Н.Н. Петрухинцев. Причины закрепощения крестьян в России в конце XVI в.

<…>

Когда и как была поставлена решающая точка в процессе закрепощения крестьян, остается и по сей день не вполне выясненным, несмотря на почти необозримую историографию вопроса. Отсутствие прямых свидетельств в источниках обрекает историков на многочисленные гипотетические реконструкции этого события. Начало им положил В.Н. Татищев, в трудах которого в основных чертах оформилась так называемая "указная" теория закрепощения, основанная на предположении об издании в 1592/1593 г. закона о запрещении выхода крестьян. Она была унаследована дворянской историографией конца XVIII в. и господствовала в исторической науке до середины XIX в. благодаря авторитету разделявшего ее Н. М. Карамзина.

Основной же спектр концепций, объясняющих закрепощение крестьян, сложился накануне крестьянской реформы 1861 года. <…> появилась альтернативная концепция «безуказного» закрепощения, выдвинутая в статьях М.П. Погодина и М.М. Сперанского. Согласно последней, прикрепление крестьян произошло без активного участия государства, в результате постепенно усиливавшейся экономической зависимости крестьян от их владельцев. <…> С.М. Соловьев, считавший указное запрещение выхода крестьян средством для обеспечения поместной системы рабочей силой, фактически стал родоначальником концепции, объясняющей закрепощение «борьбой за рабочие руки» между помещиками и вотчинниками – концепции, широко использованной впоследствии советской исторической наукой.

Но с 1880-х годов и до конца XIX в. в науке торжествовала «безуказная» теория, в законченном виде оформленная В.О. Ключевским. Она переносила центр тяжести на экономические взаимоотношения крестьян и помещиков и трактовала установление крепостного состояния как прикрепление к личности владельца. <…>

Однако позиции «безуказной» теории закрепощения крестьян были существенно подорваны в начале XX в. после обнаружения упоминаний о «заповедных летах», трактовавшихся как запрещение крестьянского выхода в последние годы правления Ивана Грозного. В связи с этим родилась новая модификация «указной» теории, связывающая закрепощение с «заповедными летами». Она перешла и в классические для советской историографии концепции Б.Д. Грекова, пока не произошло возвращение к татищевскому варианту «указной теории» в работах В.И. Корецкого, выводы которого получили в 1970–1980-е годы широкое признание.

Но в борьбе сторонников "указной" и "безуказной" концепций уже в дореволюционной историографии предмет дискуссии сузился: центральной становилась проблема времени и способа закрепощения, но не его мотивов, отошедших как бы на задний план. <…>

Отсюда преобладающими в советской историографии стали восходящие к Соловьеву различные варианты объяснения причин закрепощения крестьян интересами поместной системы (если не считать оригинальной концепции Л.В. Милова, видевшего в закрепощении один из этапов борьбы феодалов с сопротивляющейся им общиной). Они, пожалуй, остаются доминирующими и в «постперестроечный» период с характерной для него общей методологической неустойчивостью и нечеткостью (исключением является, пожалуй, концепция Б.Н. Миронова, расширительно трактующая крепостничество как состояние, распространяющееся с начала XVIII в. на все слои общества без исключения и характеризующееся крепостной зависимостью человека не только от помещика или государства, но и от сословных корпоративно-общинных структур).

Подобные варианты объяснения причин закрепощения крестьян имеют высокую степень вероятности. К 1630–1640-м годам стало вполне очевидным, что прикрепление крестьян во многом отвечало интересам поместной системы – результатом этого было продление «урочных лет» до десятилетнего срока в 1641 г., а затем и введение бессрочного сыска по Соборному уложению 1649 года. Вместе с тем, исследователями не приводились четкие доказательства того, что подобные мотивы определяли поведение инициаторов прикрепления крестьян полувеком раньше. До сих пор не вполне ясна реакция служилых дворян конца XVI в. на это событие.

О том, что она могла быть далеко не однозначной, свидетельствует ретроспективная оценка последствий закрепощения крестьян таким представителем дворянского сословия, как В. Н. Татищев. <…>

Признавая «вольность» крестьян состоянием более предпочтительным, Татищев более подробно разъяснил причины этого в комментарии к ст. 88 Судебника 1550 г. <…> «1) крестьяне так беспутными отчинниками утесняемы, и к побегам с их разорением принуждены не были… 2) таких тяжеб, ябед, коварств и немощным от сильных разорений не было; 3) в добрых и верных и способных служителях мы /бы/ такого недостатка не имели». Таким образом, Татищев подчеркивает три обстоятельства. Во-первых, прикрепление крестьян резко увеличило произвол владельцев в отношении крестьян. Вследствие этого крестьяне разоряются, растет социальная напряженность. Единственное средство разрядки – бегство крестьян. Таким образом, если бы запрещения не было, то переходы служили бы своеобразным регулятором их отношений с владельцами, последние были бы вынуждены проводить более гибкую политику в отношении крестьян, искать более разумные, экономические методы хозяйствования (иначе последние ушли бы к другому помещику). Следовательно, введение запрещения крестьянского перехода способствовало снижению активности дворянского сословия, росту его паразитизма, нагнетанию напряженности в отношениях между помещиками и крестьянами. Во-вторых, Татищев указывает на практические последствия отмены выхода крестьян для дворянства. Сыск беглых при огромных территориях России являлся неэффективным не только в XVI, но и в XVIII в., особенно для мелкого помещика. Крупные государственные акции по сыску беглых известны в основном для XVII в., но и тогда они осуществлялись в основном в районах массового бегства. Чаще всего беглые выявлялись или самими помещиками, или их людьми, что при бегстве на отдаленные территории было почти недоступно мелкому помещику. Крестьянин мог бежать и недалеко, но обычно либо на земли крупного вотчинника, либо на дворцовые и черносошные. И в том, и в другом случае принимающая сторона была заинтересована в сокрытии беглых: действовала как непосредственная заинтересованность помещика в объекте феодальной эксплуатации, так и общины – в принятии еще одного налогоплательщика и в облегчении податного бремени в связи с раскладкой и на него общей суммы налога. Конечно, местные власти должны были выявлять беглых и возвращать их владельцам, но нередко они предпочитали идти на компромисс с принимающим беглых владельцем или с мощной общинной организацией в масштабе стана или волости (тем более, что власти и сами были заинтересованы в своевременной уплате податей).

Кроме того, даже в случае обнаружения помещиком крестьянина, первый должен был доказать свои права и добиться возврата беглого через суд, производившийся обычно на месте обнаружения беглеца или в Москве, а это (учитывая действие в суде таких факторов, как степень влиятельности и экономическая состоятельность сторон) сделать было нелегко. Издержки, связанные с судебным процессом, частые поездки к его месту, саму транспортировку возвращаемого беглеца могли разорить старого владельца. К тому же все это не гарантировало, что не произойдет повторное бегство из-за далеко не идиллических отношений, складывавшиеся после побега между бежавшим и помещиком. Часто мелкопоместный просто боялся связываться с близкоживущим крупным феодалом. Таким образом, после запрещения перехода помещик нередко просто терял беглого крестьянина, не получая даже прежней компенсации (хотя бы и частичной) в качестве выхода и пожилого. Но даже и в случае укрывательства беглого равным по состоянию дворянином негативным следствием были раздоры, возникавшие в служилом сословии в связи с многочисленными судебными процессами. Таким образом, на практике крепость крестьян в XVII–XVIII вв. имела свои негативные стороны для среднего и мелкого дворянства. Вряд ли иная ситуация складывалась и для только еще становящейся поместной системы, едва ли располагавшей большими экономическими ресурсами и возможностями в XVI веке. В-третьих, упразднение последних остатков личной свободы крестьян усиливало конфликтность в отношениях между крестьянами и помещиками и фактически лишало феодальную систему надежных и верных слуг.

Для развития феодального хозяйства в тогдашних условиях требовалась высокая степень внеэкономического принуждения, что и доказывает весь ход закрепощения крестьян. Но очевидно и то, что Юрьев день был достаточно эффективным средством: ограничение перехода коротким сроком, высокая плата за выход делали самостоятельный уход крестьянина крайне затруднительным и чаще всего речь шла о вывозе, то есть о смене феодала. Добровольный же выход крестьянина, не заплатившего пожилого и ушедшего не в Юрьев день, был ничем иным, как бегством, преследовавшимся по закону. Следовательно, и существовавшая система сыска крестьян вряд ли серьезно изменилась после прикрепления. Более того: сыск, вероятнее всего, был бессрочным, что в гораздо большей степени обеспечивало права помещика на своего крестьянина, чем пятилетние «урочные лета», введенные, возможно, еще до указа 1597 года. Так что и для рядового помещика система Юрьева дня могла иметь определенные преимущества. Кроме того, наиболее дальновидные представители этого слоя могли понимать, что с его отменой и они лишатся естественного ресурса рабочей силы, а методы ведения хозяйства утратят гибкость и эффективность.

По-видимому, следует все-таки признать, что и в XVI в. отношение представителей поместной системы к прикреплению крестьян было, как минимум, далеко не однозначным, ибо, будучи объективно выгодным (в теории) прежде всего не очень крупным представителям поместной системы, в практике реальных отношений оно влекло за собой массу негативных для них последствий. Кроме того, существовали отдельные слои и территориальные группы помещиков, для которых прикрепление было отнюдь не безусловно выгодным (например, в условиях поместной системы юга России). <…> Даже продворянская Вельская летопись, комментируя указы 1601 и 1602 г. о временном восстановлении крестьянского выхода в экстремальных условиях крупномасштабного голода (когда переход был крайне невыгоден для экономически слабой поместной системы), ничего не говорит о негативных последствиях самого перехода как такового и о трениях между представителями дворянства и крупными вотчинниками, а концентрирует внимание на раздорах, возникших внутри самой поместной системы. Не содержат сравнительных оценок крепостной системы и практики Юрьева дня дворянские челобитные 1630–1640-х годов, исходившие из самого факта утвердившегося к тому времени крепостного состояния и требовавшие лишь бессрочного сыска, на котором дворяне настаивали бы и в случае сохранения Юрьева дня.

Впрочем, вполне возможно, что представители поместной системы действительно требовали прикрепления крестьян в условиях разорения, пришедшегося на 1570–1580-е годы (при запустении 80 - 90% обрабатываемой земли по отдельным регионам), а также и в последующем, но эти требования до нас не дошли. Но возникает вопрос, каков был механизм реализации этих требований, располагала ли поместная система <…> достаточными политическими возможностями для этого, тем более, что сохранение Юрьева дня было выгодно политически гораздо более весомому боярству? <…>

Все это наводит на мысль о необходимости поиска иных вероятных мотивов закрепощения. И здесь опять следует обратиться к свидетельствам В. Н. Татищева. <…>

Корецкий обратил внимание и на татищевскую мотивировку закрепощения фискальными причинами, но, вероятно, посчитал ее несущественной, поскольку она относилась, во-первых, к установлению Юрьева дня, а во-вторых, к раннему этапу работы историка: <…> «Царь Феодор Иоаннович по представлению тогда боярина и конюшего Бориса Годунова, в котором точно показано, что крестьяне вольные каждогодне из-за одного помесчика за другого переходят, земли лежат пусты, податей платить с них некому, в 7106-м (1597) году утвердил указом, чтоб крестьяном впредь не переходить, а жить за теми помесчиками, за кем кто написан». Таким образом, Татищев считал крестьянскую крепость прикреплением не к личности владельца, а к государственному тяглу.

Какие же аргументы могут свидетельствовать в пользу татищевского обоснования причин закрепощения фискальными, податными мотивами прикрепления крестьян не к личности помещика, а к государственному тяглу? Уже упоминалось, что прикрепление в интересах поместной системы при недовольстве им бояр логически вполне могло быть осуществлено запрещением вывоза только для этой категории господствующего класса, однако были прикреплены все владельческие крестьяне. Почему? Мы даже не знаем точно, распространялось ли запрещение выхода только на владельческих крестьян. Между тем Соборное Уложение 1649 г. прикрепляло не только владельческих крестьян, но и черносошных, и горожан к посаду. <…> Известно, что запрещение выхода черносошных крестьян действовало по меньшей мере и в 1620-е годы. <…> Кроме того, сыск и возврат беглых черносошных крестьян существовал в каких-то масштабах и до марта 1621 года. <…>

Таким образом, запрет выхода посадских людей и черносошных крестьян мог быть осуществлен уже и до Смуты. Во всяком случае, указ 1625 г., предполагавший возврат черносошных и дворцовых крестьян, вышедших ранее 1609 г., причем нижний предел выхода никак не определялся, тем более, что и законодательство Михаила Федоровича нигде прямо не оговаривает прикрепление к посаду и черным сохам как введение новой нормы. Вместе с тем при Иване Грозном статья 88 Судебника 1550 г. о разрешении крестьянского выхода в Юрьев день распространялась и на черносошных крестьян. Но уже указ 1601 г. о частичном восстановлении перехода, вероятно, запрещает прием крестьян с черносошных земель на владельческие.

Однако прикрепление этих категорий людей явно не отвечало интересам феодальных землевладельцев. Оно было вызвано фискальными интересами: стремлением государства обеспечить бездоимочный сбор податей и оброков, фиксировать на определенных территориях контингент налогоплательщиков, то есть это было прикреплением к тяглу. Иначе запрещение выхода для этих социальных категорий не имело смысла. <…>

Следовательно, можно предположить, что прикрепление при Годунове распространялось не только на владельческих крестьян, но означало также запрет свободного выхода для всех категорий тяглецов (в том числе и для посадских людей, дворцовых и черносошных крестьян), прикрепление их к государственному тяглу. Имеются свидетельства, что практика «заповедных лет», послужившая какой-то основой для окончательного закрепощения, распространялась и на посад, и на черносошное крестьянство, а также известие о возврате по царской грамоте в 1599 г. в посад вышедших из него жителей города Корела. <…>

Все это заставляет нас принять в качестве гипотезы версию Татищева о фискальных причинах закрепощения, с той лишь разницей, что оно, очевидно, распространялось не только на владельческих крестьян, но на все категории тяглецов. Версия эта не нова: фактически она уже предложена в 1970-е годы Р.Г. Скрынниковым. Он утверждал, что запрет выхода в «заповедные годы» означал прикрепление всех тяглецов к тяглу, однако приверженность «безуказной» концепции закрепощения помешала ему сделать четкие и однозначные выводы о дальнейшей судьбе этой нормы. Согласно Скрынникову, «заповедные годы», действовавшие избирательно и вводимые серией отдельных практических распоряжений, прекратили свое существование в начале 1590-х годов после замены их пятилетним сыском, а результаты их применения на практике в годы их действия побудили помещиков выступить с требованиями прикрепления владельческих крестьян. Эти требования были удовлетворены правительством в целях сохранения поместной системы, но опять-таки не указом о запрете выхода на всей территории России, а серией других указов и практических распоряжений (в том числе и составлением писцовых книг), не отменявших официально Юрьева дня. Главную роль среди них сыграл указ 1597 г. о пятилетнем сыске, распространивший прикрепление к земле и на часть нетяглого крестьянского населения (бобыльство). Фактически Скрынниковым была предложена концепция двух этапов закрепощения: фискального и временного в «заповедные годы», распространявшегося на все категории тяглецов; сменившегося в начале 1590-х годов дворянско-поместным, когда на первый план вышли интересы представителей поместной системы, оценивших преимущества «крепости» по опыту «заповедных лет» и потребовавших перенести ее на собственных крестьян с целью сохранения рабочих рук. Прикрепление к тяглу на этом этапе трансформировалось в крепость к земле. Что при переходе ко второму этапу произошло с прикреплением к тяглу других категорий населения, из работ Скрынникова не ясно.

Самого пристального внимания заслуживает и отмечаемая Р.Г. Скрынниковым тесная связь между закрепощением и процедурой писцовых описаний. Если прикрепление крестьян объяснялось податными интересами государства, то логично предположить, что оно каким-то образом связано с проведением массовых писцовых описаний, тем более что запись крестьян в «книгах 101 году» служила юридическим основанием для исков о беглых.

Даже при поверхностном знакомстве с историей писцовых описаний становится очевидной прежде всего сложность многофункциональных описаний, связанная не только с конкретными нуждами податной политики, но и с выявлением земель, пригодных для дальнейшего развития поместной системы, размежеванием земель между отдельными владельцами, уточнением прав владения и оклада налогов, изменениями в поместных окладах земли, проверкой платежеспособности населения как по отдельным регионам, так и общей картины <…> Очевидно, однако, что проведение их все-таки было связано в первую очередь с податной политикой государства, и конкретные поводы для возникновения их значительных комплексов надо искать именно в ней.

В пользу гипотезы В. Н. Татищева о фискальных причинах закрепощения может говорить и чисто логическая реконструкция возможной картины писцовых описаний конца XVI века. В 1580 г. собор обсуждает возможности продолжения войны, введения чрезвычайного налога, а также нового ограничения привилегий церковных земель. Накануне (или во время) этого собора дворянство подает коллективную челобитную с описанием бедственного состояния поместной системы, разорения, а также с требованием мира. Логично предположить, что за этим должна была последовать проверка состояния платежеспособности населения и размеров «разорения», хотя бы по наиболее пострадавшим территориям. О существовании такой практики в конце XVI в. свидетельствуют «дозорные» книги и политика предоставления льгот отдельным землям и категориям владений, пострадавшим в результате каких- либо стихийных бедствий или утратившим платежеспособность ввиду других обстоятельств.

Эта проверка, осуществленная в ходе переписи, должна была охватить в первую очередь наиболее тронутые войной северные и северо-западные территории России. Здесь возможны два варианта: либо сама процедура переписи в крайне разоренных землях, нуждавшаяся в прекращении миграции населения хотя бы на время переписи, чтобы объективно учесть плательщиков, потребовала запрета перехода; либо, получив первые сведения о серьезном запустении, правительство могло ввести такой запрет, чтобы сохранить плательщиков и поместную систему на северо-западных территориях. Возможно, именно этим и объясняется введение здесь около 1580–1581 гг. «заповедных лет». Запрет выхода автоматически означал временный запрет Юрьева дня для тяглецов-крестьян.

Дальнейшим толчком к рассмотрению вопросов податной политики могли стать итоги этих первых описаний, которые, учитывая процедуру переписи, сведения и оформления ее материалов, можно было получить не ранее, чем через один – два года. Реальная потеря платежеспособности населения на столь значительной территории, вызывавшая при попытке выколачивания налогов неконтролируемое бегство крестьян и дальнейший рост неплатежеспособности, могла сначала поставить вопрос о льготе для этой территории, а следовательно, и о том, за счет чего эту льготу компенсировать. В итоге могла возникнуть идея ревизии состояния платежеспособности населения по всей территории государства, что, в конечном счете, и должно было привести к общей переписи 1580–1590-х годов. Получение результатов первых частичных описаний фактически совпало со смертью Ивана Грозного, со сменой правительства, что, как обычно, стимулировало попытки так или иначе оценить общее состояние государства. Перепись второй половины 1580-х годов – лишь одно из звеньев во всем комплексе внутриполитических мероприятий. <…>.

Получение сводных итогов региональных описаний начала 1580-х годов могло вызвать созыв собора 1584 г. и фактическую ликвидацию тарханов для монастырских земель для хотя бы частичной компенсации налоговых потерь. В пользу подобного предположения говорит и свидетельство получения правительством в 1583 г. сводных материалов по дворцовым владениям. В 1583 г. Федор Иоаннович «перечневых списков всех дворцовых сел слушал, и велел во всех дворцовых селах пустоты, что убыло по нашему письму перед старым вытей и посопного хлеба и денежных доходов две трети сложите, а третью треть пустоты положить на живущие выти» (как видим, снижение поступлений с дворцовых земель не было компенсировано почти ничем).

Именно на соборе 1584 г. могло быть принято и решение о начале общей переписи, поскольку уже одна только отмена тарханов потребовала нового массового описания монастырских земель с целью более тщательного учета податных единиц. Разве случаен тот факт, что общероссийское описание началось фактически на следующий год, в 1585 году? Ведь ясно, что переписи должен был предшествовать подготовительный период: сбор и копирование прежних писцовых книг; подбор и назначение кадров для переписных работ; изготовление инструкций им; посылка указов администрации на места и т. д., что должно было отнять никак не меньше полугода. <…> Возможно, с проведением переписи было связано и распространение «заповедных лет» для тяглецов на более значительной территории, объяснявшееся теми же причинами, что и раньше. <…>

Как видно из исследований, проведение переписи занимало не менее одного – двух лет, составление и оформление писцовых книг также один – два года. Таким образом, результаты переписи могли быть получены не ранее, чем через три года. Основная работа по переписи была проделана в 1585–1587 гг., однако сводные данные по ней могли быть получены лишь по окончании последних описаний, а последние писцовые книги приходятся уже на 1590-е годы. Перепись затягивалась и из-за того, что в ходе работ возникали споры, доносы на переписчиков, следствия, иногда – пересмотр работ неквалифицированных писцов. Сводные результаты переписи могли быть получены не ранее 1590/1591 года.

Могут быть высказаны обоснованные сомнения в существовании сводных итоговых общероссийских данных по переписи и даже самой практики такого сведения. <…> Но с какой же целью тогда вообще проводились переписи в масштабе всей страны, если они не ставили подобной задачи?

<…> Во-первых, писцовые книги сосредотачивались, очевидно, в Поместном приказе, и весь их фонд был доступен единому обозрению. Во-вторых, существовали так называемые «перечни» как по отдельным писцовым книгам, так и по территориям. «Большие перечни» были ничем иным, как сводками, могущими быть использованными для дальнейшего обобщения материала на более высоком уровне. <…> В-третьих, аргументом в пользу наличия сводных материалов в конце XVI в. служат приведенные Дж. Флегчером цифры доходов российского государства с раскладкой их по областям. Как правило, сведения дипломатов базировались на реальных данных, полученных с помощью обыденного тогда подкупа государственных чиновников. Четвертым аргументом служит сама употребляющаяся в законодательных актах формула «книги 101 года», наводящая на мысль о существовании какой-то официальной даты переписи, определявшейся, очевидно, ее официальным концом, ознаменованным, скорее всего, получением сводных данных по ней. И, наконец, программа проведения переписи 1620-х годов, определенная соборным приговором 1619 г. спустя всего две недели после возвращения Филарета из польского плена: «Московское государство… розорилось и запустело, а подати всякие… емлют с ыных по писцовым книгам, а с ыных по дозорным книгам, а иным тяжело, а иным лехко; а дозорщики, которые после московского разоренья посыланы по городам будучи, дозирали и писали по дружбе за иными лехко…», оттого «…посадцкие и всякие люди бьют челом о лготе, чтобы им для разорения во всяких податех дали льготы…», и поэтому «…со всеми людьми Московского государства, учиня собор, о всех статьях говорили, как бы то исправить и землю устроить». В итоге было решено: «Во все городы, которые не были в разоренье, послать писцов, а которые… были в разоренье, и в те… послати дозорщиков добрых… велети сыскать и выписать, сколько со всех городов всяких денежных и хлебных запасов по окладу, и сколько в нынешних годех доходов и в приходе, и что в росходе, и что в доимке осталось, и что от того разоренья запустело, и что каких сел и деревень роздано в поместья и в вотчины, и что с них было каких доходов, и что за тем по окладу всяких доходов денежных и хлебных осталось, и на какие розходы те доходы указаны, и что за розходом останетца».

Приговор рисует почти ту же картину, что реконструирована нами для переписи конца XVI в.: разоренье, проведение для его оценки выборочных описаний («дозоров»), неудовлетворенность их результатами, вытекающая отсюда потребность в общероссийском описании для оценки состояния податной системы в масштабах всей страны, предусматривающая общероссийский же пересмотр окладов с предоставлением льгот отдельным территориям. К тому же, как правило, последующая перепись, проводившаяся обычно через 30–40 лет, во многом использовала процедуру и опыт предыдущей. Результатом получения к 1591–1592 гг. сводных данных, позволивших оценить состояние платежеспособности основной массы населения страны, должны были быть серьезные изменения в податной политике.

Современные исследования прослеживают процесс продолжающегося и даже прогрессировавшего запустения. «Тетради сбора данных» конца 1580-х годов пестрят пометами: «крестьяне разбрелись», «взяти не на ком», «не взято на бедных и на тех, кого дома нет». Растет и удельный вес недоимок с 2,4% в 1581–1582 годах до 13,3% в 1589–1590 годах. <…>

Данные о неплатежеспособности части населения, понудившие снизить налоги, могли заставить правительство принять экстраординарные меры. К этому могла подтолкнуть и конкретная обстановка в стране в начале 1590-х годов. Начавшееся заселение Сибири, правительственная политика по освоению южных районов, развернувшееся там и сям после 1584–1586 гг. строительство цепочек укрепленных городков требовали служилых людей и одновременно создавали условия для бурной колонизации этих районов, контролировать которую было чрезвычайно трудно, и она, очевидно, в значительной степени шла за счет беглых. Наиболее простым решением, принятым с целью остановить отток налогоплательщиков со старых территорий, подрывавший налоговую систему страны, был запрет выхода, уже опробованный в практике «заповедных лет». Он мог распространяться не только на владельческих крестьян, но и на другие категории тяглецов, и указ о нем, вероятнее всего, мог быть принят не ранее 1591–1592 годов. Запрет выхода для тяглецов автоматически останавливал действие Юрьева дня. Он прекращал и действие «заповедных лет», так как превращал временную норму в постоянное прикрепление к тяглу.

Этого требовала налоговая политика, опирающаяся не на прогрессивный подоходный налог, а на статичный оклад, фиксированный на определенный момент, после которого до следующей переписи, положение плательщиков могло резко меняться. Жесткая система долгое время не пересматривавшихся территориальных окладов требовала по возможности и неизменности податных единиц, то есть ограничения передвижения налогоплательщиков, ибо, хотя подати и взимались с земли, всем было очевидно, что количество «пашни паханой» в конечном счете зависит от того, сколько человек ее пашут. <…> Поэтому вполне возможно, что в XVI в. крестьяне были прикреплены не к земле, а к государственному тяглу, и не в связи с настояниями и требованиями помещиков (которых в основном могла удовлетворять и уже сложившаяся в практике Юрьева дня система внеэкономического принуждения), а в связи с фискальными интересами государства. Именно финансовые потребности государства могли вынудить Бориса Годунова пойти на прикрепление тяглецов, «не слушая совета старейших бояр».

Результаты прикрепления крестьян при Годунове не могут оцениваться вне системы пятилетних урочных лет для сыска беглых. Принято считать, что последние скорректировали новые отношения в интересах боярства и были вызваны резким изменением обстановки накануне смерти Федора Иоанновича, вынудившим Бориса Годунова пойти на компромисс с боярской верхушкой, результатом чего и мог быть указ 1597 года. Но учитывая прямые свидетельства о применении пятилетнего сыска и до 1597 г., можно предположить, что его введение имело и другие причины.

Ближайшим следствием закрепощения мог быть рост бегства крестьян, а следовательно и лавинообразный поток дел по искам о беглых, с которыми не справлялись суды, а также многочисленные конфликты в среде господствующего класса. Для уменьшения остроты этих проблем и требовалось ограничение сыска коротким сроком, привязанным в тот момент и к процедуре прикрепления крестьян к тяглу в 1592 году.

Конечно, пятилетние урочные лета отвечали прежде всего нуждам крупных вотчинников, но во многом учитывали и интересы государства. Они в какой-то степени разрешали проблемы колонизации, защиты и обустройства новых границ, а также фиксировали «оперившегося» плательщика на новой территории, не допуская его повторного разорения, неизбежного при возврате на старое место. Пятилетний срок являлся, вероятно, ни чем иным, как временем полного хозяйственного обустройства крестьянина на новой территории. Возможно, при установлении пятилетнего сыска преобладали именно эти мотивы. Правда, политическая обстановка конца 1597 г. могла подтолкнуть к закреплению складывающейся системы в интересах бояр, которым она объективно предоставляла определенные преимущества. Для массы же служилых людей прикрепление крестьян, откорректированное урочными летами, могло быть далеко не столь выгодным.

Не противоречит концепции фискальных мотивов закрепощения и частичное восстановление перехода в 1601–1602 гг., расцениваемое иногда как своеобразный «антикрепостнический зигзаг» в годуновской политике. Становится все более очевидным, что это было временное разрешение выхода крестьян лишь для одной категории владельцев только на текущий год, связанное с экстремальными условиями голода. Предпринятое с целью предотвратить гибель крестьян у части мелких владельцев и сохранить их в том числе и как налогоплательщиков, оно никак не затрагивало основ сложившейся крепостнической системы. С истечением срока, определенного в указе (до и после Юрьева дня в этом году), действие указа автоматически прекращалось, что и потребовало повторного указа 1602 года. Впрочем, говоря о мотивах восстановления перехода, не следует отказывать Борису Годунову в элементарном сострадании и гуманности.

Однако «выход» 1601–1602 годов породил раздоры и брожение в феодальной среде, вызванные, впрочем, не столько самим указом, сколько активным нарушением его норм крупными вотчинниками. Ясно, что в условиях беспрецедентного по своим масштабам голода крестьянский переход вызвал отнюдь не те последствия и не ту реакцию дворян, какие могли бы быть в условиях нормального существования системы. Ограниченные переходы сменялись массовым бегством спасавших свои жизни крестьян в вотчины крупных владельцев. Это угрожало окончательно подорвать безлюдевшие поместья, с которых продолжали требовать прежнюю службу и государственные подати.

Эта дестабилизация поместной системы, больше связанная с голодом, нежели с указами Годунова, была усилена начавшейся Смутой. Лжедмитрий I пытался восстановить мир среди феодалов указом 1 февраля 1606 г. о возвращении беглых крестьян прежним владельцам, но исключение, сделанное для крестьян, которых те в голодные годы не могли прокормить, свело эти усилия на нет. Фактически оно закрепляло беглых за крупными вотчинниками и дворянством южных уездов в ущерб интересам основной массы служилых дворян. Унаследовавший эту проблему Василий Шуйский в разгар восстания Болотникова в Уложении 9 марта 1607 г. предпринял попытку более кардинального решения: срочно, в течение полугода, вернуть крестьян владельцам, которым они принадлежали до голода 1601–1602 гг. по книгам «101-го году» и после уже не принимать исков, закрепив с этого времени крестьян за теми, за кем они живут на данный момент, прекратив тем самым раздоры в феодальном лагере. С той же целью резко, более чем в два раза, был увеличен размер пожилого и введен штраф в 10 рублей в пользу государства за прием беглого, а также пятнадцатилетний срок для сыска крестьян, бежавших после принятия уложения, опять-таки привязанный к «исходной» дате, фиксировавшей тяглецов (1592 году). <…>

Впрочем, в политических бурях Смуты Уложение 9 марта 1607 г., очевидно, так и не было широко применено на практике, о чем свидетельствует и возвращение уже в ближайшие годы к пятилетнему сыску, который действовал, с некоторыми исключениями для отдельных групп феодалов (9-летний сыск крестьян Троице-Сергиева монастыря (1613 г.), распространенный с 1637 г. на служилых людей Украинных и Замосковных городов и служилых иноземцев; 10-летний сыск для дворцовых крестьян с 1628 г.), до введения 10-летнего сыска в 1641 году.

Выгодность отмены Юрьева дня для феодальной системы могла подвергаться сомнению и в начале XVII в., после пятнадцатилетней практики новых отношений. Это опять наводит на мысль о фискальном характере закрепощения, расходившегося на практике с интересами весьма влиятельных и значительных групп феодалов, поскольку и Юрьев день создавал для них достаточно эффективно действующий механизм внеэкономического принуждения, сглаживая при этом остроту внутриклассовых и межклассовых конфликтов.

Можно предположить, что и для крестьян запрет перехода, смягченный пятилетним сыском, не был поначалу кардинальным переломом в их судьбе, поскольку и раньше для них речь шла больше о смене феодала, нежели о реальной свободе. <…>

Русское крестьянство могло потерять свободу в ряду других категорий тяглецов не по желанию и настоятельным просьбам помещиков, а под давлением механической, безликой силы финансовых государственных интересов. Выразители их даже не задавались вопросом о последствиях этого решения и его значения для будущего России. Но феодальные землевладельцы, поставленные перед фактом прикрепления крестьян к тяглу, вскоре приспособили сложившуюся систему к своим нуждам, подавив последние остатки свободы личности у владельческих крестьян и породив самые грубые формы произвола и эксплуатации, дозревшие к XVIII в. почти до рабского состояния, исковеркавшего души и психологию русских людей во всех слоях общества на века вперед.

Конечно, предложенная версия является лишь гипотезой. Но и сложившиеся к настоящему времени концепции закрепощения пока не подкреплены бесспорными свидетельствами источников. Поэтому новая оценка совокупности их аргументов, дополненная взглядом работающих с архивными материалами историков под нетрадиционным углом зрения на свой материал может открыть перед нами новые перспективы. <…>