Глава 13. Антирациональность и программы подрыва культурных устоев

 

Подрыв рационального сознания в широких кругах интеллигенции, особенно элитарной, привел не просто к “равномерному” ослаблению, проседанию общей способности к разумным умозаключениям. Он дал возможность политической верхушке организовать и осуществить целенаправленные, исключительно агрессивные программы по разрушению культурного ядра общества, слому тех исторически сложившихся норм общественных отношений, которые позволяли людям спокойно жить, а обществу – воспроизводиться. Утратив на время историческую память, способность к рефлексии и предвидению, навыки выявления причинно‑следственных связей, интеллигенция тупо пошла за разрушителями и стала их сообщницей в погружении нашего общества в тяжелейший кризис.

Большой “макропрограммой” перестройки была общая дестабилизация. Можно даже сказать, программа стравливания всех элементов нашей общественной системы, которые находились в скрытом, “дремлющем” или даже потенциальном конфликте. За столетия в сложном многонациональном и “многокультурном” традиционном обществе и идеократическом государстве России было выработано множество явных и неявных механизмов разрешения, успокоения и подавления конфликтов. Эти механизмы отказывали очень редко, лишь когда Россия попадала в очередную историческую ловушку и возникала такая система порочных кругов, которую невозможно было разорвать в рамках сложившегося порядка. В конце 80‑х годов сама власть стала дестабилизировать общество и загонять страну в историческую ловушку. Многочисленный образованный слой, который мог бы в этот момент стабилизировать ситуацию, введя потенциальные конфликты в русло рассудительного общественного диалога, примкнул к “революционерам сверху” и резко ухудшил положение.

Вряд ли кто‑то будет отрицать, что во время перестройки была подвергнута разрушению вся политическая культура советского общества. Но ведь политическая культура – важная и неотъемлемая часть культуры в целом. Английский политолог Арчи Браун во введении к важной книге дает такое определение: “Политическая культура – субъективное восприятие истории и политики, фундаментальные верования и ценности, фокус идентификации и лояльности, сумма политических знаний, чаяния, которые являются продуктом специфического исторического опыта наций или групп”146.

Из этого видно, во‑первых, что политическая культура является важной составной частью культурного ядра общества. Следовательно, власть и культурные течения, которые оказывают радикальное разрушительное воздействие на сложившуюся в обществе политическую культуру, неизбежно провоцируют тяжелый культурный кризис. Кроме того, политическая культура есть “продукт специфического исторического опыта” народа. Значит, радикальные политические действия, противоречащие этому опыту, означают разрыв с исторической традицией, что неизбежно вызывает глубокий раскол общества.

Западные политологи выделяют именно то направление во всей программе перестройки, которое в наибольшей степени противоречило политической культуре СССР и поэтому несло в себе предпосылки национальной катастрофы. А.Браун пишет, что важнейшей ценностью доминирующей советской политической культуры являлся порядок. Страх перед беспорядком и хаосом объединяет все социальные группы – рабочих, крестьян, интеллигенцию, управленцев.

Мы прекрасно знаем, какой “специфический исторический опыт” лежит в основании этой ценности – разрушение государственности и тяжелейшая гражданская война 1917‑1921 гг. И что же общество наблюдало в ходе перестройки? Именно подрыв государственности и буквально искусственное создание хаоса – с взрывом массовой преступности, кровопролития в национальных конфликтах и терроризма. Советологи сравнивают Горбачева с “Мартином Лютером, который стремился разрушить или существенно ослабить косные институты правящей церкви”. Это в их устах – большой комплимент, хотя они прекрасно знают, что Реформация унесла в Германии 2/3 человеческих жизней.

С.Бялер, так высоко оценивший роль Горбачева, директор Института международных изменений Колумбийского университета, точно определяет суть действий верхушки КПСС: “Начиная перестройку, Горбачев и его помощники в руководстве инициировали процесс, который не поддается полному контролю и которым нельзя всесторонне управлять” (с. 111). Бывший в 1991 г. премьер‑министром СССР В.В. Павлов писал, что “ни в начале, ни в середине 80‑х годов вопрос о политической нестабильности не стоял. Перелом произошел в 1987 г., когда Горбачев сделал резкий поворот от экономических реформ к политическим”147.

Горбачев резко дестабилизировал состояние советской системы в целом. Тем самым он поставил крест и на самой возможности плодотворных реформ. Наши либералы как будто не знали императива, который сформулировал основоположник либерализма Джордж Стюарт Милль: «Всякий раз, когда устойчивость приносится в жертву прогрессу, приносится в жертву и сам прогресс».

То есть, став руководителем государства, Горбачев сделал именно то, что категорически противоречило главной ценности политической культуры нашего общества и историческому опыту народа. Он выступил как враг народа в самом простом смысле этого слова. А как назвать ту часть интеллигенции, которая так активно ему помогала? Как могли не видеть опасных последствий образованные люди, имеющие хоть каплю ответственности и уважения к своей национальной культуре!

И хотя бы сейчас мы должны задуматься над тем, что с нами произошло. Это был колоссальный культурный срыв, такое отступление от норм рациональности, особенно в мышлении интеллигенции (в том числе номенклатурной), что даже профессиональные специалисты, которые к этому срыву нас и подталкивали, не могли его предвидеть. Видный американский советолог А.Брумберг признался: “Ни один советолог не предсказал, что могильщиком Советского Союза и коммунистической империи будет настоящий номенклатурный коммунист, генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Михаил Горбачев”148. Если бы только он! Ведь за ним шли колонны советских интеллигентов, которые искренне думали, что утверждают “социализм с человеческим лицом”.

Объективно, интеллигенция попустительствовала бригаде Горбачева в создании конфликтов, часто кровавых. Даже когда возникали открытые столкновения и люди искали в среде писателей и ученых разумных арбитров, они не получали здесь урока рационального анализа, рефлексии, меры. Это самым тяжелым образом было представлено в программе разрушения Советского Союза. Эта программа была важной частью всей деятельности диссидентов западнического направления.

Никто не может, сохраняя минимум интеллектуальной совести, отрицать тот факт, что идея разрушения Советского Союза была выношенной частью всего “проекта Сахарова”. При этом она была продуктом отхода от рациональности – как говорил Ницше, следствием убеждения, а не изучения “ достоверности ”. Вот, например, в “Предвыборной платформе”, которую А.Д. Сахаров опубликовал 5 февраля 1989 г. было выдвинуто требование: “Компактные национальные области должны иметь права союзных республик… Поддержка принципов, лежащих в основе программы народных фронтов Прибалтийских республик”149.

Первое требование противоречит всему знанию о строительстве государства, накопленному человеком, а также здравому смыслу. Что значит “компактные национальные области”? Есть на Алтае деревня, в которой живут 300 тофаларов – она что, должна “иметь права союзных республик”? В Татарстане есть места компактного расселения и русских, и башкиров – они тоже должны выделиться как суверенные государства? Второе требование поражает своим аутизмом. Похоже, по мнению А.Д. Сахарова, все, что выступает против единого государства, прекрасно. Народные фронты Прибалтики, образованные при поддержке Политбюро ЦК КПСС и спецслужб США в 1988 г., с самого начала заявили ладно бы сепаратистские, но и этнократические намерения. Как могли люди, претендующие на титул демократов, требовать поддержки таких движений? В этом есть привкус шизофрении.

Мысль об отделении Прибалтики давно бродила в голове А.Д.Сахарова, и лелеять подобные мысли нормально для диссидента. Здесь нас волнует лишь одна сторона дела – развивая эти мысли, академик полностью уходит и от учета “достоверности”, и от логики. Он как будто специально задает своим поклонникам алгоритм неразумных рассуждений. Вот, в марте 1971 г. А.Д.Сахаров пишет Генеральному Секретарю ЦК КПСС тов. Л.И.Брежневу “Памятную записку” (затем послав ее также для публикации на Западе). В одном из пунктов он предлагает устранить юридические сложности для реализации права союзных республик на отделение от СССР. Это он обосновывает так: “Не подлежит сомнению, что республика, вышедшая по тем или иным причинам из СССР мирным конституционным путем, полностью сохранит свои связи с социалистическим содружеством наций”150.

Посудите сами, разумный ли это довод? Почему же он “не подлежит сомнению”? Как раз наоборот, он совершенно невероятен и противоречит всему тому, что мы знали о международной обстановке в тот момент, об усилиях США в “холодной войне”, одним из фронтов которой как раз и была Прибалтика. И вообще, как может “республика, вышедшая по тем или иным причинам из СССР”, полностью сохранить “свои связи с социалистическим содружеством наций”? Ведь это просто нелепость. Представьте: жена ушла от мужа, вышла за другого, но свои связи с прежним мужем сохранила полностью.

Столь же противоречили знанию и логике и планы преобразования СССР в новый союз, представленные А.Д.Сахаровым в его “Конституции Союза Советских Республик Европы и Азии” (там же, с. 266‑276). Это планы роспуска СССР и его “пересборки” в виде конфедерации сотен маленьких государств – “всех компактных национальных областей”. Например, о нынешней РФ сказано: “Бывшая РСФСР образует республику Россия и ряд других республик. Россия разделена на четыре экономических района – Европейская Россия, Урал, Западная Сибирь, Восточная Сибирь. Каждый экономический район имеет полную экономическую самостоятельность, а также самостоятельность в ряде других функций…”.

Это бы еще ладно, ненавидел человек нашу “империю” и строил утопию. Но ведь эта “пересборка” включала в себя механизм стравливания народов – через создание республиками своих армий и независимых от Союза МВД, денежных систем, через разделение союзной собственности и “полную экономическую самостоятельность”. Разве все это разумно? При том, что уже заполыхали войны на Кавказе.

А вот один из мелких интеллектуальных прорабов перестройки, А.Нуйкин. Он с удовлетворением признавался в 1992 г.: “Как политик и публицист, я еще совсем недавно поддерживал каждую акцию, которая подрывала имперскую власть… Мы поддерживали все, что расшатывало ее. И правильно, наверное, делали. А без подключения очень мощных национальных рычагов, взаимных каких‑то коллективных интересов ее было не свалить, эту махину”. И добавляет с милым цинизмом: “Сегодня политики в погоне за властью, за своими сомнительными, корыстными целями стравили друг с другом массу наций, которые жили до этого дружно, не ссорясь. Сколько я уже говорю и пишу про Азербайджан и Карабах…”. Вот так – интеллигент Нуйкин стравливал народы ради уничтожения “империи”, но он не виноват, виноваты корыстные политики.

Выполнив свою роль в поджигательской программе, когда уже и РФ оказалась втянута в войну, Нуйкин умывает руки, отказываясь от любого “патриотизма” в “этой стране”. Он мило иронизирует: “Мне хотелось даже написать давно задуманный материал, и название уже есть: “Считайте меня китайцем”151. При этом он оставался весьма популярен в среде демократической интеллигенции и даже избирался депутатом Госдумы.

Ту утрату рациональности в подходе к вопросам национально‑государственного устройства, которую проявила либеральная часть интеллигенции в конце 80‑х годов, как‑то можно объяснить воспаленным состоянием умов, утратой ориентиров, увлеченностью утопией и т.д. Но уж теперь, когда мы имели достаточно времени для осмысления трагедий и Нагорного Карабаха, и Чечни, и Таджикистана – разве изменилась оценка всех этих деятелей? Нет, они так и остаются уважаемыми символами демократии.

Сейчас опять обостряется обстановка в Закавказье, теперь в связи с Нахичеванью. Союз писателей Азербайджана даже обратился с письмом в Госдуму РФ, где, в частности, сказано: “Кровью азербайджанских и армянских крестьян‑тружеников оплачивались труды “идеологов” вроде Балаяна, Боннэр, мужа и жены Нуйкиных, Старовойтовой… Сегодня нам хочется спросить: к чему пришли те, кто затевал этот изнурительный “карабахский марафон”? Они говорили о социально‑экономической отсталости Нагорного Карабаха. Сегодня этот благословенный природой край превратился в выжженную пустыню. Они яростно спорили о том, что памятники материальной культуры Карабаха принадлежат армянам. Сегодня предмет спора потерял всякий смысл, потому что уничтожены сами памятники”152.

Разве это напоминание не актуально? Разве мы имеем право забыть, как Старовойтова, в составе целой бригады московских демократов, мутила воду в Чечне, приводя к власти Дудаева и поджигая там войну, а в Москве в это время Новодворская с Боннэр устраивали митинги против “тоталитарного центра”? Многое ли изменилось, кроме того, что ушла от нас Старовойтова? Боннэр, хотя и из США, постоянно “духовно с нами”, а Новодворская – почетный гость всех каналов телевидения и интеллектуальных круглых столов. Они так и остались в “интеллектуальной обойме” верхушки российской интеллигенции.

Вот сообщение прессы в мае 2004 г.: “Сбор подписей под международным воззванием в поддержку временной администрации ООН в Чечне проходит в субботу на Пушкинской площади в Москве. Как рассказали организаторы мероприятия, подписи под воззванием в поддержку временной администрации ООН в Чечне собирают в эти дни не только в России, но и во многих странах Европы и США. Воззвание подписали многие известные люди, в том числе вдова академика Сахарова Елена Боннэр и лидер “Демократического союза” Валерия Новодворская”.

Вся эта сторона общественного сознания отмечена не только отходом от рациональности, но и какой‑то глупостью, доходящей до абсурда. В большой помпой отмечают “государственный праздник” 12 июня. Кажется, в 2004 г. его впервые перестали называть диким, нелепым словом День независимости России. Теперь его называют просто “День России” и, надо надеяться, что через пару лет здравый смысл возьмет верх, и останется только название “День”. Праздновать такой день – признак или циничного глумления над народом, его исторической памятью или разумом, или признак утраты этой памяти и разума властью. 12 июня – день начала последнего, политического этапа ликвидации СССР, расчленения исторически сложившейся России. Как ее ни назови, хоть Империей, хоть Союзом, но как может придти в нормальную голову праздновать разделение страны и все ее систем, утрату половины территории и населения, выхода к морям, потерю обустроенной границы и т.д.? Ведь для любой страны и любого народа это трагедия исторического масштаба – что тут праздновать? Да еще как почетный гость на этом празднике торчит Б.Н.Ельцин, автор преступного беловежского сговора, автор тяжелейшей войны в Чечне, преступник Октября 1993 года!

Все это несовместимо ни с логикой, ни с приличиями – но к этому привыкли и обустроились в этом мыслительном коридоре. И не видят, как погружаются в трясину интеллектуального маразма. В юбилей этого 12 июня даже вывесили транспарант: “России – 10 лет!” Дожила русская интеллигенция…

Рассмотрим эту сторону перестройки и реформы – разрушение рациональности в ходе целевых программ – на конкретных проектах, начатых в конце 80‑х годов – разрушения трудовой мотивации и внедрения в массовое сознание неудовлетворенных потребностей. Успешная реализация этих проектов была важной предпосылкой для проведения и экономической реформы (прежде всего, приватизации), и ликвидации СССР, и демонтажа советской социальной системы. В дальнейшем, однако, оказалось, что массовое сознание при такой обработке настолько деформировано, что декларированные реформаторами планы построения на пепелище советской системы нового общества (“цивилизованного рынка”) стали нереализуемы. Разумеется, не только по этой причине, но и она очень существенна.

В случае всех этих проектов идеологической обработке населения предшествовало широкое изучение общественного мнения и стереотипов массового сознания советских людей. Вот что обнаружили, в первом случае, исследователи Института социологии АН СССР и вот какие идеологические выводы они сделали из своих эмпирических результатов.

Отношение к труду и его оплате. Прежде всего, в ходе опросов было подтверждено наличие в массовом сознании сильной трудовой мотивации. Можно сказать, что труд в сознании большинства граждан был сакрализован, обладал святостью (что характерно для традиционных обществ). Социологи пишут: “По данным повторного Всесоюзного исследования образа жизни (1987 г.), для всех без исключения категорий населения ценность труда несомненна. Так, выбирая три важнейших для себя стороны жизни, 44% опрошенных упомянули интересную работу (чаще отмечались лишь супружеское счастье и воспитание детей). 3/4 опрошенных в качестве важнейшего средства достижения успеха, благополучия в жизни отметили трудолюбие, добросовестное отношение к делу”153.

Как же оценивают близкие к власти социологи эту укорененную в массовом сознании культурную норму? Как порок общественного сознания! Они трактуют ее как “догматическое понимание места труда в системе социалистического образа жизни” – опираясь следующую на цитату А.Н.Яковлева из журнала “Коммунист”: “В общественное сознание и практику оказался внедренным постулат: дескать, отсутствие частной собственности и даже просто государственный план предопределяют, что всякий труд (полезный – вредный; безупречный – халтурный) является непосредственно общественным, необходимым”154.

Представьте: социологи из АН СССР, образованные люди, приняли эту примитивную злобную тираду партийного чинуши с изломанной психикой за непререкаемую истину. Но ведь он сказал просто глупость, здесь для нас даже не важно, что она к тому же и злобная. Подумали бы сами – при чем здесь частная собственность, государственный план? Разве крестьянин в ХVIII веке не считал труд “непосредственно общественным, необходимым”? Разве песню “Дубинушка” братья Покрасс написали? Труд в России, как и во всех незападных обществах, имеет литургический смысл. Arare est orare! Пахать значит молиться! Вот на что замахнулись социологи, пошедшие, как бараны, за А.Н.Яковлевым, а за ними потянулась и прочая восторженная интеллигенция.

И вот как развивают эти социологи свою оценку укорененного в сознании отношения к труду: “Этот порочный вывод – следствие непонимания того факта, что отмена капиталистической частной собственности не приводит автоматически к торжеству общенародной социалистической собственности и связанных с ней социалистических общественных отношений. Он призван затушевать отчуждение труда, разрыв между интересами бюрократии и трудящихся масс, скрыть существование двух противостоящих друг другу социальных норм. И эта догма будет долго выступать одним из главных препятствий на пути перестройки, поскольку она глубоко внедрилась во все компоненты общественного сознания” (с. 54).

Как это все поверхностно и занудливо – собственность, отчуждение, бюрократия… Насколько глубже и шире смотрели тогда на этот вопрос сами “опрошенные”.

Как мы помним, идеологи сумели, с помощью мощных средств воздействия на сознание, внушить людям сомнение в ценности труда. И люди без сопротивления отдали свои рабочие места в частную собственность подозрительным типам из райкомов ВЛКСМ и с тюремных нар. Значительная часть этих рабочих мест была этими типами конвертирована в деньги, а деньги – в недвижимость на Западе и пр. Квалифицированные шлифовальщики оптических линз с пальцами пианиста поехали в Турцию таскать тюки с колготками. 9 миллионов рабочих и инженеров ушли с фабрик и заводов и канули в никуда. В это никуда их слегка подтолкнула наша гуманитарная интеллигенция со своими тупыми сказками про “отчуждение труда”.

Теперь о втором проекте. Социологические исследования отношения советских людей к их доходам и уровню потребления выявили два замечательных свойства – непритязательность и солидарность (уравнительность). Наряду с сильной трудовой мотивацией оба эти качества массовой культуры могли бы послужить огромным социальным ресурсом в большой программе модернизации экономики. Но они были целенаправленно разрушены.

Конкретно социологи обнаружили в 1987 г., что советские люди в целом удовлетворены своим достатком и оплатой труда. Формально распределение мнений было таким: “Среднестатистический работник, попавший в выборку, на момент опроса получал 165 руб. на руки… Отличными назвали свои заработки всего 4% опрошенных работников, которые получают в среднем в месяц 217,5 руб… 30% работников оценили размеры вознаграждения за свой труд как “хорошие”. Среднеарифметическая сумма заработков в этой группе составил 191 руб… Удовлетворительную оценку размерам получаемых за свой труд сумм выставила самая многочисленная группа – 46% опрошенных, чей средний заработок составил 159,5 руб… Плохими назвали размеры своих заработков 15% опрошенных, которые получают в среднем 129,8 руб. в месяц”.

Конечно, большинство при этом считает, что следовало бы им зарплату прибавить. Но что замечательно – чем выше уровень зарплаты в категории работников, тем меньшую надбавку для себя они считают справедливой! Социологи приводят такую зависимость: “Работники, получающие менее 120 руб. в месяц, полагают, что им следовало бы платить за их труд на 50‑60% больше. Те, кто получает на руки от 120 до 200 руб., оценивают свой труд чуть более чем на треть дороже. При заработках порядка 200‑300 руб. устроило бы повышение зарплаты на четверть или чуть больше. Те, кто получает свыше 300 руб. в месяц, ценят свой труд всего на 15% дороже. Легко видеть, что внедрение в жизнь результатов такой “самоаттестации” привело бы к сокращению разрыва в уровне оплаты труда” (с. 57).

Это отсутствие невротической озабоченности уровнем дохода – ценнейшее социальное достижение, оно говорит о спокойствии людей, о связности и устойчивости общества, о раскрепощении духовных сил человека, их высвобождении для творческой деятельности. Это именно то, что следовало бы считать человеческим потенциалом, который сам падал в руки реформаторам. И как же они его оценили? Вот толкование полученных результатов социологами:

“Идеология “социальной консолидации” на основе мнимой общности интересов дала свои плоды… Атмосфера благодушия, удовлетворенности достигнутым по сути дела означала торжество так называемой “психологии середняка”… Это было своего рода оправданием застоя… Психология уравнительности вытекает не только из порочной практики хозяйствования, но и является следствием длительное время проводившейся социальной политики, направленной на нивелирование общества. Не случайно в повседневной жизни, в неформальном общении употребляется расхожее выражение: “Все в норме”. “Нормальное состояние”, “нормальные отношения”, – так принято говорить о коллективе, семье, группах общения. В подобного рода нормативных представлениях содержатся оценочные показатели относительного равновесия, сбалансированности отношений, бесконфликтности. И наоборот, возникновение конфликтов, противоречий оценивается как нарушение равновесия, благополучия, т.е. как ненормальное состояние” (с. 55, 57).

Не знаю, как посмотрит на это читатель, а по мне, так ненормальными являются именно эти “буревестники”155. На основании подсунутых А.Н.Яковлевым бредовых идеологем они без всяких разумных доводов объявляют спокойные, равновесные отношения членов благополучного общества “мнимой общностью интересов”. Это в социальной сфере, а в сфере национальных отношений они объявили “мнимой общностью интересов” нормальное общежитие азербайджанцев и армян, ингушей и осетин. Какая страсть нарушать “атмосферу благодушия” мирных жителей, какая ненависть к спокойной и разумной “психологии середняка”!

Такие люди, как писал А.Тойнби в «Постижении истории» в своем анализе жизненного цикла цивилизаций, «самовольно назначают себя главными исполнителями реализующегося в мире провиденциального плана или – в секулярную эпоху – Прогресса»156. Это страшный откат от рациональности, здесь есть что‑то от паранойи. Сейчас мы видим, во что эти наивные поджигатели гражданских войн превратили общество – но разве не обязана была интеллигенция увидеть это уже в текстах перестройки!

В отношении же к “разумным потребностям” социологи и экономисты перестройки впадают, на мой взгляд, в тяжелый припадок гипостазирования. Оказывается, когорта прогрессивных обществоведов (в их числе С.С.Шаталин) рассчитала в 1987 г. “значение оптимума материальной обеспеченности; его денежное выражение соответствует душевому доходу 220‑235 руб. в месяц”. Рассчитала – это, надо понимать, высосала из пальца, исходя из представлений узкого круга академиков и профессоров. Но чуть более широкие массы социологов в этот расчет поверили и снабдили своими комментариями идеологическую машину реформаторов. Слово науки!

В массовом сознании самих потребителей представления были иными. Социологи пишут: “Среднеарифметический душевой доход в нашей выборке составляет около 104 руб. в месяц, а доход тех, кто заявил, что семейный бюджет в основном позволяет удовлетворять разумные потребности, – около 107 руб. Из этого можно сделать вывод, что критерием разумности, как и в случае со “справедливой” заработной платой, выступает в массовом сознании статистическая средняя величина” (с. 59).

Это и есть гипостазирование – “исследователи” уверовали в чисто идеологический постулат, а потом под него подгоняют наблюдаемую реальность. И никаких альтернативных рассуждений. А ведь в данном случае напрашивается гораздо простая логическая цепочка: критерием разумности потребностей выступает в массовом сознании заданная культурой и подтвержденная здравым смыслом и пониманием ограничений мера; статистическая средняя величина дохода в советской социальной системе тяготеет к этой мере, закрепленной в массовом сознании.

Но ведь ни исторических условий, в которых вырабатывалась эта мера, ни реальных ограничений, в рамках которых здраво рассуждали в то время советские люди, социологи из АН СССР знать не знали и ведать не хотели. Об этом у них и речи нет, хотя бы в виде тени сомнения. Они уверены в своей убогой концепции, которой придали статус самостоятельной сущности: “Проведенный анализ позволяет предположить, что динамический когнитивный стереотип потребления сформирован в массовом сознании идеологией уравнительства и практикой минимальной дифференциации в оплате труда. По‑видимому, сыграла свою роль также борьба с “вещизмом”…” (с. 59).

При таком подходе мы поневоле “не знали общества, в котором живем” – и не могли знать. Труды этих перестроечных социологов просто дышат ненавистью к традиционным культурным нормам нашего общества. И ради чего! Вот что их возмущает: “Возможность значительной дифференциации в оплате в зависимости от трудового вклада приносится в жертву беспринципной, зато бесконфликтной уравниловке. Об этом свидетельствует также медленное, а местами драматическое внедрение индивидуальной и кооперативной трудовой деятельности, арендного подряда. Старые социальные нормы противятся утверждению новых норм. Идеологические меры к преодолению этих неблагоприятных тенденций видятся… в повышении престижа благ и услуг, способствующих всестороннему развитию личности” (с. 60).

Прежде чем перейти к рассмотрению последствий этой идеологической работы “по повышению престижа благ и услуг”, замечу, что пренебрежение к традиционным (“эмпирическим”) культурным нормам носило во время перестройки принципиальный характер. Это – очень грубое нарушение норм научности, ибо дело науки – изучать то, “ что есть ”, а утверждать то, “что должно быть”, не входит в компетенцию науки, это дело политики и культуры, поскольку связано с утверждением нравственных ценностей, которые не поддаются обоснованию научными методами. Но в том, как ставили этот вопрос многие социологи и экономисты времен перестройки и реформы, наблюдается нарушение норм не только научности, но и вообще рациональности и даже обыденного здравого смысла.

В цитированной работе социологи завершают свои рассуждения о реакционной сущности непритязательности и уравнительности цитатой, которая якобы с очевидностью подтверждает их правоту: “Эмпирическое нормотворчество, являющееся исторически более ранним, чем теоретическое, тесно связано с обыденным сознанием, в котором социальная организация отражается без достаточно глубокого проникновения в сущность общественных процессов. Характерная особенность образования социальных норм на эмпирическом уровне – стихийный и внеинституциональный характер”157.

Какая самонадеянность! Свои убогие, вымученные на потребу очередной правящей группировке доктрины они называют “теорией”, а прошедшие длительный отбор в ходе реальной народной жизни культурные нормы – неглубокими и внеинституциональными. С этими их “теориями” мы и потерпели катастрофу, из‑за них мы и “не знали общества, в котором живем”.

В этом – откат от норм рациональности, от установки Просвещения на беспристрастное интеллектуальное освоение реальности как необходимого этапа, предваряющего ее этическую (идеологическую) оценку. Этот откат – признак общего культурного кризиса индустриального общества. Как писал К.Лэш, “вырождение аналитической установки в массированное наступление на любые идеалы привело нашу культуру в плачевное состояние” (“Восстание элит”). У нас в ходе перестройки и реформы это проявилось в гипертрофированном виде.

Когда вспоминаешь дебаты в среде нашей интеллигенции начиная с 1960 г. (в тот год я, закончив досрочно счастливую студенческую юность, начал работать, дипломником, в исследовательской лаборатории в АН СССР и сразу окунулся в эти дебаты), то видно, как шло вызревало разделение образованных людей на две мировоззренчески очень различные группы. Все были настроены критически по отношению к советскому общественному строю, у всех кипел разум возмущенный.

Но люди одного типа относились к истории России как к родной истории, а к окружавшим их советским людям как родным людям – и они старались понять эту историю и этих людей, выявить истоки того, что казалось несуразным и больным, чтобы помочь излечиться. У самых радикальных в этой группе интеллигенции их критика была как нож хирурга (хотя и эти любящие интеллигенты в большинстве своем этим ножом не умели пользоваться).

В другой группе, даже у людей мягких, наша история была черным позорным пятном, и они совершенно не желали ее понять, они искали в ней слабые места, куда можно ударить. И критика была у них вовсе не инструментом лечения. Уже тогда удивляло в них “вырождение аналитической установки”, навыков и желания рефлексии. Они не раздумывали над болезнями советского общества, они собирали о нем разведывательную информацию, которую использовали во время перестройки как оружие. Но за прошедшее с 1960 г. время инструменты их мышления претерпели такую деградацию, что это потрясает. Я вспоминаю “друзей моих прекрасные черты”, из обеих этих групп, упорядочиваю запомнившиеся разговоры во времени – и удивляюсь тому, как год за годом тупели, становились короче и бессвязнее рассуждения воинствующих. Они как будто открыли простые истины, уверовали в них, и мышление стало им ни к чему, осталась одна страсть. Но сила их была в том, что эта страсть маскировалась под разум – они же имели статус интеллигентов, они были доктора наук и академики!

Как это произошло? И вот, изучая трактовку категории потребностей у Маркса, я натолкнулся на его кредо в структурно похожей ситуации и восхитился тому, как точно он выразил установки этой “второй группы” советской интеллигенции, которая и взяла верх во время перестройки. В январе 1844 г. Маркс закончил введение “К критике гегелевской философии права”, где и сформулировал нормативные методологические установки прогрессивного человека по отношению к истории, религии, культуре своего народа. Афоризмами из этой работы была и остается насыщена речь нашей хотя бы слегка гуманитарно эрудированной демократической интеллигенции. Можно сказать, в этой работе – ее мудрость.

В частности, Маркс в этой работе пишет о своей родине: “ Война немецким порядкам! Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории, они ниже всякой критики, но они остаются объектом критики, подобно тому как преступник, находящийся ниже уровня человечности, остается объектом палача. В борьбе с ними критика является не страстью разума, она – разум страсти. Она – не анатомический нож, она – оружие. Её объект есть ее враг, которого она хочет не опровергнуть, а уничтожить. Ибо дух этих порядков уже опровергнут. Сами по себе они недостойны стать предметом размышления – они существуют как нечто столь же презренное, сколь и презираемое. Критике незачем выяснять своё отношение к этому предмету – она покончила с ним всякие счёты. Критика выступает уже не как самоцель, а только как средство. Ее основной пафос – негодование, ее основное дело – обличение ”158.

Преобразование системы потребностей. Откуда же в советских (теперь антисоветских) обществоведах эта по‑детски наивная и поджигательская ненависть именно к непритязательности советских людей (“неразвитости потребностей”)? От впитанного с “молоком истмата” евроцентризма, который без всяких методологических и психологических барьеров перекатился в их сознании в евроцентризм либерализма.

Объяснение того факта, что культуры, свободные от психоза потребительства, рассматриваются либо как отсталые, либо как тупиковые, английский историк экономики Т.Шанин видит в философских основаниях западной экономической науки (включая марксизм). Он пишет: “Эмпирические корни этой всеохватывающей эпистемологии современных обществ и экономик представляются достаточно ясными. Они лежат в романтизированной истории индустриализации, в представлении о беспредельных потребностях и их бесконечном удовлетворении с помощью все увеличивающихся богатств… С этим связывают воедино также силу науки, человеческое благополучие, всеобщее образование и индивидуальную свободу. Бесконечный многосложный подъем, величаемый Прогрессом, предполагает также быструю унификацию, универсализацию и стандартизацию окружающего мира. Все общества, как считается, движутся от разного рода несообразностей и неразумия к истинному, логичному и единообразному, отодвигая “на обочину” то, что не собирается следовать в общем потоке”159.

Свои установки наши обществоведы и находившаяся под их влиянием интеллигенция, понятное дело, стремились реализовать в политической практике (строго говоря, уже сами опросы, сами формулировки вопросов являются инструментом именно политической практики – они не столько выясняют, сколько формируют общественное мнение, “задают” ему мыслительные стереотипы). Можно предположить, что уже поворот, во времена Хрущева, официальной идеологии КПСС от ориентации на достаток к ориентации на потребительские стандарты США, произошел под воздействием актуализированной тогда марксистской (и либеральной) концепции потребностей. А во время перестройки эта политическая практика приобрела радикальн