потому что "монологическое изложение" своей позиции — цель каждого участника, и одновременно реализовать такую цель всем невозможно. Начинается борьба за власть — борьба за право голоса, борьба за свой монолог... Дело нередко доходит чуть не до драки.

Кстати, в кружке московских философов-методологов (Г. Щедровицкий, М. Мамардашвили, А. Зиновьев и др.), который занимался и интересовался близкими проблемами, тот участник общения, который принимал отведенную ему пассивную роль "приемника информации", объекта воспитания или вообще воздействия и манипулирования, получил меткое название "объективный идиот" (см.: Петербургский А. Философия одного переулка. — М., 1992). Впрочем, "объективный идиот" — это и студент, который ждет, что ему "сделают интересно", и преподаватель, который уверен, что его обязанность — "передавать знания", или "информацию", студентам.

Итак, первый тип отношений между партнерами в двух его разновидностях — субъект-субъектной, симметричной, или субъект-объектной, асимметричной, назовеммо-нологическим или диалогическим по содержанию, а не по форме: ведь речевые формы монолога и диалога могут появляться в каждой из разновидностей, хотя "по смыслу" теснее связаны с соответствующей, "своей" разновидностью отношений.

I тип

отношений

(симметрия)

S - -S диалогический

S - - О монологический

(по содержанию)

 

3. ВТОРАЯ БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ: МОНОЛОГИЧНОСТЬ/ ДИАЛОГИЧНОСТЬ ПО ФОРМЕ

Второе, что обращает на себя внимание, — это то, что в разных культурах в речевом общении и речевых формах по-разному и в разной степени отражается социальная иерархия участников. В одних культурах речь вообще представляют прежде всего как способ подавления партнера. Эту культурную парадигму выразил Ролан Барт: "Говорить — вовсе не значит вступать в коммуникативный акт, как нередко считают. Это прежде всего значит — подчинять себе собеседника". Сравните это с высказыванием В. Ф. Одоевского: "Говорить есть не иное что, как возбуждать в слушателе его собственное внутреннее слово". Итак, речь как власть и речь как способ достижения власти, установления иерархии — вот главное в той культуре речи и мысли, которую выражает французский лингвист, наш современник.

Однако понимание речи как механизма завоевания и удержания власти вовсе не неизбежно и не исключительно. Есть культуры и есть сообщества, есть также совершенно определенные сферы речевого общения, например, поэзия в широком смысле этого слова, в которых принят совершенно противоположный по данному признаку речевой идеал — идеал социального равенства в речи.

Речевые идеалы, обладающие такими противоположными признаками отношения к иерархии в общении,

61

назовем монологическими/ диалогическими поформе.

 

II тип S О

отношений (иерархия) б) S - - S

S--0

монологический

диалогический

(по форме)

Ниже мы поясним еще раз различия отношений первого и второго типа (и их разновидностей) как признаков разных речевых идеалов на примере сопоставления современных проповедей — православной и евангелистской американской, адресованных нашему соотечественнику. Отдельно в этой лекции позже рассмотрим проблему "речи власти" и "речи как власти" — использования речи для создания социальной иерархии.

4. СОПОСТАВЛЕНИЕ РИТОРИЧЕСКИХ ИДЕАЛОВ, ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ ПО ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ БИНАРНЫМ

ОППОЗИЦИЯМ: РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ

И АМЕРИКАНСКАЯ ЕВАНГЕЛИЧЕСКАЯ ПРОПОВЕДИ,

АДРЕСОВАННЫЕ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ АУДИТОРИИ

Пример, иллюстрирующий первые два типа отношений, складывающихся между участниками речевой ситуации и характеризующих различные по типу риторические идеалы разных культур, возьмем из области человеческой жизни, которая традиционно поддерживает установившийся в культуре тип речевого идеала, — из сферы гомилетики. Гомилетика (от греч. homileo — общаюсь с людьми) — одна из древнейших областей "частных риторик" — риторика проповеди. В отечественной православной традиции речь пастыря — духовного отца и учителя, как и риторический идеал такой речи (старорусский и даже именно древнерусский), сами по себе рассматриваются как особая ценность, как объект внимательного и осознанного охранительного отношения.

62

Однако в отечественной логосфере речевые традиции оказались значительно нарушенными, а традиционный риторический идеал, в частности риторический идеал проповеди, почти утрачен за пределами сферы религиозной жизни. Это значит, что если проповедник, получивший соответствующую его сану общериторическую и специально-риторическую подготовку, знает, как и что он должен говорить, то широкая аудитория, особенно аудитория новообращенных или неверующих, вовсе не представляет себе, как именно должна выглядеть православная проповедь с риторической точки зрения и что можно в этом смысле ожидать от пастыря-говорящего.

После начала "перестройки" в отечественную социальную среду активно проникают инокультурные конфессии. Проповедники этих многоразличных конфессий обращаются со своим словом к отечественной аудитории. Что при этом происходит? Как воспринимаются, как "звучат" эти проявления инокультурных риторических идеалов на отечественной почве? Есть ли действительно различия? Насколько они важны? Попытаемся ответить, используя результаты сравнительно-риторического анализа проповедей (основываясь на материалах работы О. Серебряковой, выполненной под руководством автора в 1994/95 гг.).

Рассмотрим среди других особенностей сопоставляемых риторических идеалов именно отношения I и II типов — признаки монологичности/ диалогичности риторического идеала по содержанию и по форме.

Монологичность/ диалогичность риторического идеала по содержанию. Риторические идеалы, на основе которых строится проповедь, у православного и евангелического проповедников противопоставлены прежде всего именно по признакам, выражающим первый тип отношений между говорящим и адресатом — отношения симметричные (S—S) и асимметричные (S—О).

Православная проповедь обращена к людям, которых проповедник воспринимает как братьев, членов одной семьи — православного сообщества. Для этого состояния "братства" достаточно одного — принадлежности к русской культуре — культуре традиционно православной. Вопрос о том, действительно ли слушатели веруют, на-

63

сколько в самом деле они религиозны, как бы остается в стороне. Слушатель проповеди, соотечественник воспринимается и принимается оратором как родной, как брат. Этот образ семьи и братства в проповеди соответствует ключевой для православной культуры категории соборности (см., например, в трудах митр. Антония (Храповицкого), в работах Н. Федорова, в которых говорится об опасности "небратских состояний" общества и о путях их преодоления). Общности родины и культуры достаточно здесь для того, чтобы пренебречь прочим. Это общее важнее всех других различий, которые понимаются как второстепенные. Такая позиция риторически проявляется в том, что проповедь обращена к единому адресату (проповедник не "делит" аудиторию на социальные группы и на группы по отношению к вере), в том, что собственные задачи как верующего оратор не отделяет от некоей общей для всех соотечественников-верующих и неверующих — духовной задачи, в том, наконец, какой смысл имеет в его речи категория "мы". В отечественной философии и в православной культуре эта категория особенно важна. "Мы" — это не одинаковые "щепки", "капли", "единицы", но такое "слияние сущностей", которое "не уничтожает их самобытности" (С. А. Асколь-дов). Чужая душа — не тождественность собственной душе, но братская ей сущность. Речь православного проповедника демонстрирует то "твердое чувство реальности чужой души, которое характерно для наших (т. е, свойственных русским) отношений с людьми" (В. В. Зеньков-ский). Все это и означает, что между собеседниками, между говорящим и аудиторией существует симметричное, субъект-субъектное отношение. Именно "твердое чувство реальности" чужой души обусловливает тот тип отношений между оратором и аудиторией, который, анализируя проповедь, О. Серебрякова назвала "наставнически-братскими".

Противоположна в этом смысле проповедь американская, евангелическая. Оратор-проповедник воспринимает аудиторию как совокупность нескольких групп. Первая — верующие давно. Вторая — новообращенные. Третья, подавляющая по числу членов, — "варвары", неверующие. Задача проповедника — обратить их к Хрис-

ту. Это задача миссионерская. Как осуществляется эта задача? Оратор видит адресата как некую "пустоту", которую надо заполнить своим собственным содержанием, заменить отсутствующую или наличную ("неправильную") картину мира (в отношении к вере) собственной картиной — "правильной". При этом он совершенно не учитывает, что аудитория представлена носителями хотя и значительно нарушенной, но все же древней культуры. (Помню, как были удивлены американцы-мормоны, обратившиеся ко мне на улице с вопросом о том, верую ли я в Христа, когда мне пришлось ответить, что моя родина приняла христианство в X в. н. э., а Соединенные Штаты возникли заметно позже.) Риторический идеал американских проповедников отражает наследие философского монологизма, который, как говорил М. М. Бахтин, "знает лишь один вид познавательного взаимодействия между сознаниями: научение знающим и обладающим истиной незнающего и ошибающегося". Речь евангелиста строится на том субъект-объектном образце отношений, который применительно к педагогическому общению замечательно описал еще Ян Коменский в "Великой дидактике": "Вас, взрослых, которые только себя считаем людьми, а вас обезьянками, только себя мудрыми, а вас глупыми, только себя красноречивыми, а вас бессловесными, посылают в вашу школу..."

Итак, если православный проповедник говорит, чтобы пробудить ответное религиозное чувство, пусть всего лишь дремлющее, но долженствующее проснуться у человека-брата, то американский проповедник — чтобы "заполнить пустоту" в душе адресата "своим" содержанием или чтобы "выкинуть ненужное", а затем заполнить образовавшуюся лакуну.

Если православная проповедь демонстрирует бережное уважение к духовному суверенитету личности слушателя и к его "личностным границам", то евангелическая проповедь — это скорее попытка "нарушить суверенитет", вторгнуться в личностные границы, завоевать личностное и духовное пространство ("территорию"), как делает это классический миссионер-завоеватель духовных территорий. Поэтому можно сказать, что в этом риторическом идеале господствуют асимметричные отношения

3 Русский Сократ

говорящего и адресата — отношения монологические по содержанию, которые О. Серебрякова назвала "наставнически-панибратскими".

Симптоматично, что и американский проповедник постоянно употребляет местоимение мы. Какой смысл оно имеет в его речи? Ясно, что этот смысл отличен от того, который вкладывает в слово мы проповедник православный. В чем же этот смысл? Исследования риторических стратегий в языке политики показывают, что весьма эффективным риторическим средством для завоевания симпатий масс является "применение так называемых идентификационных формул, т. е. языковых оборотов, которые как бы приглашают слушателей или читателей идентифицировать себя с говорящим (пишущим), с группой, к которой он принадлежит, его партией... особенно полезным в этой практике оказывается употребление местоимений мы и каш {Salamun К. Sprache und Poli-tik... — Wien, Munchen, 1981). Итак здесь мы — это прежде всего риторический прием, идентификационная формула.

Мы рассмотрели различия риторических идеалов по признаку монологичность/ диалогичность по содержанию и пришли к выводу о том, что проповедь евангелическую, отражающую субъект-объектный образец отношений, можно квалифицировать, как и породивший ее риторический идеал, как монологические по содержанию, а православную проповедь и риторический идеал — как диалогические по содержанию, так как в последней представлен симметричный, субъект-субъектный образец отношений говорящего и адресата.

Монологичность/ диалогичность речи и риторического идеала по форме. Здесь картина не менее интересная. Православный проповедник — носитель божественного слова и закона, поэтому он сам и его речь облечены высшим авторитетом, и этот статус в иерархии, как и сама иерархия — божественная и земная — не подвержены никаким вопросам и никаким сомнениям. Отсюда спокойствие смыслового и внешнего — акустического, интонационного рисунка речи. Иерархия вовсе не противоречит братству "членов единой семьи": ведь и семья в православной традиции — это прежде всего не свобода

индивидуального, личного выбора и воли, но иерархический порядок, данный божественным законом и словом. В православной проповеди устанавливается и поддерживается та иерархичность отношений, которая соответствует традиционному образцу. В соответствии с ним авторитет старшего — Бога, духовного отца, родителя, старшего брата, вообще всякого "старшего" явления — неколебим. Отсюда также бережное отношение проповедника к старшим произносительным, акустическим, грамматическим нормам русского языка, включение в речь старославянизмов и церковнославянизмов на всех языковых уровнях. По форме речь (проповедь) представляет собой действительно монолог — слово одного, обращенное к многим, слово духовного отца, обращенное к детям.

Иной образец реализуется в проповеди евангелиста. По форме речь представляет собой нечто близкое к античной диатрибе — диалогу в форме монолога. Она изобилует риторическими приемами и фигурами диалогизации: риторическими обращениями, риторическими вопросами, sermocinacio — фигурами введения в текст воображаемых вопросов и ответов аудитории говорящему. Приводятся во множестве примеры из жизни, случаи из собственного жизненного опыта проповедника, шутки (которые русскому слушателю нередко представляются довольно плоскими). Примеры из жизни касаются почти исключительно современности и чаще всего связаны со сферой материальных (денежных) отношений. Вопросы веры доказываются часто на примерах из сферы материального благополучия и успеха. Итак, евангелический проповедник всячески подчеркивает, что он сам такой же "мирской" человек, как и его слушатели, что он "равен" им во всем, кроме несколько большего духовного опыта, который он приобрел. Эта концепция "равенства" свободных индивидов — концепция "демократическая" — находит выражение в риторическом идеале проповеди — "свободной непринужденной беседы с равными". Наш соотечественник, естественно, воспринимает такую тональность проповеди как "наставнически-панибратскую" (см. выше). Проповедник постоянно ставит вопросы аудитории, и его доказательства — лишь материал для ответов. Окончательный выбор остается за адресатом. (Однако

67

будем помнить, что все использующиеся средства убеждения предоставляют этот выбор скорее формально, чем по существу: проповедник не слишком верит в умственные и духовные способности своих слушателей, да и не очень интересуется их внутренним миром: ведь он предлагает им свой собственный мир и обосновывает перед ними свой собственный выбор.)

Итак, по форме этот риторический идеал и эту речь можно квалифицировать как диалогические, основанные на концепции равенства, а не иерархии.

5. ТРЕТЬЯ БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ: АГОНАЛЬНОСТЬ/

ГАРМОНИЗАЦИЯ. РЕЧЬ КАК СРЕДСТВО ЗАВОЕВАНИЯ

И УДЕРЖАНИЯ ВЛАСТИ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Рассмотрим теперь третий тип отношений, существенный для описания риторического идеала.

Третье, что также очевидно при анализе риторического материала (как теоретических риторических идей, так и риторической практики), — это то, что было уже описано древними эллинами: речь может быть понята и осуществлена как борьба, причем борьба и победа составляют главную цель общения (вспомните Эриду "злую")- Но речь может пониматься и реализовываться также и как совместное движение к истине, как отношения гармонизации, примирения, поисков консенсуса (Эрида "благая").

"Военную" модель общения назовем агональной, а "мирную" — гармонизирующей. Противоположные характеристики риторического идеала — агональность или гармонизация — составят третье отношение.

III тип а) борьба и победа атональный

отношений

(цель) б) истина и консенсус гармонизирующий

Проблемы борьбы и агрессии в речи и с помощью речи станут предметом нашего анализа в следующих лекциях. Здесь приведем лишь высказывание философа, отражающее характер русского речевого идеала в обобщенной, мировоззренческой форме.

68

"Н.Ф.Федоров (1828-1903), философ, оказавший значительное влияние на В. Соловьева и Ф. Достоевского, так пишет о сущности современной цивилизации: она, в противоречие традиционным ценностям русской культуры, "пришла к тому, что все, предсказанное как бедствие при начале конца, — под видом революции, оппозиции, полемики, вообще борьбы — стало считаться условием прогресса", она освободила "страшную силу небратства" с его крайним разделением личностей. Жить же нужно "не для себя (эгоизм) и не для всех (альтруизм), а со всеми и для всех".

Характерно, что название цитированной выше работы Н. Ф. Федорова "Вопрос о братстве или родстве и причинах небратского, неродственного, т. е. немирного состояния мира и средствах восстановления родства". Колоссальная разница в понимании смысла жизни и общения в традиционной западноевропейской культуре именно в этом аспекте — телеологическом, целепола-гающем — привела к противоположности, противопоставленности русского и западного риторических идеалов. Такая же противоположность обнаруживается между традиционным русским речевым идеалом и речевым идеалом тоталитарных сообществ современности. В чем эти отличия систем общественных идей и как они проявляются в различиях речевых идеалов соответствующих культур, мы увидим в следующих лекциях. В них будет предпринята попытка ответить на вопрос Н. Федорова — в чем причина "немирных" состояний человеческих сообществ — в связи с вопросом о том, как эти "небратские" состояния отражаются в логосфере и риторическом идеале таких сообществ. Мы охарактеризуем речевое поведение лидера и использование речи для установления социальной иерархии путем борьбы и речевой агрессии. В последующих лекциях будет рассмотрен агональный риторический идеал автократических тоталитарных сообществ, его проявления, риторические средства и признаки. Остановимся также на агональной риторике в политической речи. Ведь политика, если ее понимать так, как мы обозначили это в предыдущей лекции (а именно, как "борьбу за завоевание и удержание власти") — это, безусловно,

69

преимущественно сфера агонального общения, сфера бытования агональных речевых идеалов.

6. ЧЕТВЕРТАЯ БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ:

ОНТОЛОГИЧНОСТЬ/РЕЛЯТИВИЗМ. РЕЧЬ ПОЛИТИКИ

И СРЕДСТВ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ:

ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Наконец, четвертая пара признаков риторического идеала связана с представлением речевого коллектива в целом (а также отдельных социальных групп внутри общества) о том, каково должно быть отношение речи к истине, к онтологии. Здесь возможно противопоставление: ценность истинности речи как признак риторического идеала назовем онтологическим признаком (так у Сократа, Платона, в русской традиции), а противоположный признак — смысловой и нравственный релятивизм — назовем признаком релятивным, релятивистским.

IV тип

отношений

(истинность)

истинность речи как ценность

относительность

ценности истинности

речи

онтологический

релятивистский

Эта пара противоположных признаков риторического идеала будет интересовать нас прежде всего в связи с проблемами языка и речи политики. Политическая речь не просто фиксирует онтологию, сущее — она "представляет" эту онтологию, причем представляет ее в соответствии с целями "завоевания и удержания власти". Как политическая деятельность использует речь и риторику в своих интересах? Как "прочесть" политический текст и как на него реагировать? Где те "сигналы" в политическом дискурсе, которые подскажут риторически образованному человеку, что произведенная политиком "обработка" реальности явно некорректна? Да и где границы "корректности", существуют ли они вообще? Каковы особенности политической терминологии — те особенности,

которые и делают возможной политическую речевую борьбу? На эти и связанные с этими вопросы мы также будем отвечать в последующих лекциях.

7. ВЫВОДЫ

Итак, комбинация рассмотренных четырех пар признаков РИ в общих чертах может определить контуры речевого (риторического) идеала, а таким образом может помочь вывести "формулу логосферы".

Так, речевой идеал Сократа (Платона) предстает как диалогический по содержанию, диалогический по форме, гармонизирующий, онтологический (истинностный). Речевой идеал софистов как монологический по содержанию, скорее монологический, чем диалогический по форме (вспомните, как Сократ в диалоге "Горгий" пытался добиться от софиста Горгия, чтобы тот беседовал с ним, а не произносил одну за другой речи), агональный, релятивистский.

III. РИТОРИКА И ВЛАСТЬ

 

Лекция 6. ВЛАСТЬ КАК "ПРАВО НА РЕЧЬ"

 

1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ. ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ И ПОНЯТИЯ

В 70-е — 90-е гг. XX в. ученых-гуманитариев привлекает проблема связи и взаимодействия объектов их научных исследований — языка, речи, художественного творчества — и власти, социальной иерархии. Какую роль играют язык, речь, произведения искусства и литературы в постоянной борьбе людей за власть и влияние, в той борьбе, в которую включены от рождения до смерти и отдельные индивиды как личности, и целые общества? И обратно, как отражается эта борьба между людьми на особенностях языка, которым они пользуются, на специфике речи,'которую они превращают в оружие, на текстах философии и искусства, которые тоже не остаются в стороне от борьбы?

Возможно, эта проблема приобрела в конце нашего века и особенно ближе к рубежу столетий такую актуальность потому, что формы этой борьбы заметно обострились и к тому же приобрели поистине вселенские масштабы.

В блестящем философском романе английского писателя Малькольма Брэдбери "Профессор Криминале" —

72

романе, посвященном культуре современной Европы — недаром темой воображаемой конференции, в которой участвуют интеллектуальные светила со всего мира, взята именно проблема "Литература и власть" (Иностранная литература. — 1995. — № 1). Интересно, что в 70-е гг. нашего столетия Ролан Барт утверждал, что все языки логосферы могут быть разделены на две группы: энкра-тические (язык массовой культуры и повседневного быта, язык, где царствует Риторика с ее преимущественным вниманием к мнению, доксе (греч.), т. е. языки, обслуживающие идеологию, в ущерб истине, онтологии) и акратические —языки, безразличные к власти, устремленные к истине (языки философии и искусства). Спустя двадцать лет такое утверждение нельзя не считать спорным. Впрочем, еще в 1936 г. лингвист-философ Чарльз Моррис писал: "От колыбели до могилы, от пробуждения до засыпания современный индивид подвержен воздействию сплошного "заградительного огня" знаков, с помощью которого другие лица стараются добиться своих целей... Ему внушается, во что он должен верить, что должен одобрять или порицать, что должен делать или не делать..."

Вполне естественно, что в курсе сравнительно-исторической риторики необходимо обратиться к проблеме отношения речи и власти, тем более что именно эта дисциплина предоставляет для анализа названной проблемы особые возможности, так как сравнительно-историческая риторика рассматривает структуру риторического идеала и логосферы культуры не саму по себе, а в связи со структурой социума, человеческого сообщества. Точно так же понятно, что Ролан Барт, одним из первых поднявший и поставивший проблему языка (речи) и власти, при постановке этой проблемы обратился именно к риторике: "Чем же обусловлена эта боевая сила, воля к господству, присущая дискурсивной системе (речевой системе)?.. Со времен расцвета Риторики, которая ныне совершенно чужда духу нашего языка, — пишет Барт, имея в виду риторику классическую, но при этом закладывая основы риторики современной, — оружие, применяемое в языковых боях, еще ни разу не освещалось прикладным анализом. Нам как следует не известны ни физика, ни

диалектика, ни стратегия нашей логосферы (назовем ее так) — при том что каждый из нас ежедневно подвергается тем или иным видам языкового террора".

Как видим, лингвист-философ признает, что именно риторика некогда занималась "прикладным анализом" логосферы и "оружия речевого боя". Современная риторика вновь возвращает себе свой предмет, но на новом уровне и в новых условиях, имея дело с логосферами и речевыми системами сильно изменившегося мира.

Барт в упомянутой работе выделяет три "типа дискурсивного (речевого) оружия". Назовем их по работе Р. Барта и будем учитывать, что рассматривать именно эти типы "речевого оружия" целесообразно при анализе и описании риторики власти. Вот эти типы:

1) Речь, служащая целям завоевания власти ("сильная дискурсивная система") — это не просто речь, но некое "представление", демонстрация (show, "мимодрама"), которая использует специальные традиционные "аргументы, приемы защиты и нападения, устойчивые формулы", "которые субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения". (Последнее будет особенно актуально ниже, при рассмотрении речевого поведения Гитлера и вообще риторики фашизма.) Итак, первый "тип оружия" — превращение речи в демонстрацию силы (власти) с использованием специальных риторических приемов. (Об агональных демонстрациях в поведении животных и человека см., например: Лоренц К. Агрессия. — М., 1994.) В терминологии нашего курса этот тип речевой системы можно описать как агональный, имеющий целью борьбу и победу. Итак, агон, борьба — первый принцип социальных и речевых структур власти, первый принцип структурирования и социо-, и логосферы автократических систем. Эта борьба не только происходит в социуме и в речи, но и специально демонстрируется и в том, и в другой с помощью особых специфических приемов (социальных действий и речевых, риторических форм и фигур). Первый тип речевого оружия, по Барту, — речь —демонстрация борьбы (агональная демонстрация).

2) Монологическое по содержанию устройство речи и речевого идеала. У Барта это выглядит так: наличие в речи специальных риторических фигур, которые "вклю-

74

чают другого в свой дискурс в качестве простого объекта, чтобы тем вернее исключить его из сообщества говорящих на сильном языке". Итак, второй тип превращения речи в оружие власти— стратегия "вычеркивания", исключения более "слабого" участника речевой ситуации (или целого слоя индивидов социума) из "диалога сильных". Это стратегия "лишения слова", или стратегия превращения личности или социальной группы в пассивный объект манипулирования со стороны субъекта речи и власти. Барт называет используемые для этих целей специальные риторические средства "фигурами системности", поскольку они предназначены для создания "замкнутой" речевой среды, речевой системы, речевой ситуации, откуда изгоняются все "слабые": право на речь имеет сильный, он же ограничивает в этом праве других, подчиняя их себе. Последние вынужденно замолкают и "открывают рот" только с разрешения доминанта. В общем смысле, это стратегия превращения диалога в монолог. Принцип замкнутости системы, присущий отношениям власти, если система строится именно на них, проявляется в тенденции замкнуть не только границы страны, границы властвующей социальной группы, границы дискурса (смысловое движение речи в монологе), но и границы речевой ситуации, вытеснив из перечисленных выше для примера систем все элементы, кроме доминанта. Сравните: в пределе (в результате борьбы) остается всегда только одна в мире и даже во вселенной "страна" (а если не удается победить все прочие, то от них нужно отгородиться "железным занавесом", "закрыть границы" — обратите внимание на эти устойчивые, фра-зеологизированные обороты речи: они отнюдь не случай-Hbj!), только один "избранный" народ, лишь один лидер, только одно правительство, лишь одна правящая группировка, и, наконец, в речевой ситуации — только один говорящий, который настолько "сильнее" собеседников, что уже вовсе в них не нуждается. Такова философия и лингвистическая философия власти как принципа бытия. Принцип отказа от властных отношений, напротив, ведет к размыканию границ и открытости всех перечисленных выше систем.

3) Уверенность, решительность, категоричность в ре-

75

чевом поведении. В риторике власти эти поведенческие черты проявляются даже в особенностях построения фразы, о чем и говорит Р. Барт: "...Возникает вопрос, не является ли уже сама фраза, как практически замкнутая синтаксическая структура, боевым оружием, средством устрашения: во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре есть нечто угрожающе императивное. Растерянность субъекта, боязливо повинующегося хозяевам языка, всегда проявляется в неполных, слабо очерченных и неясных по сути фразах. Действительно, в своей повседневной, по видимости свободной жизни мы ведь не говорим целыми фразами, а с другой стороны, владение фразой уже недалеко отстоит от власти: быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы. Даже в грамматике фраза описывается в понятиях власти, иерархии: подлежащее, придаточное, дополнение, управление и т. д."

Барт напрасно выделяет риторику фразы — риторически значимые принципы ее построения — в отдельную позицию, в некий "третий тип" речевого оружия. Замкнутость фразы — проявление все того же принципа замкнутости всех систем человеческого социума, если в последнем ведущим, структурообразующим принципом выступает власть, иерархия (см. выше, пункт 2). Однако и в самом деле существует третий тип "речевого оружия", третий принцип устройства речи и структурирования логосферы. Но этот принцип — не замкнутость структуры, о которой мы уже говорили выше. Этот принцип проявляется в том, как человек (или целый социум), ищущий власти или уже имеющий ее, определяет свое отношение к истине. Ключевое слово в определении "третьего типа оружия" у Барта — не замкнутость, а утвердительная структура фразы, т. е. категоричность высказывания. Категоричность же есть покушение на истину: она предполагает уверенность в том, что истиной можно завладеть так же, как вещью, что ею можно обладать. "Право на речь" подразумевает и непременно влечет за собой борьбу за право обладания истиной в последней инстанции, за исключительность обладания истиной. Истина, как и собеседник (партнер по речевой ситуации) предстает в речи власти как объект (в данном случае объ-

76

ект захвата, обладания). Вспомните в связи с этим: в любом автократическом сообществе лидер или правящая группа всегда претендуют на обладание "истиной в последней инстанции". Показывается (именно в речи и речью, ее устройством), что нет и не может быть ничего неясного, сложного, разнообразного. Всякое различие мнений представляется как бинарная оппозиция правильного и неправильного, истинного и ложного: нет разных мнений, есть верное ("свое") и неверное ("чужое"). Это и понятно: если принципом жизни и деятельности является борьба, то необходимо то, с чем можно бороться, нужен объект борьбы — другое мнение, которое представляется как противоположное, отчужденное (чужое), неправильное. Или нужен другой человек (группа людей), которые представляются как враг, противник. Итак, и люди, и мнения делятся на два лагеря — свои и чужие, друзья и враги, но принцип власти все равно с неизбежностью приводит к "уменьшению численности" "своих" вплоть до замыкания на одной фигуре — фигуре лидера — и на одном мнении — единственно истинном. Итак, третий тип "речевого оружия" связан с присвоением истины в речи: речь делается демонстрацией обладания не только другим человеком, но и истиной.

2. СОЦИАЛЬНАЯ И РЕЧЕВАЯ РОЛЬ

Гекуба в трагедии Еврипида "Гекуба" обращается к Одиссею с такими словами:

Из уст безвластных и вельможных уст Одна и та же речь звучит различно.

На первый взгляд, верно. Однако можно задать вопрос, который во второй половине XX столетия о