Захотелось на слово ответить тремя

И мыслишкою в споре ужалить!

Сократ торжественно сообщает неофиту, что никакого Зевса нет: все дело в Облаках. Стрепсиад дивится:

— Кто ж навстречу их гонит, скажи? Ну не Зевс ли, колеблющий тучи?

— Да нимало не Зевс. Это — Вихрь.

— Ну и ну! Значит, Вихрь! Я и ведать не ведал, Что в отставке уж Зевс и на месте его нынче Вихрь⁹. В заключение Стрепсиаду преподносится символ веры своего рода «стихийного материализма»: «Безграничная Воздуха ширь, Облака и Язык—вот священная троица»¹⁰. (Язык, в частности, нужен для того, чтобы извращать истину.) И вот искус кончен, незадачливого старика, невзирая на протесты, раздевают догола и вводят во внутреннее помещение Мыслильни...

Однако скоро выясняется, что он слишком глуп для постижения хитроумной науки софистов. Тогда Фидиппид решает последовать примеру отца и гораздо успешнее его усваивает Сократову муд­рость. Пройдя обучение, он мигом надул кредиторов, но зато полно­стью перестал прислушиваться к советам и жалобам отца. В конце концов он настолько обнаглел, что осмелился избить стари­ка, и никто не мог его усовестить: язык стал ему хорошей за­щитой. Поняв, какую службу сослужил ему Сократ, Стрепсиад в порыве ярости сжигает Мыслильню — этот притон разврати­телей.

В этом злом фарсе все от начала до конца — сплошная кле­вета. Чего тут только не приписано Сократу! Он оказывается про­поведником тех самых учений, которые отвергал,— софистики и натурфилософии. А ведь Аристофан великолепно знал Сократа, он был вхож в дома, где собирался кружок философа, и присутствовал на беседах Сократа. Вряд ли он хотел написать донос; скорее всего в создании «Облаков» сыграло роль не столько намерение Аристофана повредить Сократу, сколько его натура сатирика. Желчный, язвительный человек, он высмеивал и Перикла, и самих богов. Мог ли он удержаться от искушения нарисовать шарж на Сократа? Ведь мудрец с его комической внешностью и странно­стями так, казалось, и просился в герои комедии! В учение же Сократа у Аристофана не было охоты вникать, и он взглянул на него глазами толпы. Примеру Аристофана последовали и другие юмо­ристы.

В своих последующих пьесах «Птицы» и «Лягушки» Аристо­фан продолжал выпады против философа, причем последний вос­принимал их, по-видимому, без обиды и с юмором, во всяком случае это не привело к ссоре между Сократом и Аристофаном. Быть может, писатель даже не догадывался, какую роковую роль сыграют его комедии в судьбе Сократа. Их действие сказалось не сразу, но, посеяв злое семя, они закрепили общее нелестное мнение о «софисте», который подрывает гражданские устои и совращает мо­лодое поколение.

«Облака» были поставлены в 423 году, когда мысли афинян бы­ли еще заняты войной. Через два года был наконец заключен мир, но зато усилились внутренние беспорядки. Одним из виновников их стал Алкявиад. Он возглавил тех, кто хотел продолжать, войну и разжигал среди молодежи боевые настроения. В 417 году его избрали стратегом, и он предложил авантюрный план похода на Сицилию. «Большая часть афинян,— писал Фукидид,— не имела представления ни о величине этого острова, ни о числе его жите­лей. И все же большинство граждан горело чрезмерным желанием войны, и если кому-нибудь это не нравилось, он молчал из страха»". Причиной такой воинственности было то, что Афины, привыкнув пользоваться богатствами, притекавшими из колоний, тяжело пере­носили неудачу в борьбе со Спартой.

Алкивиад вскоре добился осуществления своего замысла, но, когда боевой флот уже готовился двинуться на Сицилию, кто-то ночью опрокинул столбы с изваяниями Гермеса. Соперники Алки-виада обвинили в кощунстве стратега и его приспешников. Тот потребовал судебного разбирательства дела, но вынужден был от­плыть, не дождавшись его исхода.

Едва корабли прибыли в Сицилию, Алкивиаду пришел приказ вернуться и предстать перед судом. Стратег отказался, что сочли доказательством вины и приговорили его к смерти. Но Алкивиад заявил, что еще покажет себя, и бежал к спартанцам. По его совету Спарта встала на сторону сицилийцев, и осенью 413 года афинский флот был уничтожен. Афиняне, осаждавшие Сиракузы, оказались в ловушке, а спартанцы тем временем вторглись в Аттику. Союзники один за другим оставляли афинян.

Положение усугублялось тем, что в Афинах вспыхнули беспо­рядки. Многие граждане требовали отказаться от демократии и вернуться к «строю отцов». К власти пришла партия мира, так назваемый «совет четырехсот». Демократию сменила олигархия, которую город принял из страха перед неизбежной катастрофой. Новый режим принимал суровые меры против всех, кто не был согласен с мнением правительства. Жертвой этого смутного времени пал и софист Протагор, обвиненный в кощунстве. Книги его предали публичному сожжению. Сам философ поспешил бежать в Сицилию, но корабль, на котором он плыл, попал в бурю и раз­бился.

«Совет четырехсот» продержался недолго. Очередной перево­рот возродил демократические порядки. Все опальные лица возвращались, среди них находился и Алкивиад, которого встретили как несправедливо обиженного. Он обещал народу победу и мир, и его избрали верховным вождем. Но было уже поздно: спартан­цы повсюду теснили афинян. Алкивиада вторично низложили, и он бежал из Афин, теперь уже навсегда. Он скрылся в Персии, где пал от руки убийцы.

В апреле 404 года Афины капитулировали. Под звуки спартан­ского военного марша были разрушены стены великого города. Владычество Афин над Элладой кончилось.

По требованию Спарты афиняне установили военный режим — | тиранию «тридцати». Его возглавлял бывший ученик, а теперь недруг Сократа — Критий.

Что делал Сократ в эти тяжелые для отечества годы? Мы знаем, что он нисколько не изменил своим привычкам: все так же сторо­нился партийных распрей, мужественно переносил невзгоды голод-1 ных времен. Он как бы стоял выше смут и беспрестанно меняющих-1 ся обстоятельств, продолжал воспитывать молодежь и говорить о совершенной жизни.

Он не был сторонником ни одного из политических направ­лений, но полагал, что общество должно строиться на основе разума і и права. Закон был для него фундаментом любого режима, однако і он видел, как легко закон нарушается и при олигархии, и при монар­хии, и при тирании. Не смог Сократ одобрять и крайностей афин­ских демократов, которые, по его выражению, нередко превращали демократию в охлократию — тиранию черни. Такая тирания пред­ставлялась Сократу не менее опасной, чем тирания партии или 1 диктаторов. Он резко критиковал обычай выбирать должностных лиц по жребию и считал, что к управлению следует допускать наиболее опытных и искусных людей.

При демократах, когда Сократ оказался в числе пританов*, он | отстаивал принципы права. «Он не позволил,— говорит Ксено- I фонт,— лароду сделать противозаконное постановление, но, руко- | водствуясь законами, воспротивился такому давлению со стороны народа, какого, думаю, не выдержал бы никто на свете»

Так было, например, в 406 году, после битвы при Аргинусских островах. Судили морских стратегов, которые не выполнили при­каза из-за бури. Совет требовал их казни и казни тех, кто их, защищал. «Народ,— пишет Ксенофонт,— громко закричал, чтобы I отказывающиеся ставить на голосование были тоже привлечены к суду. И тогда все пританы, устрашенные этим, согласились по­ставить предложение на голосование — все, кроме Сократа, сына Софрониска. Последний заявил, что он во всем будет поступать только по закону»¹⁴. Он понимал, что гнев толпы был продиктован горечью потерь, а не соображениями здравого смысла или буквой закона. Поэтому он смело противопоставил свое мнение рассви­репевшей массе.

Не отступил он и перед диктаторами. Когда Критий, придя к власти, начал прибегать к массовому террору, Сократ также заявил о своем взгляде на такие методы. «Странно было бы, мне кажется,— сказал он,— если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится это­го и не считает себя плохим правителем государства». После этого власти запретили Сократу беседовать с молодежью, прозрачно намекнув, что в противном случае он сам окажется среди «убав­ленных коров». Эта угроза нисколько не испугала Сократа, он отвечал на нее шуткой и продолжал свое дело, как и прежде.

Режим был озабочен тем, чтобы изловить всех влиятельных политических эмигрантов, и с этой целью нередко снаряжались карательные экспедиции из числа афинских граждан. Однажды в такую экспедицию был включен и Сократ. Нужно было вернуть с острова Саламина некоего Леонта, которого ожидала казнь. Быть может, Сократа отправили, чтобы проверить его лояльность, или хотели его присутствием придать акции вид законности. Но фи­лософа нельзя было заставить делать то, что было противно его совести.

«Когда вышли мы из Тола*,— рассказывал он потом своим судьям,— четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леон­та, а я отправился к себе домой. Возможно, меня бы за это казни­ли, если бы то правительство не пало в скором времени».

С согласия Спарты, которая поняла, что сильная власть в Афи­нах для нее опасна, там снова была восстановлена демократия. Постановление Народного собрания гласило: «Афинянам иметь го­сударственный строй согласно установленням отцов». Опять была использована ссылка на пресловутых «отцов», потому что она имела поразительную власть над умами. На прошлое, овеянное славой Солона, Фемистокла и Перикла, смотрели уже как на идеал. Не прошлого вернуть было нельзя. Демократия теперь стала обнаружи­вать свои худшие стороны; и этого следовало ожидать, ибо, пока она ограничивалась тем, что давала гражданам право контролиро­вать политику властей, она приносила богатые плоды; когда же абстрактное понятие «демоса» становилось новым идолом, де­мократия превращалась в ухудшенное издание тирании. В ней брала верх тенденция принуждать всех мыслить одинаково и, опи­раясь на полицейские методы правления, подчинять всех одному стандарту.

СМЕРТЬ МУДРЕЦА

Афины, 399 г.

В любую эпоху, когда народ бедствует, он обязательно ищет, на ком можно сорвать накопившееся недовольство. Обычно и пра­вительства, виновные в тех или иных неудачах, спешат найти такого козла отпущения, чтобы дать выход ярости масс. Безразлич­но, кого выберут объектом травли,— важно то, что враг обнаружен, он здесь, перед глазами, и с ним можно расправиться. Особенно легко это сделать, когда обвиняемый более или менее беззащитен; у преследователей, которые, кроме ненависти, одержимы еще и страхом, безнаказанность вызывает лишь удвоенную жестокость.

Афины дошли как раз до той точки, когда найти виновника всех бед стало потребностью и властей, и толпы. Они пережили годы катастроф и унижений; гордость великого города, считавшего себя венцом Эллады, была жестоко уязвлена. На кого возложить ответственность? Виновных было слишком много. И вот тут-то общественное мнение вооружилось против Сократа.

Не этот ли человек покушался на основы «отечественных порядков»? Не он ли подбивал молодежь пренебрегать мнениями старших? Не он ли учил свободомыслию? Быть может, вообще гнев богов пал на город из-за него: сколько бы Сократ ни приносил жертв, разве не было всем известно, что он толковал о каком-то «даймонио-не» и, следовательно, учил верить не так, как завещали «отцы»? Все эти философы только мутят умы. Не зря изгнали Анаксагора и Протагора; почему же еще ходит по городу этот старый совратитель Сократ? Ведь даже его приятель АрисГофан разоблачил его шарлатанство, безбожие и «облачные» идеи.

Нашлись и люди, которые прямо подали на Сократа жалобу в суд. Обвинение было сформулировано так: «Сократ преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев» (бук­вально «новых демонов»).

Одним из главных обвинителей был стратег Анит, по профес­сии кожевник. Он принадлежал к партии демократов и вместе с Трасибулом сверг тиранию «тридцати». Этот ограниченный патриот считал, что все новые идеи вредят государству². Сократ в его глазах являлся вдохновителем подрывных сил, лукавым софистом, раз­лагающим юное поколение. Немаловажную роль здесь играли и личные мотивы: сын Анита некоторое время был учеником Сократа и не без его влияния отказывался заниматься ремеслом отца, кото­рый с тех пор затаил против философа злобу.

Другим представителем обвинения был молодой и весьма по­средственный поэт Мелет, человек сомнительной репутации, желав­ший стяжать популярность гражданскими одами и патриотиче­ской болтовней. Такие люди часто стараются выдвинуться при помощи всякого рода «разоблачений» и играть роль спасителей отечества. Хотя жалоба была сначала подана Мелетом, однако главным инициатором процесса несомненно являлся стратег Анит. Третьим был некий оратор Ликон.

Сократ уже давно предвидел, что ему не избежать столкнове­ния с афинскими «охранителями». Он понимал, что и так чудом уцелел до сих пор. Говорят, македонский царь Архелай звал муд­реца к себе, но семидесятилетний Сократ слишком сросся со своим городом и предпочел остаться в Афинах, идя навстречу своей судьбе.

Когда против Сократа было выдвинуто официальное обвине­ние, друзья стали советовать ему подготовить «апологию»— за­щитительную речь на суде. Такие речи — наследие подлинной демократии — еще играли решающую роль на процессах.

— А разве вся моя жизнь не была подготовкой к защите? — спрашивал Сократ.

В ответ на возражения, что речь поможет ему оправдаться от возводимой на него клеветы, Сократ сослался на своего «дай-мониона»: «Клянусь Зевсом, я уже пробовал обдумать защиту перед судьями, но мне противился божественный голос».

Та таинственная сила, которая сопровождала мудреца все годы, теперь удерживала его от составления апологии. Более того, «даймонион», казалось, прямо толкал Сократа на гибель. Тем же, кто тревожился за него, философ шутливо отвечал, что в его воз­расте неплохо кончить жизнь столь легким способом.

И друзей, и врагов Сократа изумляла эта его странная тяга к | смерти. Загадочной она остается и до еих пор. Сомнительно| чтобы ее можно было и в самом деле объяснить преклонными годами мудреца. Сократ далеко не казался дряхлым, сохранил живость ума и крепкое здоровье. Быть может, он захотел наконец дать бой затхлому мирку узколобых фанатиков и наложить на них клеймо убийц. Его процесс мог бы стать испытанием для Афин. «Если я буду предан казни несправедливо,— говорил Сократ,— то это будет позором для тех, кто предаст меня казни»⁴.! Пусть он не смог покорить невежество и ненависть силою своего! разума, в его распоряжении остается союзница сверхчеловече-і екая — смерть, его смерть — мудреца и честного человека.

Был конец мая 399 г. В день суда толпа выбранных судей —| пятьсот человек—заняла свои скамьи. На особом месте стоял | окруженный друзьями Сократ, напротив была трибуна главного! обвинителя. Все имело вид не расправы, а законного судопроиз­водства.

Начал Мелет. Он заявил, что Сократ вопреки закону занимался изучением небесных явлений, исследовал то, что запретно, учил молодежь «делать слабый довод сильным» и не признавал богов. А кто его ученики? Не Алкивиад ли, предавший родину? Не Критий ли — тиран и враг демократии? Не осуждал ли сам Сократ демократические порядки? Он мудр, но это опасная муд­рость. Искусный оратор, он теперь легко может сбить с толку присяжных. Но нельзя позволить ему обмануть народ, он, безуслов­но, смертельный враг отечества.

В таком же духе выступали и другие обвинители; все они упирали на то, что Сократ колеблет авторитеты, вводит новшества, отвлекает юношей от их обязанностей.

После этого предоставили слово Сократу. Наконец-то пришло время очной ставки философа с Афинами...

«Как подействовали мои обвинители на вас, афиняне,— начал он,— я не знаю, а я из-за них, право, чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили. Впрочем, верного-то они, собственно говоря, ничего не сказали». Он старик, но никогда не привлекался к суду, поэтому не сумел приготовить апологии; просьба же его лишь одна: не шуметь и не перебивать его. И так легко, непринужденно, с усмешкой Сократ продолжал говорить все время. Казалось, речь идет не о его жизни, а о какой-то посторонней проблеме.

В первую очередь он заметил, что иск Анита, Мелета и Ликона лишь повод; на самом же деле здесь прорвалась застарелая вражда. Большинство судей по возрасту годятся ему в сыновья, и им не впервые слышать про Сократа дурное. «Обвинителей этих много, и обвиняют они уже давно, да и говорили они с вами тогда, когда по возрасту вы всему могли поверить, ибо некоторые из вас были еще детьми или подростками, и обвиняли они заочно: оправды­ваться было некому. Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только случится среди них какой-нибудь сочинитель комедий»⁶. Это был прямой намек на Аристофана.

«Стало быть, афиняне,— продолжал Сократ,— мне следует защищаться и постараться в малое время опровергнуть клевету, которая уже много времени держится среди вас. Желал бы я, чтобы это осуществилось на благо и вам и мне — чего же еще я могу достичь своей защитой? Только я думаю, что это трудно, и для меня вовсе не тайна, каково это дело. Пусть оно идет, впрочем, как угодно Богу, а закону следует повиноваться — приходится оправ­дываться».

Сократ не строил никаких иллюзий: он великолепно понимал, что перед ним аудитория в большинстве своем враждебно настроен­ная. И как бы нехотя он берется за защиту, пункт за пунктом разбивая доводы обвинения.

Мелет приписывает Сократу исследование запретного и к тому же считает его софистом, мастером словесных уверток. Но откуда это известно, кроме как из аристофановского фарса? «Спросите друг у друга, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, чтобы я хоть что-то говорил о подобных вещах».

Его считают платным учителем? Он знает, что есть такие люди, которые за деньги обучают молодежь мудрости. «Я бы сам чванился и гордился, если бы был искусен, афиняне!»

Он напомнил присутствующим о давнем прорицании Пифии, рассказал о своих сомнениях и поисках человеческой мудрости. Ему пришлось убедиться, что эта так называемая мудрость — ничто. Друзья Сократа, молодые люди, в подражание ему также испыты­вали многих и легко приходили к подобному выводу. «От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который портит молодежь. А когда их спросят, что же он делает и чему их учит, то они не знают, что сказать, и, чтобы скрыть свое затруднение, говорят о том, что вообще принято говорить обо всех, кто философствует... А правду им не очень-то хочется сказать, я думаю, потому, что тогда обнаружилось бы, что они только прики­дываются, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. А так как они, по-моему, честолюбивы, сильны, многочисленны и говорят обо мне упорно и убедительно, то давно уже прожужжали вам уши кле­ветой на меня».

Тут Сократ обратился к Мелету: он заботится о том, чтобы молодежь была лучше? Но кто сделает ее таковой? Законы? Пре­красно! Может быть, и судьи? Конечно. Может быть, члены Народ­ного собрания? Так? «По-видимому, значит, кроме меня, все афи­няне делают их безупречными, только я один порчу. Ты это хочешь сказать?»

Здесь Сократ в своей стихии, он уточняет мысль собеседника и в конце концов восклицает с комическим отчаянием: «Большое же ты мне, однако, приписываешь несчастье»".

Но спор не кончен. Если уж Мелет знал, что Сократ в чем-то действует неверно, почему он избегал его, а не наставил? Значит, он считал философа не заблуждающимся, а закоренелым и умыш­ленным преступником. Тогда еще раз нужно коснуться конкретных пунктов обвинения.

— По твоим словам, я вообще не признаю богов, и не только сам не признаю, но и других этому научаю.

— Вот именно, я и говорю, что ты вообще не признаешь богов...

— Это невероятно, Мелет, да мне кажется, ты и сам этому не веришь.

И тут Сократ коснулся своего «внутреннего голоса». Не явля­ется ли «даймонион» силой божественной? Как же можно тогда утверждать, будто Сократ отрицает богов?

Хотя Сократ по своему обыкновению как бы исследовал истину, но в каждом его слове чувствовалось сознание правоты. Он заявил, что необходим городу, даже если приносит малую пользу; отказаться от своего призвания было бы равносильно де­зертирству. Даже угроза казни не остановит его: «Если бы теперь, когда меня Бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно было бы по справедливости привлечь к суду и обви­нить в том, что я не признаю богов, так как не слушаюсь прорица­ний, боюсь смерти и воображаю себя мудрецом, не будучи мудрым. Ведь бояться смерти, афиняне,— это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол».

Итак, его позиция неизменна: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее Бога, чем вас, и, пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать... Могу вас уве­рить, что так велит Бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение Богу... послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет, но поступать иначе я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз».

Это был вызов. Толпа заговорила, загудела, послышались возмущенные восклицания. Спокойствие обвиняемого и его речь, проникнутая чувством собственного достоинства, вызвали досаду, а рассуждения Сократа были для судей неприемлемы. Людям, как правило, трудно бывает примириться с тем, кто является для них укором. Судьи чувствовали силу в словах Сократа, но силу им враждебную.

А Сократ попросил не шуметь и продолжал, как бы подливая масла в огонь: «Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы получили от Бога. Ведь если вы меня казните, вам нелегко будет найти еще такого человека, который попросту — хоть и смешно сказать — пристав­лен Богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод... Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопне­те меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную жизнь проведете в спячке, если только Бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь».

Как на свидетельство бескорыстия своей миссии Сократ указал на свою бедность. Он еще и еще раз отрицал звание «учителя», подтверждая это тем, что не брал за обучение денег. Можно ли брать плату с друзей? И кстати, почему их, его постоянных слуша­телей, не пригласили в качестве свидетелей? Ведь они могли бы лучше рассказать о его жизни и учении.

В заключение Сократ сказал, что не хочет умолять судей и пытаться подействовать на их чувства; он не будет лить слезы, при­водить жену и детей. «Не думайте, афиняне, будто я должен проде­лывать перед вами то, что я не считаю ни хорошим, ни правиль­ным, ни благочестивым». Судьи должны руководствоваться только законом: если обвиняемый виноват — осудить его, если нет — оп-правдать.

Приступили к голосованию. Приговор: виновен. Впрочем, к удивлению Сократа, большинство было не слишком значитель­ным — всего 30 человек. «Я не думал,— сказал Сократ,— что перевес голосов будет так мал, и полагал, что он будет куда боль­ше». Его, кажется, больше заботило нравственное состояние судей, чем собственная участь.

Анит требовал смертной казни, но по закону в такого рода процессах осужденному предоставляется право самому назначить себе наказание, разумеется, более мягкое.

И тут Сократ заговорил снова, приведя своими словами в ужас друзей и в ярость врагов.

«Этот человек,— сказал он,— требует для меня смерти. Пусть так. А что, афиняне, назначил бы я себе сам? Очевидно, то, чего заслуживаю. Так что же именно?.. Чего-нибудь хорошего, афиняне, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого, что мне пришлось бы кстати. Что же кстати человеку заслужен­ному, но бедному, который нуждается в досуге для вашего же назидания? Для подобного человека, афиняне, нет ничего более подходящего, как обед в Пританее!»

Это звучало почти как издевка: осужденный на смертную казнь требует, чтобы его бесплатно кормили, как знатных людей города! Поднялся невообразимый крик... Платон и другие богатые ученики мудреца стали умолять его согласиться на штраф. Сокрач ответил, что только по их настоянию предлагает от себя одщ мину серебром: «Платон, присутствующий здесь, афиняне, да и Кри. тон, Критобул, Аполлодор — все они велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя. Итак, я столько и назначаю, г поручители в уплате будут у вас надежные».

Прошел второй тур голосования. При подсчете оказалось, чтс_ число высказавшихся за казнь возросло на 80 человек. Это был явный результат независимого поведения Сократа.

Друзья мудреца были в полном отчаянии, полагая, что если бы Сократ вел себя иначе, исход дела не принял бы трагического оборота. Но он стоял на своем: «Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись иначе».

Обращаясь к судьям, он сказал: «Я ухожу отсюда, пригово­ренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказании, и они при своем. Так оно, пожалуй, и должно было быть, и мне думается, что это правильно».

Но это было еще не все: под конец Сократ приберег проро­чество своим судьям: «Мне хочется предсказать будущее вам, осудившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям,— тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвив­шие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, кля­нусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, со­вершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей — я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостней, чем они моложе».

Это был намек на многочисленных последователей Сократа. Философ оказался прав. «Апологии» Платона и Ксенофонта и дру­гие памфлеты его учеников разнесут по миру позор Афин, заклеймив убийц Сократа как душителей свободы и разума.

Но в самом философе не ощущалось никакой озлобленности против ослепленных ненавистью афинян. Палачи заблуждаются, полагая, что смерть — худшая из кар. Если умерший ничего не сознает, то смерть — это сон, но скорее она есть «как бы пере­селение отсюда в другое место». И то и другое — в руках Бога, и, следовательно,— добро. «Моя участь,— сказал Сократ,— сейчас оп­ределилась не сама собою, напротив, для меня ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам ничуть не сержусь на тех, кто осудили меня... Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме Бога»¹⁸.

Стража окружила приговоренного, и Сократ в сопровождении плачущих друзей был выведен из здания суда. Мудрец шел твердым шагом, был спокоен и ясен. Увидев слезы учеников, он воскликнул:

— Что это? Вы только теперь плачете? Разве не знаете, что с самого рождения я осужден природой на смерть? Да если бы мне приходилось погибать безвременно, когда течет счастье, то, несом­ненно, надо было бы горевать мне и расположенным ко мне людям; если же я кончаю жизнь в ту пору, когда ожидаются в будущем разные невзгоды, то я думаю, что всем вам надо радоваться при виде моего счастья.

— Но мне особенно тяжело, Сократ, что ты приговорен к смертной казни несправедливо,— сказал один из учеников.

— А тебе, дорогой мой Аполлодор, приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо? — улыбнулся Сократ и потрепал юношу -по волосам.

Мимо с видом победителя прошествовал Анит.

«Он гордится,— весело заявил Сократ,— как будто совершил какой-то великий славный подвиг, предав меня смертной казни за то, что я, видя, каких великих почестей удостоили его сограждане, сказал, что не следует ему учить сына кожевенному делу. Как жалок он! Видно, он не понимает, что кто из нас совершил дела более полезные и славные на вечные времена, тот и победитель»¹⁹.

Теперь жилищем Сократа на долгий месяц должна была стать афинская тюрьма. Казнь отложили, так как накануне суда ушел корабль на праздник в Делос. Согласно обычаю, до его возвраще­ния приводить смертные приговоры в исполнение в Афинах запре­щалось. Таким образом, Сократ получил отсрочку. По свидетельству Ксенофонта, он все это время оставался верен себе, был бодр, разговорчив, не терял отличного расположения духа. Для этого не­постижимого человека даже смерть, казалось, не была чем-то тра­гическим.

Надо заметить, что в темнице Сократ пользовался относи­тельной свободой; к нему допускали близких, и он подолгу беседовал с ними. Когда же он оставался в одиночестве, то вспо­минал тот таинственный голос, который призывал его служить му­зам. Впервые в жизни он написал стихотворение. Но все же делал он это, по-видимому, для того, чтобы скоротать досуг.

Друзья сделали все, чтобы спасти его от казни; старый това­рищ Сократа Критон организовал побег и явился в тюрьму, чтобы помочь философу скрыться.

Когда он вошел, закованный старец спал тихим, безмятежным сном, словно его ожидала не чаша с ядом, а радостное пиршество в кругу друзей. Критона поразило это зрелище, и он долго в мол­чании сидел у изголовья Сократа.

Дождавшись пробуждения узника, Критон сообщил ему, что скоро прибудет корабль с Делоса и нужно бежать, пока не поздно. Друзья сочтут позором для себя, если не спасут учителя.

Но Сократ только улыбнулся: он был уже как бы за пределами этого мира. Он рассказал Критону, что ему снился вещий сон: прекрасная женщина в белом одеянии произнесла слова из Гомера о скором возвращении на родину.

— Странный сон, Сократ!

— А ведь смысл его как будто ясен, Критон. Очевидно, он имел в виду, что сон знаменует близость перехода в иной мир. О побеге Сократ не желал и слушать. Где он, старик, будет скитаться, покинув город, к которому его «приставило» Божество? К тому же бегство будет нарушением законов, а он сам требовал их соблюдения. «Оставь же это, Критон, и сделаем так, как указывает Бог»²⁰.

И вот настал день, которого в трепете и горе ждали ученики. По Афинам разнеслась весть: в порту появился корабль, украшен­ный венками...

Десять самых близких людей поспешили в тюрьму к Сократу. Платона среди них не было. Он был болен, и болезнь была, видимо, тяжелой, ибо иначе как мог бы он пропустить этот день. А скорее всего Платон просто чувствовал себя не в состоянии присутствовать при последних часах учителя.

У ворот тюрьмы ученикам и родным объявили, что казнь состо­ится сегодня. Вскоре их пустили. Ксантиппа вела детей. Она заплакала и начала причитать: «Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобой». Но Сократ не хотел душераздирающих сцен и попросил, чтобы кто-нибудь увел жену. Слуги проводили Ксантиппу, и она ушла, крича и ударяя себя в грудь; для нее все случившееся было совершенно непо­нятным: чем мог ее муж так провиниться перед городом?

Тюремщики, исполнявшие свою должность по избранию, сняли с осужденного цепи. Сократ довольно улыбнулся и стал растирать затекшие ноги. Подавленные ученики молчали. Они никак не могли заставить себя поверить, что это конец. «Сидя подле него,— го­ворит очевидец казни,— я испытывал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал — он казался мне счастливцем... я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благо­родно он умирал, что у меня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной».

Последние часы Сократа скрасила привычная дружеская беседа. Разговор, разумеется, касался посмертной судьбы челове­ка, но то, что мы находим в «Федоне», скорее уже выражает воз­зрения Платона.

Несомненно одно: вера в Провидение не покидала Сократа, и в эти предсмертные минуты она восторжествовала над естественным человеческим страхом смерти.

Тюремный сторож пытался заставить мудреца молчать: он знал, что возбуждение может помешать яду и его придется прини­мать несколько раз. Но Сократ отмахнулся; он готов два и три раза пить яд, но не откажет себе в удовольствии еще раз поговорить с друзьями.

Незаметно пролетели часы. Наконец Критон робко спросил: — А как нам тебя похоронить?

— Как угодно, если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас.

Он засмеялся: неужели Критон может думать, что окоченелый труп, который они скоро увидят, будет тем самым Сократом, который учил их мыслить? Не следует так легкомысленно бросать­ся неточными выражениями.

Потом Сократ вышел, чтобы совершить омовение: ему хоте­лось избавить от хлопот тех, кто будет его хоронить.

«И мы ждали,— вспоминает его ученик,— переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами».

По возвращении Сократа к нему еще раз пустили Ксантиппу, но он, простившись с ней, пожелал остаться только в окружении друзей.

Наступил вечер. Перед заходом солнца в камеру вошел служи­тель, смущенный и печальный. Он сказал, что никогда не видел такого кроткого и спокойного узника, и выразил надежду, что Сократ не винит его: «Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное». Заливаясь слезами, он пошел к выходу. «Прощай и ты,— ответил тронутый сочувствием Сократ, а потом до­бавил, обращаясь к ученикам:— Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Критон, послушаемся его — пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут».

Но Критон цеплялся за каждую минуту, словно смерть ждала его самого. Видя замешательство, Сократ твердо сказал, что эти отсрочки смешны: «Не спорь со мною и делай, как я говорю».

Принесли чашу с цикутой. Деловым тоном Сократ обратился к палачу:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком — что же мне надо делать?

— Да ничего,— ответил тот,— просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само.

Было что-то отвратительное в этих прозаических советах исполнителя казни, но старец, не дрогнув, не изменившись в лице, принял из его рук чашу. Можно совершить этим питьем возлияние богам? Нет? Яда приготовлено лишь необходимое количество? Но помолиться, конечно, можно, чтобы «переселение» совершилось благополучно...

И со словами: «Об этом я и молю, и да будет так»,— Сократ неторопливо осушил кубок.

Тут ученики уже не в силах были сдержаться и заплакали, а один из юношей так громко рыдал, что Сократ воскликнул: «Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства,— ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!»