Глава 21. Социальные функции науки в условиях кризиса

 

Одной из тех сфер деятельности, которые понесли в ходе реформы наибольший урон, является наука. Важным условием для того, чтобы реформаторы смогли нанести по ней столь тяжелый удар, была неспособность интеллигенции (и даже самой научной интеллигенции!) осознать и внятно объяснить обществу и власти значение отечественной науки не только для будущего, но даже и для самого выживания страны. Здесь – одна из самых красноречивых иллюстраций утраты интеллигенцией навыка к структурно‑функциональному анализу.

Конечно, при разработке доктрины реформ ученых не спрашивали, но ведь в составе номенклатурной элиты было очень большое число виднейших ученых, в том числе из «жестких» наук. Допустим, эта категория научных работников была слишком идеологизирована и связана с реформой теневыми интересами. Но они не смогли бы делать о науке абсурдные утверждения, на которые и опирались реформаторы, если бы к этим утверждениям не относилась благосклонно вся научная элита.

Надо же ученым хоть сейчас объясниться – сначала между собой, а потом и со всей интеллигенцией. Она, в конечном счете, определяет отношение к науке в массовом сознании. Такого объяснения пока что не начато, да и признаков беспокойства в научной среде не видно.

Заметим сразу: обстановка для разумного и спокойного разговора о науке сегодня очень неблагоприятна. Уровень понимания «анатомии и физиологии» науки и ее роли резко снизился даже по сравнению с 80‑ми годами, когда верхушка партийной и государственной номенклатуры сдвинулась в сторону антиинтеллектуализма. Но все же тогда еще можно было слышать выражения вроде «нет ничего практичнее хорошей теории». Сегодня, в условиях общей тяги к простым решениям (что обычно для кризисов), в большинстве случаев под наукой подразумевают технологию – приложения научного знания в виде новых продуктов или технологических процессов.

Это – подмена предмета разговора. С одной стороны, это сужение проблемы (технология – лишь часть целостной научно‑технической системы страны). В то же время, это перенос проблемы в сферу, лежащую в основном вне науки. Превращение знания в технологию и ее освоение в производстве и социальной практике – процессы, обусловленные общим экономическим положением.

Чтобы не вызывать ненужных здесь споров, не буду развивать эту тему, а отмечу лишь, что в условиях нынешнего кризиса работа над «собственными конкурентоспособными технологиями» в принципе смысла не имеет. Она должна вестись только с целью сохранить отечественные технологические школы, которые после выхода из кризиса будут ориентированы не на пресловутую конкурентоспособность, а на решение проблем страны.

Главные ошибки в оценке полезности науки, особенно в период кризиса (хотя и в стабильные периоды тоже, но тогда ошибки менее опасны), порождены не отсутствием хороших методик «измерения», а структурными причинами – тем, что из поля зрения выпадают многие важнейшие функции науки, которых просто не замечают, когда наука функционирует. Мы обычно не думаем о счастье дышать, а утопленники нам уже не могут растолковать.

Реформаторы, решившие фактически ликвидировать отечественную науку, исходили из ложного и даже пошлого постулата: научное знание, дескать, не имеет границ, и в нашем глобализованном мире плодами науки можно пользоваться, не имея собственной науки (условно назовем ее неверным, но общепринятым словом «национальная» наука). От этого хотя бы внешне приемлемого утверждения неявно перешли к подлогу, считая, что извне можно получить все необходимые плоды науки.

В действительности почти очевидно, что из мировой науки можно получить многие виды знания, но не все. И как раз среди тех «продуктов науки», которые невозможно купить или позаимствовать за рубежом, есть и такие, что необходимы для самого существования страны как социальной, культурной и экономической целостности. Конечно, и многие из тех плодов науки, что можно купить за рубежом, гораздо дешевле можно получить от своих ученых. Но для простоты поставим вопрос резко и будем говорить лишь о том, чего нельзя купить ни за какие деньги.

Россия, которая сложилась не просто как страна, но и как одна из крупных мировых цивилизаций, долгое время жить без своей науки не может. Когда основной поток знаний и технологий из мировой науки будет поступать в Россию, минуя «фильтр» собственной науки, которая увязывает эти знания и технологии с географической, культурной и социальной реальностью России, станут быстро размываться те самобытные цивилизационные контуры, которые соединили множество земель и народов в нашу большую и необычную страну224.

Чтобы оценить эту опасность и определить минимальную, критическую величину и структуру потребной России науки, мы должны видеть в ней не только одну из полезных отраслей хозяйства и духовной деятельности, а системообразующий фактор России, один из ее корней. Но вспомним сначала, как формулировались исходные положения реформирования науки.

Понятно, что крупные общественно‑экономические и культурные системы, подобные системе национальной науки складываются не на основе логического расчета и «проектирования», а исторически. В мире существуют два принципиальных типа научных систем: наука как подсистема государства и наука как подсистема гражданского общества и рыночной экономики. Ни в одной стране они не встречаются в чистом виде, но всегда можно выявить устойчивый тип.

В России с самого начала, а в советское время особенно, наука создавалась и развивалась как подсистема державного государства. Для нее характерны высокая концентрация лучших научных сил в центральных государственных («императорских») утверждениях и очень высокая доля государственного финансирования в расходах на науку. А кроме того, господствующее во всех слоях общества убеждение, что попечительство науки является естественной обязанностью государства.

В 1990– 1991 гг. в кругах либеральной интеллигенции сложилось представление, что реформа политической системы и приватизация промышленности приведут к быстрому формированию гражданского общества, которое примет от государства многие из его функций. И одним из первых изменений станет превращение науки государственной в науку гражданского общества. Эти расчеты подкреплялись активностью самого научного сообщества как одной из движущих сил реформы, а также острой критикой «огосударствления» науки со стороны самих ученых. Академики тоже хотели свободы225.

Исходя из этих ожиданий, стратегией нового режима стало невмешательство в процессы «самоорганизации», начавшиеся в науке во время перестройки. Главной концепцией было разгосударствление. За ней стоял политический интерес – демонтировать одну из важных опор советского государства, какой была наука. Говорилось, что сокращение государственного финансирования с одновременной приватизацией финансов и промышленности создадут и побудительные мотивы, и возможности для «передачи» науки от государства к частному капиталу.

Трудно сказать, насколько эти ожидания были искренни, но они не оправдались и в малой степени226. Гражданского общества почему‑то не возникло, даже наоборот, наблюдается архаизация и криминализация образа жизни значительной части населения. Банки и частные компании финансировать науку не торопятся. Никаких признаков того, что в России возникли новые социальные субъекты, способные и готовые взять на себя обеспечение огромной научной системы, пока что не наблюдается.

Строго говоря, и буржуазии в результате реформы не возникло. Но даже если бы она и появилась, ни из чего не следовало, что она непременно захотела бы стать покровителем науки. Такие надежды, если они были искренни, были плодом невежества и аутистического сознания, которые никак не красят интеллигенцию. Ведь отношение буржуазии к науке не задается автоматически, исходя из чисто экономических условий. Установки западной буржуазии являются специфическим и уникальным явлением, которое не воспроизводилось нигде – ни в России конца XIX века, ни в индустриальных странах Азии.

Лишь на Западе наука развивалась как неразрывно связанная с предпринимательством сфера деятельности, что объясняют особой «протестантской этикой» их буржуазии. В Англии и затем в США в XVIII многие преуспевающие представители торгового и промышленного капитала принадлежали к секте квакеров. Их общины создавали крупные фонды, на средства которых обеспечивали школы основными для того времени научными книгами и инструментами, а также нанимали на летние месяцы ученых для чтения публичных лекций с научными экспериментами на всех почтовых станциях Англии. Бездетные квакеры завещали свои состояния, как правило, научным учреждениям или на стипендии ученым. Но не было никаких оснований рассчитывать на действие сходной шкалы ценностей в среде «постсоветской буржуазии» в России.

Не менее важно, что в России не только не возникло частного капитала, способного содержать науку, но и практически не изменились стереотипы мышления основной массы научных работников, которые ощущают себя, независимо от названия организации, государственными служащими, а не предпринимателями, производящими особый товар и выносящими его на рынок. Само отношение к научному знанию как товару отвергается массовым сознанием и научных работников, и хозяйственных руководителей, несмотря на вошедшую в обиход «рыночную» риторику.

Иначе, нежели ожидалось, пошел и процесс самоорганизации в науке в результате сокращения финансирования. Вовсе не произошло сокращения фронта исследований, самоликвидации «ненужных» направлений и концентрации усилий на направлениях «приоритетных». Наука «осела» как целое. Элементы научных школ и направлений (люди с их знаниями и навыками, инструменты, материалы и тексты) остались в России и могут быть собраны в организованные ячейки и «заложены на хранение».

Кроме того, идеологи первого этапа реформы предполагали, что в условиях экономических трудностей в лабораториях возникнет стихийно действующий механизм конкуренции, и наука сбросит «кадровый балласт». Это должно было бы привести к омоложению и повышению качественных характеристик кадрового потенциала. На деле произошло совершенно обратное: финансовый кризис мобилизовал коллективистские стереотипы, и под их давлением из научных организаций и утверждений были «выдавлены» более молодые и энергичные кадры – те, кто может «устроиться».

В результате значительно ухудшились демографические и квалификационные показатели исследовательского персонала отечественной науки. Особенно сильный урон понесло наиболее дееспособное кадровое ядро науки – корпус кандидатов наук.

Но вернемся к нашему вопросу – уходу интеллигенции в целом и научной интеллигенции в частности от структурно‑функционального анализа нашей науки в тот момент, когда вырабатывалась доктрина реформы. Перечислим те воздействия, через которые отечественная наука участвует в создании, скреплении и развитии России и ее современного народа. На период кризиса, то есть когда под угрозу поставлено именно воспроизводство страны, эти функции и есть главный предмет оценки полезности науки.

Главные функции отечественной науки. Задачи науки любой страны в обычное время и в момент кризис представляют собой две перекрывающиеся, но существенно разные структуры. Их можно было бы изобразить в виде двух «карт», но здесь мы просто выделим несколько главных элементов интересующей нас структуры. Уже из их перечня будет видно, что «наука как непосредственная производительная сила» и наука как «средство предотвращения катастрофы» – существенно разные системы. Итак, вот те функции, которые, на мой взгляд, выходят на первый план во время кризиса:

– Наука через систему образования, средства массовой информации и личные контакты значительной прослойки ученых формирует рационально мыслящего человека с современным взглядом на мир, природу и общество.

Не располагая крупным научным сообществом, выросшим на почве национальной культуры, Россия не смогла бы произвести эту работу, т.к. для восприятия научного знания и метода, а затем и включения их в интеллектуальное оснащение народа необходимо, чтобы они были «переведены» на язык родной культуры. Исключительная устойчивость советского народа в Отечественной войне 1941‑1945 гг. и народа России в условиях тяжелого кризиса сегодня – в большой степени является результатом длительного «воспитания наукой».

Это воспитание обладает инерцией. Можно показать, что до настоящего времени существующая в России наука эффективно выполняет эту функцию, и срыва пока что не произошло. Но уже есть нарастающие признаки приближения этого срыва (например, принципиально новый для нашего общества характер подростковых погромов и беспорядков в Москве в 2001‑2002 гг.). При сохранении нынешних тенденций культурный откат в следующем поколении неизбежен.

При этом не произойдет «возвращения» людей к нормам доиндустриальной, крестьянской культуры. Дерационализация мышления урбанизированного населения в условиях социального стресса порождает «цивилизацию трущоб» с массовым антиобщественным поведением, наркоманией и инфекционными заболеваниями. Экономический и социальный ущерб от «одичания» значительной части населения не идет ни в какое сравнение ни с затратами на науку, ни с выгодами от нескольких броских технологий, которые хотели бы из нее «выжать» реформаторы.

Выполнение научным сообществом функции рационализации массового сознания сегодня затруднено следующими факторами. Во‑первых, нынешний политический порядок в России использует в качестве главного средства господства не убеждение и принуждение, а внушение и соблазн (манипуляцию сознанием). Для успешной манипуляции необходима достаточно глубокая дерационализация мышления, снижение способности граждан к логическим умозаключениям и внедрение в массовое сознание упрощенных стереотипов.

Именно этим, а не низким культурным уровнем руководства телевидением объясняется заполнение его программ самой низкопробной продукцией масс‑культуры, фальшивой мистикой и «лабораторными» суевериями – при почти полном устранении просветительского научного дискурса. Просветительская и рационализирующая деятельность науки оказалась в оппозиции сознательной политике государства.

Трудность этого положения не только в том, что наука России, будучи по своему социальному генотипу наукой государственной, не готова к роли оппозиции. Более важен тот факт, что в идеологическом отношении научное сообщество в массе своей поддержало перестройку и «либеральную» реформу и стало их движущей культурной силой. В результате возник конфликт ролей – в качестве идеологических работников ученые стали высказывать утверждения, противоречащие тому, что они знают как специалисты и должны были бы высказывать как просветители227.

При этом авторитет, завоеванный учеными благодаря их профессиональной деятельности на предыдущем историческом этапе, усугубил негативное воздействие ученых уже как идеологов на общественное сознание: одно дело, когда иррациональное, алогичное или антидемократическое утверждение делает прорицательница или астролог, другое дело – известный академик‑физик или нейробиолог.

Во– вторых, на восприятие просветительских сообщений ученых влияет их статус в обществе. Этот статус в последние десять лет демонстративно понижался. Например, в обществе целенаправленно создавалось мнение, что именно «имперская» наука, это наследие тоталитарного мессианского государства, стала самой никчемной и неподъемной нагрузкой на государственный бюджет РФ.

В научном же сообществе раздражение вызывает риторика реформаторов, противоречащая логике и фактам. Например, приходится слышать выражения типа «дальнейшее развитие российской науки» – в то время, когда под вопрос поставлено само ее выживание. Вся гласная научная политика строилась исходя из иррациональных утверждений о «неконкурентоспособности» нашей науки, что якобы оправдывало демонтаж всей системы отраслевых научно‑технологических организаций.

Сама эта публичная научная политика стала средством подрыва логического мышления. В одной связке делались, например, такие взаимно несовместимые утверждения:

– советская научно‑технологическая система была милитаризована и направляла основные усилия на создание оружия;

– советская научно‑технологическая система оказалась неконкурентоспособной и должна быть демонтирована;

– советские системы оружия не уступают лучшим мировым образцам и на многих направлениях превосходят их.

Конечно, в нынешнее время декларации публичных политиков имеют мало общего с реальными политическими действиями, но та дерационализация сознания, которая ведется политиками на уровне идеологии, становится одним из важнейших факторов в общественных процессах.

В целом, в самом научном сообществе возник глубокий культурный кризис: будучи главным носителем либеральных и демократических взглядов и ценностей и став активной социальной силой на этапе перестройки, научная интеллигенция оказалась грубо отброшена тем политическим режимом, который она восславила и легитимировала.

Всем известно было плачевное финансовое положение, в которое были поставлены наука и ученые к середине 90‑х годов. Но ни ученые, ни обыватели в целом не могли же принять как разумное объяснение такого положения нехваткой финансовых средств для науки, поскольку рядом на их глазах огромные государственные средства расходовались на необъяснимые и несвоевременные причуды.

Так, все отделения сбербанка в Москве провели дорогостоящий ремонт, перепланировку помещений и их отделку дорогими материалами. Вблизи метро «Академическая» – в районе, где сосредоточено большинство институтов Российской Академии наук, – выстроено по специальному проекту здание центрального офиса Сбербанка, поражающее своей вызывающей роскошью. На этом фоне радикальные действия ряда авторитетных ученых (голодовки и даже самоубийства), которые не вызвали ни малейшей реакции правительства, усугубили кризис в отношениях между наукой и обществом. Ученые перестали быть авторитетным арбитром и в глазах политиков, и в массовом сознании.

– Наука, охватывая своими наблюдениями, экспедициями и лабораторными исследованиями все пространство страны, дает достоверное знание о той реальной (и изменяющейся) природной среде, в которую вписывается вся хозяйственная и общественная жизнь народа.

Этого знания не может заменить ни изучение иностранной литературы, ни приглашение иностранных экспертов. Слишком велик в исследовании био– и геосферы России вес неявного знания, хранящегося в памяти, навыках и личных архивах национального научного сообщества. Еще более сложной и широкой задачей является «объяснение» этого знания политикам и хозяйственникам, широким слоям народа. Это может сделать только авторитетное и достаточно крупное отечественное сообщество ученых и околонаучные культурные круги.

Этот тип знания также обладает значительной инерцией. Оно «работает» какое‑то время даже после свертывания («замораживания») экспедиций и наблюдений – если в стране остались производившие это знание ученые, которые ведут обработку материалов и сообщают знание через множество каналов информации. Эта функция до сих пор выполняется российской наукой сегодня, и, с учетом ничтожности предоставленных ресурсов, выполняется весьма эффективно. Но, по мере ухода из жизни носителей неявного знания и, одновременно, размывания научных оснований массового сознания, этот потенциал угасает.

Здесь, к тому же, гораздо большее воздействие, чем в первом случае, оказывают ограничения, накладываемые экономическим кризисом и сменой форм собственности. Исчезло державное государство как главный субъект, заинтересованный в исследовании природной среды России просто ради получения достоверного знания, независимо от рыночных критериев. Рыночные же критерии мотивировать такие исследования не могут, поскольку добыча большинства видов сырья в России с точки зрения мирового рынка рентабельной не будет. Например, разведочное бурение даже на нефть и газ сократилось в 5 раз, а на все другие минеральные ресурсы в совокупности – в 30 раз.

Еще менее способны рыночные силы поддерживать исследования, результат которых вообще не выражается в терминах экономической эффективности, а подчиняются иным критериям (например, безопасности). Хороший пример – катастрофа в Кармадонском ущелье (Северная Осетия) в сентябре 2002 г. Там при сходе пульсирующего ледника погибло более 130 человек.

Гляциолог из Института географии РАН рассказывает: «После схода ледника в 1969 г. по заказу Совмина Северной Осетии на Колку отправили экспедицию из сотрудников Института географии РАН. Несколько лет в 70‑х годах специалисты‑гляциологи изучали ледник и его поведение. В частности, был вычислен объем ледника, его критическая масса… Как только масса превышает эту отметку, ледник не выдерживает своего веса и сходит вниз». Но затем, по его словам, научные работы из‑за прекращения финансирования в начале реформы были свернуты, ледник был оставлен без присмотра. В дальнейшем в ходе реформы наблюдения за ледниками прекратились в РФ практически повсеместно («Коммерсантъ‑Власть», 2002, № 38, с. 14).

С точки зрения указанной функции науки (накопление знания о природной среде России) очевидно, что исходная идея реформирования науки – поддерживать лишь блестящие и престижные научные школы – была принципиально ложной. В доктрине реформирования науки предполагалось, что конкуренция сохранит и укрепит лишь те направления, в которых отечественные ученые работают «на мировом уровне».

Здравый смысл говорит, что само это представление о задачах науки ложно. Причем здесь «мировой уровень»? Посредственная и даже невзрачная лаборатория, обеспечивающая хотя бы на минимальном уровне какую‑то жизненно необходимую для безопасности страны сферу деятельности (как, например, Гидрометеослужба), гораздо важнее престижной и даже блестящей лаборатории, не связанной так непосредственно с потребностями государства228. Пожертвовать посредственными лабораториями, чтобы за счет их ресурсов укрепить блестящие, в ряде случаев равноценно вредительству – особенно в условиях кризиса.

Кроме того, введение в государственную практику в качестве критерия при финансировании исследований «престижа» или «уровня» научной лаборатории является чистой демагогией, поскольку этот критерий не является операциональным, он не может быть надежно формализован, а его применение на деле превращается в конкурс политического влияния научных группировок или отдельных ученых, что в условиях общего кризиса разрушительно действует на социальную систему науки. Прямой волюнтаризм государственных органов предпочтительнее скрытого.

Свертывание «посредственных» исследований во многих случаях оказывает и большой психологический эффект, усугубляющий кризис в отношениях науки и общества. Особенно это касается прекращения недорогих, но регулярных работ, необходимых для поддержания больших национальных ценностей, создаваемых наукой. Многие из таких работ продолжаются десятки или даже свыше сотни лет, и их пресечение приводит к значительному обесцениванию всего прошлого труда и созданию огромных трудностей в будущем. Таковы, например, работы по поддержанию коллекций (семян, микроорганизмов и т.п.), архивов и библиотек229.

Таковы и некоторые виды экспедиционных работ и наблюдений, например, проведение регулярных гидрологических наблюдений (разрезов). Сейчас, например, прекращены гидрологические разрезы на Черном море, начатые еще в ХIХ веке и проводившиеся во время Великой отечественной войны даже при непосредственной опасности бомбежек и обстрелов гидрологических судов.

Подобные изменения в структуре исследований относятся к разряду критических явлений, по которым судят о долгосрочных намерениях государства и статусе науки в обществе. Их эффект усугубляется тем, что граждане при этом проводят сравнение установок государства в аналогичных экстремальных условиях в другие исторические моменты, из чего и делается вывод о векторе нынешней государственной политики. Так, во время Гражданской войны, при гораздо более глубоком экономическом спаде, чем сегодня, работы крупной комплексной экспедиции Российской Академии наук в районе Курской магнитной аномалии велись даже в зоне боевых действий.

Ниже коротко перечислю другие сходные «неявные» функции отечественной науки, приобретающие критическое значение во время кризисов.

– В тесной связи с изменяющейся природной, техногенной и социальной средой изменяются люди, их коллективные общности (народы и этносы), все общество. Процессы этно– и социогенеза, ускоряющиеся в условиях природных и социальных кризисов, в принципе не могут быть удовлетворительно изучены и объяснены без собственной национальной науки. Этнографическое исследование «извне» всегда будет, по принципиальным методологическим причинам, «империалистическим», изложенным на чужом языке.

В конце ХХ века Россия втянулась в очередной пик бурного этногенеза и социальных преобразований. Оставить сегодня этот процесс без широкого научного сопровождения – значит заложить разрушительные заряды незнания и непонимания, которые взорвутся завтра. Этно– и социогенез должны быть объектом комплексного изучения, а не только общественных наук, ибо речь идет о процессах, тесно связанных с изменениями в природной среде и техносфере. Активное участие в этих процессах (особенно если они приобретают форму конфликта) принимает сама национальная интеллигенция, что создает специфические методологические трудности для исследований. Поучительна история экологических движений, сыгравших важную роль в формировании «национального самосознания» на завершающей стадии перестройки или связь технологических решений с ростом межэтнической напряженности.

Пока что указанная функция науки в какой‑то мере обеспечена усилиями старших поколений научных и практических работников, но налицо опасность разрыва поколений, так что через 10 лет может возникнуть провал. Активное внедрение в исследования указанных проблем иностранных ученых и фондов (особенно в постановку задач, выбор методологии и трактовку эмпирических данных) чревато важными деформациями и искажениями – втягиванием этих исследований в «империалистическую» парадигму.

– Создаваемая для хозяйства, обороны, всего жизнеобеспечения государства и общества техносфера гораздо сильнее, чем принято думать, связана с природной средой и культурой страны. Поэтому хотя многие ее элементы и блоки могут быть импортированы или созданы с помощью переноса знаний и технологий, техносфера страны в целом, как единая система, в большой степени зависит от усилий отечественной науки, причем усилий непрерывных.

В России уже создана огромная и специфическая техносфера, которую должно «вести» (не говоря уже о развитии) адекватное по масштабам и структуре отечественное научное сообщество. Для выполнения этой функции мощности нынешней российской науки явно недостаточны из‑за распада системы отраслевой науки. Точнее, произошла целенаправленная ликвидация этой системы.

Реформаторы утверждали, что сокращение государственного финансирования науки с одновременной приватизацией промышленности приведут к «передаче» прикладной науки от государства частному капиталу с привлечением иностранных инвестиций. Эти ожидания не имели под собой никаких исторических и логических оснований и, соответственно, не оправдались. Иностранные инвестиции в сферу НИОКР в России привлечь не удалось. Так, в 1995 г. 99,99% всей собственности на основные средства НИОКР составляла российская собственность. Более того, в сферу НИОКР не удалось привлечь существенных инвестиций и отечественного капитала – частная собственность на основные средства составила лишь 1,54%, а смешанная 14%.

В начале реформы говорилось, что государство возьмет на себя заботу лишь о фундаментальной науке, предоставив системе прикладных исследований и разработок приспосабливаться к рыночным условиям. В качестве важного принципа государственной политики было утверждено приоритетное развитие фундаментальных исследований (хотя, понятно, слово «развитие» в действительности есть продукт новояза реформы).

Это структурное разделение науки было предусмотрено в «Федеральном законе о науке и государственной научно‑технической политике» (ст. 11 Закона декларирует «гарантию приоритетного развития фундаментальных исследований») и в «Концепции реформирования российской науки на период 1998‑2000 гг.» («следует сделать особый акцент на государственную поддержку фундаментальных и поисковых исследований»).

Этот принцип реализуется на практике – в структуре сети научно‑технических организаций при незначительном общем сокращении их числа происходит выбытие КБ (сокращение только за 1992‑1995 гг. на 40%), проектных и проектно‑изыскательских организаций (сокращение на 65%)230. Напротив, число организаций, ведущих научные исследования, увеличилось. Так, число академических институтов за то время возросло на 68%. Это происходило за счет дробления институтов – среднее число исследователей в научной организации снизилось почти вдвое.

Оказалось, однако, что поддержка прикладных НИОКР через рыночные механизмы совершенно недостаточна, искусственно созданный «капитал» финансировать науку не собирается, а в условиях кризиса приоритетными и срочными с точки зрения государства и общества становятся многие направления прикладных исследований (например, анализ причин и подходов к предотвращению техногенных аварий и катастроф).

Что же касается эффективности (то есть соотношения «эффект/затраты») остатков прикладной науки, то ее именно в выполнении указанной здесь функции следует пока что считать аномально высокой. Эксперты уже к 1994‑1995 гг. прогнозировали обвальное нарастание техногенных катастроф, которого до сих пор удается не допустить.

– Мир в целом втягивается в глубокий глобальный кризис («кризис индустриализма», «третья волна цивилизации»), симптомами которого служат частичные кризисы – экологический, энергетический, демографический, культурный и др. Россия – первая крупная цивилизация, которая испытала на себе воздействие этого кризиса в его радикальной форме. Наука России уже накопила большое, хотя еще недостаточно оформленное, знание о поведении технологических, социальных и культурных систем на изломе, при крупномасштабных переходах «порядок‑хаос». Развитие и формализация этого знания, которое совершенно по‑новому ставит многие фундаментальные вопросы, важно для самой России, но не в меньшей степени – и для мирового сообщества.

Пока что функция систематизации, теоретической обработки и представления знаний о небывалом кризисе, который переживает Россия, выполняется неудовлетворительно. Во‑первых, имеются большие методологические трудности для ученых, которые наблюдают кризис «изнутри» и не могут в достаточной мере отвлечься от этических оценок. Во‑вторых, вся общественная жизнь в России слишком идеологизирована, что ограничивает свободу исследований и дискуссий. В результате общество и государство не получают тех знаний о кризисе, которые наука уже могла бы предоставить. А мировое сообщество (прежде всего научное) имеет весьма искаженное представление о происходящих в России процессах.

Россия живет в быстро изменяющемся мире, который к тому же создает огромный запас новых знаний о природе и человеке. Знания из этого мира и о нем, необходимые для развития и самого существования России, поступают в нее извне по механизму push‑pull («тяни‑толкай»). Только сильная и структурно полная отечественная наука может служить тем механизмом, который «втягивает» в страну нужное для нее знание из всей мировой цивилизации. Страны, не обладающие таким механизмом, получают отфильтрованное и искаженное знание, утрачивают реальную независимость и вовлекаются главными мировыми державами и их блоками в их орбиту в качестве «материала».

Пока что эта функция выполняется недостаточно удовлетворительно – в основном по тем же причинам, что и предыдущая. Ученые России – социальная группа, проявившая исключительно высокую активность в перестройке и сама подпавшая под влияние созданных в это время идеологических мифов евроцентризма. В результате восприятие, осмысление и изложение знаний о процессах, происходящих в мире, носят сегодня заметную идеологическую окраску, искажающую информацию.

Особая роль науки в условиях кризиса. Указанные выше стороны бытия отечественная наука обеспечивает знанием в любые периоды – и стабильные, и переходные. В настоящее время Россия переживает период нестабильности, кризиса и переходных процессов. В это время на науку возлагаются совершенно особые задачи, которые в очень малой степени могут быть решены за счет зарубежной науки, а чаще всего в принципе не могут быть решены никем, кроме как отечественными учеными.

Например, в условиях кризиса и в социальной, и в технической сфере возникают напряженности, аварии и катастрофы. Обнаружить ранние симптомы рисков и опасностей, изучить причины и найти лучшие методы их предотвращения может лишь та наука, которая участвовала в формировании этой техносферы и этой социальной системы и «вела» их на стабильном этапе. Если мощность науки во время кризиса недостаточна, число техногенных и социальных катастроф будет нарастать, а расходы на устранение последствий будут расти в непредсказуемых масштабах.

В условиях острого кризиса возникает необходимость в том, чтобы значительная доля отечественной науки перешла к совершенно иным, нежели обычно, критериям принятия решений и организации – стала деятельностью не ради «увеличения блага», а ради «сокращения ущерба». Это задает особое направление в оценке эффективности. Оценки по необходимости должны носить сценарный характер и отвечать на вопрос: «Что было бы, если бы мы не имели знания о данной системе или процессе?»

Заменять такие оценки подсчетом выгод от внедрения той или иной технологии (которую к тому же в нынешних условиях чаще бывает выгоднее импортировать) – это уводить внимание от главного. Трудность перехода к иным критериям заключается в том, что полезность исследований, направленных на предотвращение ущерба, в принципе не только не определяется, но даже и не осознается именно тогда, когда данная функция выполняется наукой эффективно. Пока нет пожара, содержание пожарной команды многие склонны были бы рассматривать как ненужную роскошь – если бы не коллективная память. Наука, которая имеет дело с изменяющейся структурой рисков и опасностей, опереться на такую коллективную память не может.

В значительной (возможно, большей) части усилий научной системы России вследствие кризиса требуется изменение приоритетов и даже типа деятельности. В 30‑е годы в СССР сложилась и до конца 80‑х годов существовала жесткая общественная система с высокой стабильностью и предсказуемостью основных параметров жизнеустройства. В соответствии с этой ее характеристикой сформировались критерии выбора приоритетов в науке и способ составления научных и научно‑технических программ и проектов.

Однако уже целое десятилетие Россия живет и одно‑два десятилетия наверняка будет жить в совершенно иной ситуации – в процессе череды сломов и быстрых изменений основных систем жизнеустройства. Очень вероятно, что нашему обществу придется пройти и через настоящую катастрофу. Возникает насущная потребность срочного получения от науки ответа на множество возникающих <