Стэн Гроф и холотропный разум

Станислав Гроф — несомненно величайший из живущих ныне психологов. Он, безусловно, первопроходец во всех смыслах этого слова и один из наиболее разносторонних мыслителей психологии нашей эры. К счастью, мы со Стэном в значительной мере согласны в отношении многих центральных вопросов человеческой психологии, спектра сознания и сфер человеческого бессознательного.

Но здесь мы, конечно, будем обсуждать наши различия. В своей книге «Пол, экология и духовность» я предлагаю последовательную критику позиции Грофа, выдвигая на первый план кое-что представляющееся мне серьезными слабостями его модели. Я кратко опишу здесь эти слабые места, а потом в общем виде отвечу на критику Стэна в адрес моей собственной работы.

Монологическая наука

Гроф последовательно утверждал, что «западная наука приближается к беспрецедентной по масштабу смене парадигмы».1 Возможно это и так, но новая парадигма и те подходы, которые он обсуждает, монологичны — что означает, что они сводят мир к языку «оно». Он ссылается на квантовую физику и теорию относительности, кибернетику, теорию систем, М-поля, теории хаоса и сложности, юнговскую теорию процесса и так далее, которые все неумолимо монологичны. Они сводят Космос просто к терминам Правой Стороны; в самой своей основе они воплощают утонченный редукционизм, который представляет собой одно из плачевных наследий картезианской традиции.

Как «механистические», так и «системные» науки монологичны. Монологичны и теории «причинности», и теории «хаоса», и «материализм», и «органицизм». «Детерминистские теории» и теории «сложности», «механистические» теории и теории «процесса» — все они монологичны. Неважно какие преимущества последние имеют перед первыми (а их множество!) — все они, по сути, предлагают двумерный мир.

Гроф и склонные к монологизму теоретики, которых он цитирует в поддержку «новой парадигмы», постоянно сетуют на раздробленность современного мира и того будущего, что приходит ему на смену; они подчеркивают насущную потребность в объединяющем видении. Я полностью согласен с этим, однако их монологическая «новая парадигма», фактически, представляет собой симптом самой исходной фрагментации, а не лекарство от нее. Как таковая, она является частью причины, а не исцеления современной раздробленности.

Так, например, когда Джоанна Мэйси пытается критиковать «Пол, экологию, духовность», говоря, что эта работа не учитывает механизмы обратной связи и, таким образом, не представляет в полной мере теорию систем, она совершенно упускает из виду самое главное. Разумеется, я принимаю в расчет обратную связь и открыто говорю об этом; кроме того, теория обратной связи — это просто часть первой волны системных наук, которая была дополнена теориями хаоса и сложности. Но все они в равной степени совершенно монологичны и могут быть полностью описаны на процессуальном оно-языке, который является отличительной чертой утонченного редукционизма и жестоким отпечатком колонизации мира жизни монологическим империализмом, как раз и способствующим той фрагментации, которую он желает исцелить. Таким образом, Мэйси и другие сходно мыслящие теоретики продолжают упускать решающий факт, который, перефразируя Карла Краусса, можно сформулировать так: теория систем — это болезнь, лекарством от которой она себя объявляет.

На мой взгляд, Гроф, к несчастью, довольно основательно погрузил свои философские основы в этот губительный монологический цемент, и это наделяет его психологическую модель несколькими серьезными недостатками.

Монологическое сознание

Одно из великих открытий постмодернистского Запада состоит в следующем. То, что мы раньше принимали за несомненное сознание, отражающее мир в целом («зеркало природы»), фактически укоренено в сети неочевидных интерсубъективных структур (в том числе лингвистических, этических, культурных, эстетических и синтаксических). Как субъективный, так и объективный миры возникают, в значительной мере, благодаря дифференцирующим силам и способностям этих интерсубъективных структур, которые сами не выступают как объекты или феномены непосредственного осознания, а скорее образуют фоновый контекст, который и обеспечивает саму возможность существования субъектов и объектов.

По этой причине, открытие таких интерсубъективных структур не было непосредственно доступно феноменологии в любой из ее традиционных форм, но должно было ожидать новых веяний в контекстном анализе, структурализме, постструктурализме, лингвистике и семиотике, то есть общего перехода от модернизма к постмодернизму в самом широком смысле.

Обычно я привожу в качестве простого примера карточную игру — скажем, покер. В покере каждая карта подчиняется специфическому набору правил, но действительные правила игры нельзя найти ни на одной из карт. Таким образом, если вы просто описываете каждую карту — неважно, насколько тщательно — то есть если вы занимаетесь чистой феноменологией, вы никогда не откроете правил, которым подчиняется каждая карта, вы никогда не обнаружите «межкарточные паттерны» («интерсубъективные» паттерны), которые, фактически управляют каждой картой. Здесь феноменология терпит жалкую неудачу, и лишь некая форма структурализма раскроет эти паттерны.

Вот как это замечательное историческое развитие подытожил Фуко: «Итак, появилась проблема языка, и было ясно, что феноменология не может сравниться со структурным анализом в объяснении оттенков значения, которые способна порождать структура лингвистического типа. И вполне естественно, что, когда феноменологическая супруга оказалась лишенной прав из-за своей неспособности иметь дело с языком, структурализм стал новой невестой».2 Здесь подразумевается «структурализм» в самом широком смысле, который включал в себя семиологию (Соссюр), семиотику (Пирс), собственно структурализм (Леви-Стросс, Барт, Лакан), структурализм развития (Пиаже, некоторые аспекты Хабермаса, Кольберг, Левинджер), неострутурализм (Фуко) и постструктурализм (Деррида, Лиотар). Несмотря на свои многочисленные различия все они участвовали в движении от философии субъекта, монологически оценивающей заранее данный мир, к диалогическому исследованию интерсубъективных структур, которые обеспечивают саму возможность дифференциации и отдельного существования субъектов и объектов.

Это далее соединялось с растущим пониманием историчности многих из таких интерсубъективных и диалогических структур (Ницше, Хайдеггер, Виттгенштейн, Дюи, Рорти) — и мы внезапно из современности оказались в постмодерне, где неважно насколько расходятся друг с другом эти разнообразные теоретики. Все они объединились в решительной демонстрации того, что монологическое сознание и монологическая методология — это чрезвычайно ограниченные модели, если не полное искажение человеческого опыта и реальности.

Важнейшая особенность этих нововведений заключается в том, что большинство наиболее передовых теоретиков современной западной психологии — включая Фрейда, Юнга, Адлера, Ранка, Джеймса, Уотсона, Тиченера, Вундта — уютно чувствовали себя в доинтерсубъективной эре. То есть все они без исключения были укоренены в глубоко монологической системе. Все они считали, что испытуемый описывает феномены сознания, и брали эти феноменологические описания за основу, даже если они, в конечном счете, уводили не туда. Таким образом, несмотря на разные методы, будь то интроспекция (Вундт), свободные ассоциации (Фрейд), психоделики (Джеймс), активное воображение (Юнг) или поток сознания (Джеймс), ни один из них никогда не подвергал серьезному сомнению базовую адекватность феноменологии.3 Каждый из них резко расширял содержание допустимой феноменологии, распространяя ее от типичных рационально-эгоических содержаний до таких областей как первичный процесс, магическое познание, коллективные мифические образы и архетипы, религиозный опыт и т.д.; но ни один из них не пытался изучить или хотя бы ясно осознать интерсубъективные структуры, которые создают саму возможность функционирования этой феноменологии. Короче говоря, все они открывали новые карты в феноменологической игре, но ни один не заметил нефеноменологических правил самой игры.

И поныне большинство исследователей-психологов, включая Грофа, остаются в рамках этой концептуальной системы монологического сознания, даже когда они продолжают расширять феноменологию сознания в области необычных состояний (НСС). Другими словами, никакие количества ЛСД, холотропного дыхания, гипноза, шаманского опыта, ритуалов, обрядов перехода или интенсивной работы с телом не могут раскрыть моральные, культурные, лингвистические и синтаксические структуры, в которых (и через которые) возникает этот субъективный опыт. И потому вы не найдете ни одного из этих важнейших интерсубъективных паттернов ни в одной из карт, картографии или космологии модели Грофа (а также ни в одной из традиций, на которые он ссылается в своих работах). Эти образующие паттерны невидимы для используемой Грофом методологии исследования, и, на мой взгляд, именно в этой области его система недостаточно проработана и неадекватна.

Таким образом, в общей модели Грофа монологическая наука сочетается с монологическим сознанием, и это, как я полагаю, серьезно вредит нашему пониманию человеческого сознания вообще. Это делает практически невозможным осмысление того, каким образом временные состояния сознания могут быть преобразованы в устойчивые структуры сознания, поскольку эти структуры, в значительной мере, строятся интерсубъективно и потому не будут обнаружены ни одной из феноменологии сознания, включая и ту, что предлагает Гроф.

Точно так же применение модели Грофа в более широких областях (исторической, культурной, социологической, эстетической) просто воспроизводит эту неадекватность. Так, например, когда Тарнас использует модель Грофа для интерпретации зарождения современной эпохи (в книге «Страсть западного ума»), несоответствия этой модели напрямую переходят в несоответствия объяснений Тарнаса. На мой взгляд, именно поэтому он, похоже, упускает из виду столь многое из того, что действительно имело решающее значение для исторического возникновения современной эпохи. Кроме того, Тарнас твердо придерживается романтического воззрения, соответствующего модели Уошберна/Уилбера-I, что, по моему мнению, еще больше ослабляет его работу.

Эта монологическая гегемония достаточно прискорбна. По моему мнению, она еще больше склоняет Грофа к тому, что я считаю главным заблуждением его модели — к идее о природе и значении околородового уровня.

Перинатальный возврат

Гроф определяет слово «перинатальный» следующим образом: «Префикс пери- буквально означает «около» или «рядом», а наталис переводится как «относящийся к родам». Это предполагает события, непосредственно предшествующие биологическому рождению, связанные с ним или следующие за ним».4 В своих ранних психоделических исследованиях Гроф неизменно обнаруживал, что в ходе типичного сеанса, испытуемые, в некотором смысле, последовательно соприкасались со все более ранними стадиями своего собственного развития, двигаясь сперва от поверхностных абстрактных или эстетических паттернов к более раннему биографическому (и фрейдистскому) материалу и, в конце концов, к тому, что выглядело реальным повторным переживанием биологического рождения. Гроф назвал «околородовым» спектр опыта, казавшегося организованным вокруг импринтов реального процесса родов. Как только достигался этот околородовый уровень, он зачастую служил вратами к надличностному и духовному опыту.

Дальнейшие наблюдения предполагали, что околородовый опыт в целом, хотя и не будучи просто повторным переживанием биологического рождения, тем не менее, организуется в виде четырех достаточно отчетливых классов, которые во многих важных отношениях оказывались параллельными клиническим стадиям рождения ребенка. Поэтому Гроф постулировал, что во время реальных биологических родов закладываются «базовые перинатальные матрицы» (БПМ). Хотя не весь околородовый опыт можно сводить к реальному повторному переживанию биологического рождения, тем не менее эти матрицы, как структуры, глубоко запечатленные в теле/уме, действуют как формирующие образцы для такого рода опыта.

«Связь между биологическим рождением и околородовым опытом достаточно глубока и специфична», — говорит Гроф. «Это дает возможность использования клинических стадий родов для построения концептуальной модели, которая помогает понимать динамику околородового уровня сознания». Общие стадии клинических родов скрепляют схемы четырех базовых перинатальных матриц: БПМ I, океанической или амниотической вселенной; БПМ II, космического поглощения и безысходности; БПМ III, битвы смерти-возрождения; и БПМ IV, переживания смерти-возрождения. Эти схемы, шаблоны или матрицы «глубоко укоренены в биологических аспектах рождения».5

Тем не менее, Гроф отмечает, что околородовый опыт редко включает в себя простое повторное переживание травмы рождения. Вместо этого околородовый опыт, как правило, служит вратами к надличностному опыту вообще. Таким образом, Гроф изо всех сил старается указать, что «несмотря на тесную связь с родами, околородовый процесс выходит за рамки биологии и имеет важные психологические, философские и духовные измерения... Определенные важные характеристики околородового процесса ясно предполагают, что он является более обширным феноменом, нежели повторное переживание биологического рождения».6

Вполне возможно, что это так, но, тем не менее, именно здесь, как я полагаю, Гроф начал путаться в своих определениях. Он преднамеренно ввел термин перинатальный, поскольку он относится именно к переживаниям, окружающим реальный процесс биологического рождения. Но когда аспекты этих переживаний «ясно предполагают, что это более обширный феномен, нежели повторное проживание биологического рождения», он открыто отвергает сведение этих переживаний к биологическому рождению, но сохраняет термин «перинатальный».

Таким образом, каждый раз когда происходит интенсивная борьба смерти-возрождения любого типа, в любом возрасте, при любых обстоятельствах, Гроф склонен проводить двойственный анализ, что отражает его скрыто двойственное определение околородового. Сначала он заявляет, что повторное переживание травмы реального рождения — это центральное ядро феномена смерти-возрождения; затем он отрекается от сведения всего к этой конкретной травме и распространяет свой анализ на все виды других уровней, факторов и измерений. Поступая так, он отрицает редукцию к биологическому рождению, но сохраняет термин «перинатальный» для описания любых интенсивных переживаний смерти-возрождения — переживаний, которые, как он продолжает настаивать, привязаны (если не сводятся) к схемам, заложенным во время реальных родов.

Вот типичное для него высказывание: «На этом [околородовом] уровне бессознательного аспект смерти универсален и полностью доминирует над всей картиной».7 Пока что это показывает, что все глубокие околородовые переживания связаны с острыми вопросами жизни и смерти; но это ни в малейшей степени не показывает, что все проблемы жизни и смерти являются околородовыми. Поэтому Грофу необходимо перейти от этого широкого и общего описания околородового, как связанного со смертью, к околородовому в специфическом смысле непосредственного отношения к рождению ребенка. Он делает это на следующем шаге: «Связь между биологическим рождением и околородовым опытом весьма глубока и специфична».8 «Эмпирическое столкновение со смертью на этой глубине самоисследования, как правило, тесно переплетено с разнообразными феноменами, относящимися к процессу рождения... Испытуемые нередко ощущают себя плодом в утробе матери и могут повторно проживать различные аспекты своего биологического рождения... многие из наблюдаемых при этом физиологических изменений место, похожи на типичные явления, сопутствующие рождению».9

Возможно, Гроф и прав в том, что в сердцевине острых проблем жизни и смерти кроется биологический шаблон рождения, однако его данные никоим образом этого не подтверждают. Скорее эти отдельные наблюдения проистекают, главным образом, из интенсивных ЛСД-сеансов, где индивиды могут действительно регрессировать к реальному повторному переживанию клинического процесса родов. Однако, судя по всему, эти наблюдения никоим образом не объясняют, например, надличностные стадии медитации випассаны, когда человек входит в нирвикальпа самадхи (ни в одном из традиционных текстов не упоминается о необходимости сперва ощущать себя плодом в утробе). Гроф ссылается на специфическую цепь феноменов, которые имеют место на интенсивных ЛСД-сеансах, и, порой, при других видах острого физиологического стресса.

Я не отрицаю данных Грофа; они вполне могут быть достаточно точными. Я подвергаю сомнению лишь поспешное и массовое обобщение этой весьма специфической и ограниченной ситуации, в которой острые вопросы жизни и смерти оказываются организованными вокруг рождения ребенка, на проблемы смерти и возрождения вообще, не всегда связанные с повторным переживанием клинических родов.

Я вскоре вернусь к этому вопросу, поскольку он имеет решающее значение. Но пока что отметьте, что Гроф сразу же делает этот неоправданный и обобщенный скачок (и он делает его, используя свое скрыто двойственное определение околородового). Так, он говорит: «По-видимому, центральным элементом в сложной динамике процесса смерти-возрождения является повторное переживание травмы биологического рождения». Он всегда добавляет, что смерть-возрождение — это нечто большее, нежели чем просто повторное переживание травмы рождения, но, тем не менее, ядром и необходимым элементом служит переживание биологического рождения: «Хотя весь спектр опыта на этом уровне нельзя сводить к повторному переживанию биологического рождения, травма рождения, судя по всему, представляет собой важное ядро этого процесса. По этой причине я называю данную сферу бессознательного околородовой».10

И именно здесь мы имеем скрыто двойственное определение. Что же на самом деле представляет собой «этот уровень самоисследования»? Это встреча со смертью и возрождением. Что составляет важное ядро этой встречи — то есть ее необходимый ингредиент? Это повторное переживание биологического рождения, отчего оно и названо околородовым. Но из чего состоит сам околородовый уровень? Это интенсивные переживания смерти-возрождения. Но это составляет переход от первого определения (биологическое рождение) ко второму (любой интенсивный экзистенциальный кризис вообще), и этот переход никоим образом не подкрепляется данными или аргументами Грофа. По его формулировке, существует «целый спектр опыта, переживаемого на этом уровне [жизни-смерти]», и существует «процесс биологического рождения», но его двойственное определение называет оба этих феномена околородовыми.

Здесь определение «околородового», которое дает Гроф, полностью срывается со своего первоначального якоря и без разбора распространяется на весь экзистенциальный мир. «Глубинная эмпирическая встреча с рождением и смертью, как правило, ассоциируется с экзистенциальным кризисом беспрецедентного масштаба, во время которого индивид подвергает серьезному сомнению смысл собственной жизни и существования вообще».11

Однако из тех данных, которые реально приводит Гроф, всего лишь следует, что околородовый опыт может быть глубоко экзистенциальным; из них отнюдь не следует, что все экзистенциальные кризисы должны быть околородовыми. Но исходя из этого изначального смешения понятий, Гроф обращается к своему двойственному определению и непосредственно увязывает все экзистенциальные феномены смерти-возрождения с шаблоном реального рождения до такой степени, что начинает говорить о любом опыте смерти-возрождения как об Опыте Смерти-Возрождения, и этим универсальным шаблоном смерти-возрождения, разумеется, служит биологическое рождение: «Переживания процесса смерти-возрождения... могут проистекать из определенных анатомических, физиологических и биохимических аспектов соответствующих стадий родов, с которыми они ассоциируются».12

Когда Грофу необходимо использовать свое двойственное определение, чтобы расширить роль травмы рождения за рамки того, что подтверждаются его данными, он переключается с биологического рождения на «околородовый уровень», поскольку, как мы видели, по его двойственному определению, они теперь вовсе не одно и то же. Это двойственное определение (роды/ экзистенциальное) позволяют ему в неявном виде сохранять свой редукционизм, в то же время открыто отрицая его.

Таким образом, говорит Гроф, околородовый уровень бессознательного находится на перекрестке личностного и надличностного. Однако, на самом деле, все это означает, что экзистенциальная смерть-возрождение лежит между личностным и надличностным развитием. Гроф никак не продемонстрировал, что повторное переживание биологического рождения во всех (или хотя бы в большинстве) случаев необходимо для того, чтобы это развитие имело место. Интенсивные сеансы холотропного дыхания и ЛСД-терапии действительно могут включать в себя реальное повторное переживание рождения; однако в попытке проводить обобщение за рамки этих достаточно специфических ситуаций, распространяя его на экзистенциальные и надличностные измерения в целом, Гроф шагнул далеко за пределы того, что оправдывают его данные.

По моему собственному мнению, Гроф своим неявным, двойственным определением околородового (означающего как экзистенциальное, так и связанное с родами), целиком и полностью смешал хронологию с онтологией. На интенсивных ЛСД-сеансах — которые формировали и до сих пор формируют ядро модели Грофа — индивиды могли регрессировать в хронологической последовательности от настоящего времени к раннему детству (фрейдизм) и к травме рождения (ранкианство), после чего, если индивид отказывался от исключительного отождествления с грубым телом-умом, ему действительно мог открываться подлинный надличностный опыт.

Однако, смешивая эту хронологию с действительной онтологией измерений осознания, Гроф вынужден вставлять между личностной и надличностной сферами реальное биологическое рождение, и это единственный способ, который позволяет ему расширить свою модель за рамки специфических и довольно ограниченных условий, в которых она была разработана. И потому он вынужден постулировать в общем виде, что повторное переживание специфического биологического рождения в той или иной форме в большинстве случаев необходимо для надличностного развития.

На мой взгляд, в этом пункте модель Грофа полностью расходится с подавляющим большинством свидетельств медитативных и созерцательных традиций, западной глубинной психологии (в том, числе юнгианской) и значительной части исследований необычных состояний сознания. Дело, грубо говоря, не в том, существует ли экзистенциальный уровень между личностной и надличностной сферами. Практически все стороны (включая меня) согласны, что это именно так. Скорее вопрос в том, обязательно ли экзистенциальный уровень отчасти включает в себя реальное повторное переживание клинических родов? И не от случая к случаю, но в качестве общего правила? Гроф, в основном, говорит «да», а практически все остальные говорят «нет».

Вы не найдете упоминания о необходимости повторного переживания клинического рождения ни в одном из основных руководств и методов духовного развития. Оно исключительно редко (если вообще) встречается в любой из аскетических практик, шаманских техник или созерцательных школ йоги. Вы не найдете его ни в великой классике вечной философии, ни в каком-либо из текстов главных традиций мудрости. Его нельзя встретить и у подавляющего большинства западных глубинных психологов включая Джеймса, Юнга и общую юнгианскую традицию. (Вы не найдете его даже у Уошберна, который придает столь большое значение регрессии; от него можно было бы ожидать согласия с этой точкой зрения, однако это не так.)

До сих пор самой исчерпывающей критикой модели Грофа, пожалуй, остается та, с которой выступил Хьюстон Смит с точки зрения великих традиций мудрости. Из множества важных замечаний, которые делает Смит — и я в значительной мере согласен со всеми из них — в особенности уместны обвинения в том, что (1) Гроф смешивает хронологическую регрессию с онтологическими формами бытия и сознания, тем самым фундаментально заблуждаясь в отношении их реального происхождения; (2) это ведет Грофа к неправильному пониманию действительной роли биологического рождения в экзистенциальной и духовной сферах, поскольку они «лишь подвержены влиянию, но не вызываются» таковым; (3) в результате Гроф не способен понять значение того, что «рождение и смерть — не только физические феномены».13

С другой стороны, Хьюстон всегда признавал, что холархия базовых структур, которую я обрисовал, существенно согласуется с вечными традициями, как он описывает их в «Забытой истине» Огромные количества медитативных и феноменологических данных из великих традиций ясно и недвусмысленно поддерживают эту точку зрения, с которой модель Грофа просто не может иметь дело в своей теперешней, довольно ограниченной форме.

Гроф склонен отвечать на такого рода критику, говоря, что все эти традиции мудрости, в действительности, признают феномены смерти-возрождения, и все они согласны с тем, что такие экзистенциальные кризисы служат решающим переходом от личностного рабства к надличностному освобождению. Это вполне верно, но Гроф идет дальше и на одном дыхании приравнивает экзистенциальные смерть-возрождение к околородовому/рождению, а именно для такого приравнивания совершенно не дает оснований подавляющее большинство, имеющихся данных — на него работает только скрыто двойственное определение околородового. Гроф заранее допускает именно то, что он, по идее, должен показать — а именно, не то, что существует экзистенциальный уровень, располагающийся между личностным и надличностным развитием (все стороны согласны с этим), а то, что необходимым ядром этого экзистенциального уровня служит шаблон биологического рождения (как практически никто, кроме самого Грофа, не считает, и в подтверждение чего он не представил никаких обобщенных данных).

Таким образом, то, что может быть типичным для интенсивных холотропных и ЛСД-сеансов, было, на мой взгляд, неоправданно сделано образцом для всех видов надличностного развития; для подобного обобщения не существует никаких обоснованных доказательств. По моему мнению (и я отнюдь не одинок в этой оценке), матрицы биологического рождения стали для Стэна чем-то вроде идеи фикс, крайне ограниченным и ограничивающим ситом, через которое он просеивает все данные. При этом его подход обесценивает и игнорирует другие в равной мере важные компоненты человеческой психики, в особенности, конституирующую природу обширных интерсубъективных сетей моральных, культурных, лингвистических и синтаксических структур, в результате чего он, по моему мнению, остается чрезвычайно важной и плодотворной, но весьма ограниченной моделью сознания и его развития в целом.