Я стану бабой, буду умолять,

Как женщина, заламывая руки,

Чтоб тот, кого я ненавижу, снял

С меня оковы. Не бывать тому!

Судьбу Олимпа, о которой поведала Земля Прометею, он не от­кроет своему мучителю.

В трагедии все как бы сосредоточено на том, чтобы показать царя богов мстительным тираном. Появление на сцене безумной де­вушки Ио — еще одной жертвы Зевсовых прихотей — дополняет портрет деспота. Прометей кричит, что он ненавидит всех богов, что у Зевса «справедливостью служит произвол», что расправа над заступником людей — всемирный позор владыки Олимпа.

В заключение трагедии Зевс исполняет свою угрозу — и скала с казнимым, среди воя и блеска молний, проваливается в Тартар.

С этого представления зрители уходили, вероятно, глубоко взволнованными и смущенными. Им, воспитанным на идеях свобо­ды и человеческого достоинства, приходилось делать выбор, и, естественно, симпатии всех склонялись к благородному Прометею. Эсхил добился этого еще и тем, что вплел в трагедию немало поли­тических намеков. В репликах титана некоторые узнавали речи по­литических вождей, направленные против тирании, а это был лучший способ заставить публику воспринять старый миф как нечто злобо­дневное. Но если афинянам приходилось признать Прометея пра­вым, то как же могли они примирить это с почитанием Зевса? Можно ли было согласиться с тем, что верховный бог эллинов — лишь грубый деспот, чей чудовищный образ дан в трагедии во всей своей наготе? Вновь всплывала старая догадка, которая с давних времен тревожила человека: а что если Божество в действитель­ности злое? Что если Зевс — не хранитель мира и промыслитель, а страшный палач? (Ведь некоторые народы свыклись с такой мыслью, о чем, например, свидетельствует культ Молоха или ин­дийской Кали.)

Однако здоровый религиозный инстинкт Эсхила помогает ему одолеть это искушение. Он еще не говорит прямо, что Божество и Добро едины, но взывает к вольнолюбию и мужеству греков, к их чувству человеческого достоинства. Если Зевс таков, как повествует о нем мифология,— против него нужно восстать во имя добра и свободы, во имя человека, как то сделал Прометей.

«Прикованный Прометей» — это смертный приговор богу-деспо­ту. В трагедии предсказывается день, когда он будет сброшен со своего престола. А ореол поистине божественный окружает того, кто отдает себя за людей, кто, подобно Дионису, стал жертвой ради их спасения. Не случайно, что в скале Прометея иногда усматривали античный прообраз креста Христова.

Третья (ныне утраченная) часть — «Освобожденный Проме­тей» — посвящена примирению богов. Зевс сохранил свой трон, но лишь потому, что отказался от зла, изменил саму свою природу. Так решила Судьба, и это уже не просто слепое течение событий, а торжество Правды: Судьба требует того же, что и нравственное чувство человека. У Эсхила она перестает быть враждебным нача­лом, а является принципом нравственного Миропорядка. Верхов­ный Бог в единении с Мойрой олицетворяет Провидение. Этому Про­видению Эсхил усвояет прежнее имя — Зевса. Он не хотел вводить новую религию, но стремился обновить старую. Его исповедание веры сводится к тому, что не тирания темных и злых сил господ­ствует во вселенной, но божественная Правда.

В «Орестее» — последней драме Эсхила — это исповедание вы­ражено в словах, исполненных религиозного вдохновения:

Кто бы ни был ты, великий Бог,

Если по сердцу тебе

Имя Зевса, «Зевсом» зовись.

Нет на свете ничего,

Что сравнилось бы с тобой,

Ты один лишь от напрасной боли

Душу мне освободишь.

Божество всеобъемлюще, оно есть альфа и омега жизни — Промыслитель и Создатель мира:

Зевс изначальный — причина всему,

Все от него, чрез него, для него,

Что смертному дано без воли Зевса?

Что на земле не Богом свершено?

Так Эсхил становится прямым продолжателем Ксенофана, орфиков, Гераклита; сцена театра превращается в кафедру, с ко­торой звучит проповедь о Высшем Божестве, утверждающем спра­ведливость в мире.

Но в той же «Орестее» мы находим и других богов: Аполлона, Афину, Эриний. Была ли то дань народным верованиям или Эсхил действительно чтил Олимпийцев? Второе более вероятно, хотя нам теперь трудно понять, как это сочеталось с учением о «великом Боге». Но гораздо важнее, что «Орестея», как и «Прометей», ставит вопрос о Дике, небесной Правде, которая должна заменить Мойру. Поэт обращается к легенде о царском роде, отягощенном прокля­тием. Трагедия пытается раскрыть смысл бедствий, которые пре­следуют семью Атридов, но не в плане фатализма, а через понятие о воздаянии.

Микенский царь Атрей, мстя своему брату, заколол его детей и накормил его их мясом. Брат проклял Атрея. Но проклятие возы­мело действие не магическим образом, а через грехи Атридов. Желая укротить бурю, мешавшую начать троянский поход, сын Атрея Агамемнон принес в жертву свою дочь Ифигению. Это возбудило против него ненависть его жены Клитемнестры, кото­рая вместе со своим любовником Эгистом убила царя, когда тот, едва вернувшись из Трои, переступил порог дома. Но дети Агамем­нона Электра и Орест уготовили мщение преступной матери. Сам Аполлон потребовал от юноши, чтобы он, поборов жалость, покарал Клитемнестру. Цепь смертей, цепь убийств, душевные муки и суро­вый закон возмездия — что это? Судьба? Нет, у Эсхила это — зло, порожденное самими людьми:

Много родит земля

Гадов, страшилищ злых;Воды кишмя кишат

Чудовищами морскими...

Но все, что высоко парит в облаках,

Все, что ползает по земле,

Трепещет пред бешенством вихрей бурных.

Кто бы измерить мог

Дерзость мужских затей?

Кто б указал предел

Дерзостной страсти женской,

Ужасом и проклятьем

Павшей на род людской?

Любовь, если можно любовью назвать

Безумной похоти женской власть,

Опасней чудовищ, страшнее бури⁸.

Эта неудержимая лавина страстей влечет за собой нагроможде­ние преступлений, и как ответ приходит отмщение. Вонзив жерт­венный нож в тело своей дочери, Агамемнон своими руками уго­товил себе то, что индийцы назвали бы Кармой. Грех рождает грех, одно возмездие — другое:

Я говорю: от дурного дела

Плодится множество дел дурных,

И все с изначальной виною схожи.

Напрасно Клитемнестра удалила сына из дома. Орест возвра­щается, чтобы стать судьей и палачом:

В дом Агамемнона правда сегодня вошла

Львом двухголовым, убийством двойным.

Велика ответственность человека. Посягая на закон Правды, он вызывает из тьмы разрушительные силы, которые, как буря, врываются в его жизнь. Вот где разгадка зловещей летописи дома Атридов: в их судьбе правит не произвол, а совершается законный приговор: Небо сурово, но справедливо.

Но когда настанет конец этой драме мщения? Ведь едва Орест — орудие богов — нанес удар, как из окровавленного тела матери, подобно дыму, поднимаются духи мести — эринии — и устрем­ляются вслед за убийцей. Обезумевший от страха и душевных терзаний, Орест бежит от них и ищет защиты у алтаря Апол­лона.

И тут Эсхил делает попытку найти выход из замкнутого круга, на первый взгляд довольно неожиданный. Он переносит зрителей из мрачного мира древних преступлений на афинскую площадь. Сто­лица Паллады уже одной своей атмосферой человечности должна лишить призраков их силы. В восторженных стихах Эсхила звучит его неподдельная любовь к отчизне, рожденная в годы освободи­тельных войн.

И — о чудо! — сами боги — Аполлон и Афина — предостав­ляют решить спор Ореста с эриниями гражданскому суду — Ареопагу. Это чисто «афинский» подход к коллизии. Как Орест в храме светлого Аполлона ищет спасения от эринии, так и Эсхил в своих гражданских идеалах, в эллинской демократии и культуре, в том, что теперь назвали бы «прогрессом», надеется найти защиту от страшных теней прошлого, от трагичности жизни, от всего тре­вожного и непонятного в мире. Сама Афина голосует наравне с членами Ареопага, и ее голос определяет судьбу Ореста. Чтобы смягчить гнев эринии, им обещают построить в Афинах храм, и отныне они будут не злобными фуриями, но — «благими», эвмени­дами. Призраки ночи усмирены. Драма кончается гимном:

Мир эвменидам, богиням благим

Края Паллады!

Так порешили