Цикл произведений Вл. Соловьева о пушкине

Соловьев предпринял попытку выделить направления в русской поэзии. Он определяет «три естественные группы»: одна связана с именем Пушкина, другая - с именами Лермонтова и Баратынского, третья - с именем Тютчева. В выделении групп Соловьев применяет собственно философский прием: он рассматривает отношение поэта к поэзии и красоте, отношение мысли к творчеству на основе «программных» стихов, собственно поэзия вне программы, вне деклараций фактически не рассматривается.

Пушкин - это «непосредственное, органическое» отношение мысли к творчеству, без раздвоения в поэтической деятельности. Перед ним не стоит вопрос – «что такое поэтическая красота», то есть Пушкин есть нечто первоначальное, цельное, без глубокой рефлексии. У Лермонтова и Баратынского рефлексия проникла глубоко в само творчество, в творческий процесс, она «подрывает художественную деятельность». Соловьеву явно не по душе такая поэзия, он стремится показать ее слабость и бессодержательность. Ему не нравится, что «критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде» у поэта, расколотого рефлексией, возводится «на степень безусловного принципа».

Наконец, «третья группа» представлена поэзией «гармонической мысли». Рассматривая А.Толстого как представителя «третьего рода», Соловьев цитирует программные стихи поэта, в которых он обнаружил подлинную диалектику - борьба двух начал ведет к торжеству вечной жизни. В лирике А.Толстого Владимир Соловьев находит высокий уровень философской мысли. Здесь он был судьей в высшей степени компетентным, хотя, если вспомнить его дружескую близость с обитателями Пустыньки, и небеспристрастным.

На недостижимой художественной высоте для Соловьева стоял Пушкин. О Пушкине он говорил не только в статьях, ему посвященных, но и почти всегда, когда речь шла о поэтах и поэзии. Давая характеристику Тютчеву, Фету, Полонскому, А. Толстому, Лермонтову, Соловьев каждый раз возвращается к образцу и идеалу поэзии - к Пушкину. Но особенно пристально рассматривает он судьбу и творчество великого поэта в особых статьях - «Судьба Пушкина», «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина».

Суть первой, скандально известной статьи «Судьба Пушкина» проста: Пушкин - гений, а гений - обязывает. Соловьев сосредоточил внимание на дуэли Пушкина с Дантесом, к которой поэта привела «злая страсть», ненависть к врагу. Впервые (с сокращениями) напечатана в «Вестнике Европы», 1897, No 9, с. 131-156.

Для Соловьева статья была естественным развитием давних размышлений об основах христианской этики, о личной нравственной ответственности человека. В данном аспекте к пушкинской теме он обратился в 1896 г. в статье «Памяти императора Николая I», где, в полном противоречии с передовой общественной традицией (равно как и с заветами отца), утверждал, что в Николае I «таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего сознания. Не перед одною же внешнею силой преклонился гений Пушкина и не одна грандиозность привязала к государю сердце поэта!..» Соловьев особо останавливается на мотивах «прощения», которое царь дал умирающему поэту. Пушкин, полагал Соловьев, дрался на дуэли, не сдержав честного слова, данного императору: «Если бы Пушкин исполнил данное им слово, Россия не потеряла бы своей лучшей славы, и великодушному государю не пришлось бы оплакивать вместе с гибелью поэта и свое рыцарское доверие к человеку. Было здесь, что прощать, и есть в этом деле, за что помянуть вечною памятью императора Николая I!»

Парадокс, однако в том же 1897 г. Соловьев опубликовал статью «Нравственная организация человечества», которая составила затем XIX главу «Оправдания добра». Здесь он дал высочайшую оценку роли Пушкина в развитии русского национального сознания: «Россия решительно подтвердила свое исповедание христианского универсализма, когда в самую важную и славную эпоху своей новой истории окончательно вышла из национальной замкнутости и явила себя живым членом международного целого. И только тогда раскрылась и национальная сила России в том, что до сих пор более всего значительно и ценно у нас не только для нас самих, но и для других народов: на мощном стволе «оевропеившейся» Петровской государственности вырос прекрасный цвет нашей глубокой, задумчивой и нежной поэзии. Русский универсализм – который так не похож на космополитизм, как язык апостолов на волапюк,– связан с именами Петра Великого и Пушкина: пусть же назовут другие, равные этим национальные русские имена!»

Статья «Судьба Пушкина» была воспринята русской общественностью как задевающая память поэта и вызвала немало печатных возражений. В самом «Вестнике Европы» против нее выступил А. Ф. Кони (Кони А. Ф. Нравственный облик Пушкина // Вестник Европы. 1899. № 10). Соловьев чувствовал себя уязвленным критическими отзывами, но прямо на них не отвечал. О статье Кони он писал Стасюлевичу: «...всякий печатный ответ на нее был бы перенесением личных чувств и страстей на литературу, – чего я не одобряю». В октябре 1899 г., когда Соловьев работал над статьей о пушкинской поэзии он сообщал Стасюлевичу: «Мне совершенно необходимо будет коснуться вначале немногими словами и «Судьбы Пушкина», так как иначе мое неограниченное восхваление его поэзии может показаться (по необязательности логики для читателей) некоторою ретракцией моего прежнего взгляда на его характер и образ действий; что мое суждение об этом вовсе не относится к поэзии, никто ведь сам собой не примет во внимание... Я остаюсь при своем прежнем взгляде, как никем не опровергнутом».

Сейчас представляется некорректным обвинять Соловьева в поверхностном подходе к трагической судьбе поэта; пушкиноведение накопило огромный материал, и современному читателю хорошо известно, каковы были причины «несчастной дуэли». Десятилетиями пушкинисты и поклонники великого поэта доказывали, насколько действительно трагичной и безвыходной была ситуация, в которую попал Пушкин. Но и не принимая абстрактных соловьевских рассуждений, можно в какой-то мере понять их логику. Очевидно, что Соловьев исходил из высоких требований к гению, требований, основанных на христианской этике. Личность Пушкина не соответствовала соловьевским понятиям о «настоящем поэте», идеал которого он находил в Мицкевиче. Польский поэт, на его взгляд, соединил творческий гений с высочайшими, но в основе своей очень простыми постулатами христианской нравственности, преодолел пушкинскую «односторонность». Правда, в статье «Мицкевич» Соловьев просто декларировал эти положения, бегло касаясь биографии и религиозно-политических взглядов поэта и меньше всего обращаясь к его поэзии.

Пушкинская тема глубоко захватила Соловьева в 1899 году. Он задумал монографию о поэте, но осуществил только часть замысла - написал большую статью «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина». Критик решил взять в качестве объекта рассмотрения семь программных произведений Пушкина, представляющих «поэзию о поэзии», в которых дано выражение поэтического сознания: «Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Моцарт и Сальери», «Эхо» и «Памятник».

Поэзия Пушкина, по Соловьеву, есть образец «чистой поэзии». В этой поэзии есть «свое содержание и своя польза», она служит «делу истины и добра на земле», но служит «только своею красотою», и ничем другим. Красота, еще раз напоминает Соловьев, - это «ощутительное» проявление истины и добра. Это исходное положение философа и применяется к Пушкину. Второй важный для Соловьева критерий, с которым он подходит к поэзии Пушкина, - это абсолютный критерий нравственного вдохновения. Хотя Пушкин был «умнейшим человеком», но «он нам безусловно дорог не своими умными, а своими вдохновенными произведениями. Перед вдохновением ум молчит». В этом противопоставлении «ума» и «вдохновения» речь, конечно, идет о сознательности и бессознательности творческого процесса.

Большую часть статьи занимают философские размышления о стихотворении «Пророк». В нем он видит высшее выражение «самосознания поэзии»: «В пушкинском «Пророке» значение поэзии и призвания являются во всей высоте и целости идеального образа». Несомненный интерес представляет соловьевское сопоставление «Пророка» с Кораном и Библией. Он проявляет и свою эрудицию, и свою способность к глубокому анализу текста. К сожалению, общий замысел (семь программных произведений) остался неисполненным, Соловьев словно замолк на полуслове...