Три лица Русской интеллигенции: радищев, Чаадаев, Сахаров

 

ЦЕЛЬ данной статьи — более реалистичная, нежели ее название, — состоит в том, чтобы отыскать в культурном опыте трех представителей русской интеллигенции некоторые отличительные признаки, делающие термин интеллигенция специфически русским.

 

Общей чертой в жизни Алексея Николаевича Радищева (1749—1802), Петра Яковлевича Чаадаева (1796—1856) и Андрея Дмитриевича Сахарова (1921—1989) была страстная и деятельная оппозиция по отношению к современной им политической власти. Безусловно, их деятельность вдохновлялась различными идеями и осуществлялась различными методами. Однако каждый из них, в силу значительности личного опыта, и прежде всего — в силу огромного вклада, внесенного в историю формирования русской политической системы, стал для своего века эмблематической фигурой. Именно это дает нам возможность, исходя из биографий этих конкретных деятелей, выявить конструктивные элементы процесса профессиональной идентификации русского интеллектуала и его общественной роли.

 

Радищев символизирует собой этап кающегося дворянина, который перед лицом условий общественной жизни, существовавших в тогдашней России, отвергает свое привилегированное положение и восстает против несправедливостей, творящихся по отношению к крепостным крестьянам ¹. «Лучшее, что есть в русской литературе, — писал С. А. Венгеров в 1911 году, — то, чем она так сильна, то, в чем действительно источник ее обаяния и очарования, — это, напротив того, отказ от прав уже приобретенных, от преимуществ прочно установленных и бесспорных»². Служба сначала в Коммерц-коллегии Санкт-Петербурга (1777), а затем в Городской таможне дала Радищеву возможность стать свидетелем разложения, повсеместно царящего среди государственных

-----------------------------------

1 При ссылках на сочинения Радищева используются издания: Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1938-1952. Т. 1 -3; Vtnturi F. (a cura di). Viaggio da Pietroburgo a Mosca. Bari, 1972.

2 Венгеров С. А. В чем очарование русской литературы XIX века? СПб., 1912. С. 9.

 

Чиновников, и осознать, сколь малоприятным было положение их начальников: «Пример самовластия Государя, не имеющего закона на последование ниже в расположениях своих других правил, кроме своей воли или прихотей, побуждает каждого начальника мыслить, что, пользуясь уделом власти беспредельной, он такой же властитель частно, как тот в общем. И сие столь справедливо, что не редко правилом приемлется, что противоречие власти начальника есть оскорбление верховной власти. Мысль несчастная, тысячи любящих отечество граждан заключающая в темницу и предающая их смерти; теснящая дух и разум, и на месте величия водворяющая робость, рабство и замешательство, под личиною устройства и покоя». Радищев делает из этого следующий вывод: «Человек много может сносить неприятностей, удручений. Глад, жажда, скорбь, темница, узы и сама смерть мало его трогают. Не доводи его токмо до крайности <...> В обществах, где удручение начинает превышать пределы терпения, и возникает отчаяние», которое может вылиться в насильственные формы ³.

 

Проблема царящего в общественной жизни разложения, затронутая уже в знаменитом трактате М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России», вообще была хорошо знакома русскому обществу той эпохи. У Радищева этот лейтмотив сопровождается убедительным и обстоятельным рассказом об общем состоянии политической жизни, ответственность за которое возлагается писателем на самодержавие. Безусловно, сказанное не означает, что Радищева следует автоматически воспринимать как предшественника революционеров или открытых противников царского режима. Однако это свидетельствует, что еще до создания «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790) писатель ясно отдавал себе отчет в том, каково реальное общественное и политическое состояние его страны ⁴. Очевидно, немалую роль здесь сыграла его учеба в Лейпциге и сформировавшийся там круг интеллектуального общения.

 

Радищев осознал, что в екатерининской России полностью отсутствовала система законов, определяющих жизнь общества, права и обязанности его членов. Именно в этом крылось принципиальное отличие России от просвещенной Европы, которое с неизбежностью бросалось в глаза любому русскому путешественнику и наталкивало его на определенные размышления. С именем Радищева связывается переход от сословных требований дворянства, изложенных Уложенной Комиссией в 1767 г., к новым, еще не совсем ясным идейным горизонтам, определить которые станет главной задачей русских интеллигентов на все последующее столетие. Борьба с деспотизмом (который, по Радищеву, «есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние») приводит писателя к восхвалению «добродетельной спартанской республики», в которой гармонично сочетаются достоинства аристократии, монархии и демократии. Во многих эпизодах «Путешествия из Петербурга в Москву» он возвращается к идее естественного состояния, весьма распространенной в Европе того времени. Однако несомненно, что творчество Радищева по своему характеру и содержанию было обращено именно к русской действительности, к которой он стремился привлечь внимание своих современников.

---------------------------------

3 Радищев А. Н. Житие Федора Васильевича Ушакова //Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. М.-Л.. 1938. Т. 1. С. 161, 1бб-168.

4 См.: Nocolai G.M. Russia bifronte. Roma, 1990. Р. 121-197.

 

Импрессионистический стиль «Путешествия...» в некотором смысле приближает его к «Сентиментальному путешествию» Стерна (1768), однако изложенные в книге истории из повседневной жизни, где действуют представители самых различных общественных слоев, завершаются обобщениями, в конечном итоге создающими удручающую картину жизни русского общества.

 

«Путешествие...» можно назвать своего рода энциклопедией русской жизни, содержащей в себе целый ряд типических ситуаций и персонажей. Однако, в отличие от других публицистов эпохи, таких как Кантемир, Новиков или Фонвизин, чьи сатирические обличения направлены, по выражению Добролюбова, «не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотребления того, что в наших понятиях есть уже само по себе зло»⁵, Радищев рисует широкую и последовательную критическую картину. Упор здесь делается не на сатиру. а на анализ ситуации, ответственность за которую возлагается на деспотическую власть ⁶. Прежде всего речь идет о крепостном праве — как о наиболее драматических его проявлениях, так и о положениях, считающихся нормальными в рамках сложившейся системы, не имеющей видимых путей преобразования. «С одной стороны родится надменность, — пишет автор в «Проекте в будущее», — а с другой робость. Тут никакой неможно быть связи, разве насилие»⁷. И далее: «Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение неприходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему невозможет»⁸.

 

Радищевский проект реформы крепостной зависимости предусматривал прежде всего запрет на использование крепостного труда в домашнем хозяйстве помещика и признание права собственности крестьян на обрабатываемую ими землю, за которую они должны были бы платить подушную подать. Признав право крестьянина на гражданство, реформа должна была позволить ему покупать другие земельные участки, возмещая их стоимость бывшему владельцу ⁹.

 

Критика российской действительности и, в частности, крепостной зависимости, которая отличала Россию от остальной части Европы, не могла не вызвать соответствующих санкций со стороны царицы, которая, по выходе в свет «Путешествия из Петербурга в Москву», писала, что Радищев — «бунтарь похуже Пугачева» и что он поднимает народ на восстание. В действительности, возмущение, вызванное книгой, и осуждение автора на смертную казнь, замененную затем ссылкой в Сибирь, стали результатом не столько бунтарского характера его суждений, сколько того, что автор осмелился сделать достоянием публики факты, уже широко известные и осуждаемые даже высшими слоями общества, раскрыв действительную природу «просвещенного» царствования Екатерины. Будучи сыном своего века, Радищев считал, что

--------------------------------

5 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9 томах. М.-Л., 1962. Т. 5. С. 362.

6 См.: Nocolai G.M. Russia bifronte. Roma, 1990.. Р.489.

7 Радищев А. Н. Циг. соч. Т. 1. С. 319 (см. также: Биография А. Н. Радищева, написанная его сыновьями. М.-Л.: АН СССР. 1959. С. 63. 98).

8 Там же. С. 320.

9 См. по этому поводу предисловие F. Venturi к переводу «Путешествия...»

 

социальное неравенство можно преодолеть, воззвав к моральной ответственности каждого («Мораль — это первая и самая главная, и для всех самая полезная из наук»). Иначе говоря, истинным противником деспотизма является, по Радищеву, сознательность индивидуума ¹⁰. Во время судебного процесса писатель вынужден был отказаться от большей части содержащихся в книге утверждений или, по меньшей мере, постараться приуменьшить их значение. сведя сущность своей критики политической власти и экономической системы России к критике злоупотреблений.

 

Что касается, в частности, проблемы крепостного права, то, вернувшись из ссылки в 1797 году, Радищев отказался от последовательного и детального изложения своих убеждений. Он ограничился лишь констатацией ценности опыта сибирских сельских общин, свидетельствующего о существовании среди крестьян равенства и самоуправления¹¹. Однако в центре его политических размышлений по-прежнему оставались сложные взаимоотношения между центральной властью и бескрайней российской действительностью. В глазах Радищева они явились отражением конфликта между моральным императивом и человеческой слабостью, между индивидуальными правилами поведения и требованиями политики. Сам Радищев нашел трагический выход из этой противоречивой ситуации, усугубившейся для него сибирской ссылкой, — в 1802 году он покончил с собой. Однако, сам того не осознавая, он впервые заложил основу для определения роли и положения интеллигента в российском обществе.

 

Российский интеллигент, ощущая сложность и непрочность собственного положения внутри дворянского сословия, чувствовал себя еще более неуверенно по отношению к Западной Европе, хотя именно путешествия по европейским странам служили для него неисчерпаемым источником идей. Вместе с тем он не мог найти однозначного — личного и политического — ответа на вопросы, которые ставила перед ним российская действительность.

 

«В XVIII — начале XIX веков, — пишет Исайя Берлин, — в правлении Россией чередовались периоды репрессий и либерализации. Екатерина Великая, сочтя, что гнет стал слишком тяжек и что Россия приняла слишком варварский облик, решила ослабить жестокую суровость деспотизма (за что сразу же получила аплодисменты Вольтера и барона Гримма). Когда же стало ясно, что подобный маневр открыл двери слишком частым внутренним смутам и многочисленным протестам, и когда очень многие образованные люди стали сравнивать положение в России с намного лучшей ситуацией на Западе, Екатерина уловила признаки бунтарской угрозы. Вконец испуганная Французской революцией, она снова „натянула вожжи"». Что же произошло с обществом? «На полпути между угнетателями и угнетенными стоял немногочисленный класс образованных людей, привыкших, по большей части, говорить по-французски, отдающих себе отчет в огромной разнице между образом жизни, который мог существовать, или существовал, на Западе и образом жизни широких масс в России. Это были, кроме того, люди, остро чувствовавшие разницу между справедливостью и несправедливостью, между цивилизацией и варварством, и в то же время отдававшие себе отчет в том, что изменить что-либо было бы очень трудно, что сами они слишкoм привязаны к существовавшему

-----------------------------

10 Venturi F. Op. cit. С. 46,58.

11 Там же. С. 68.

 

режиму, что реформы могут разрушить всю его структуру. Таким образом, в немногочисленном классе образованных людей многие отдавались либо беззастенчивому, почти вольтеровскому цинизму, одной рукой подписываясь под либеральными принципами, а другой поря своих крепостных, либо очень благородному и красноречивому, но бесполезному отчаянию»¹².

 

В приведенном нами весьма пространном пассаже Исайя Берлин дает исключительно точное обобщение всех тех свойств русской интеллигенции, о которых здесь шла речь. Кроме того, сказанное им помогает лучше понять сущность второй фазы формирования этого феномена русской общественной жизни.

 

Попытки проведения конституционной реформы в царствование Александра I (от Хартии русского народа 1801 г. до проектов Сперанского 1809 г., от польской Конституции 1815 г. до проекта Н. Н. Новосильцева 1820 г.) отражали растущее осознание властью необходимости перемен. Однако большая часть проектов так и осталась нереализованной, что лишний раз доказало беспомощность правительства. Наполеоновское нашествие и победа русских привели к расцвету дотоле весьма слабых патриотических чувств и наглядно продемонстрировали, Что Россия вошла в число великих европейских держав. Но одновременно эти события еще ярче высветили общественную, политическую и культурную отсталость России. Именно тогда традиционный критический дух русского интеллигента радищевского типа воспринял идею о необходимости политического освобождения всего общества. Восстание декабристов 1825 года ознаменовало собой важнейший этап на пути перехода от фигуры «кающегося дворянина» к формированию интеллигента нового типа, вскормленного романтическим духом эпохи, однако имеющего вполне четкие политические принципы. Судьба этого нового действующего лица российской политической сцены не будет ни простой, ни однозначной, ибо возникнет множество различных, не всегда легко идентифицируемых точек зрения. Тем не менее, мы можем с уверенностью заявить, что именно в этот период, то есть во времена царствования Николая I (1825—1855), создалось то интеллектуальное ядро, которое передаст потомкам все характерные свойства русской интеллигенции. Менее изолированный, нежели во времена Радищева, постоянно стимулируемый западным опытом и, в частности, опытом немецких и французских философов русский интеллигент начинает осознавать политические задачи, которые ставит перед ним повседневная жизнь его страны. Его представления пока весьма противоречивы, однако он уже проделывает громадное усилие, стремясь привести свое состояние интеллектуала в соответствие со все более настоятельными и конкретными требованиями гражданского долга.

 

В этом смысле чрезвычайно показательной представляется фигура Петра Яковлевича Чаадаева (1796—1856). Безусловно, Чаадаев не мог вобрать в себя все интеллектуальные течения эпохи, однако в его биографии четко проявились основные черты конфликта интеллектуала с властью и с собственными этическими обязательствами, имеющими, как мы увидим, гораздо более глубокие корни, чем можно было бы ожидать.

------------------------

11 Berlin I. Il riccio у la volpe. Milano, 1986. Р. 213-214.

 

Известность Чаадаеву принесла публикация на страницах журнала «Телескоп» (1836) первого (и при жизни единственного) из восьми «Философических писем», написанных на французском языке в период с 1828 по 1831 год. Они составили его главный труд и доставили ему прозвание сумасшедшего, юродивого, впрочем, благосклонно воспринятое автором. Исходная посылка Чаадаева основана на опыте, полученном во время путешествий и учебы в Европе в 1823-1826 годах, и состоит в констатации обособленного положения России в ансамбле европейских наций: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали и ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось от этого движения, мы исказили»¹³. Этот, по определению Герцена, «безжалостный крик боли» все глубже проникает в природу российского общества: «...каждый из народов этих имеет свой особый характер; но все это только история и традиция. Они составляют идейное наследие этих народов. А каждый отдельный человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без напряжения подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими... Это мысли о долге, справедливости, праве, порядке <...> Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это философия европейского человека. А что вы видите у нас? Силлогизм Запада нам незнаком <...> В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно»¹⁴. Подобная ситуация явилась следствием не столько нашествия варваров, которое прокатилось и через Запад, сколько отсутствия связи между верой и общественным развитием, между объединяющим идеалом религии и историей, понимаемой как сознательный путь к Царству Божьему: «До нас же, замкнувшихся в нашем расколе, ничто из происходившего в Европе не доходило. Нам не было никакого дела до великой всемирной работы. <...> И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжкому, и притом освященному самим фактом нашего освобождения»¹³.

 

За этим радикальным разоблачением, вызвавшим недовольство не только в правительственных кругах, но и среди самих интеллигентов, последовали репрессивные меры: труды Чаадаева были изъяты и запрещены, а сам автор был объявлен сумасшедшим. Вынесенный Чаадаеву приговор был достаточно мягким, однако он означал для мыслителя вечную ссылку. В действительности кара за его инакомыслие была более изощренной, чем могло показаться на первый взгляд. «Печальная и самобытная фигура Чаадаева, — писал Герцен в «Былом и думах», — резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской high-life»¹⁶. Славянофил А. С. Хомяков добавлял: «Но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжкий и невольный сон, он особенно был дорог тем, что он и сам бодрствовал и других пробуждал»¹⁷.

-----------------------------

13 Чаадаев П. Я. Философические письма. Полное собр. соч. и избранные письма. В 2-х тт. М.: Наука. Т. I. С. 330.

14 Там же. С. 327-328.

15 Там же. С. 331.

16 Герцен А. И. Былое и думы. Собр. соч. В 30 тт. М.: Изд. АН СССР, 1956. Т. 9. С. 141.

17 Хомяков А. С. Речь в заседании 28 апр. 1860 года//О старом и новом. М.: Современник, 1988. С.340.

 

Чаадаева называли то западником, то романтиком и консерватором, то аристократом и противником славянофилов с их одержимостью восточным православием и Византией. На наш взгляд, он стал наиболее полным воплощением всех свойств русского интеллигента той эпохи. Бесстрашный обличитель деспотического режима, трезвый наблюдатель российской действительности, убежденный сторонник обращения к идеалам для придания смысла повседневной жизни, Чаадаев все же был сыном своего времени. В его фигуре отражались противоречия, порожденные не столько образом мысли, сколько общественным положением.

 

В 1849 году Чаадаев пишет Хомякову, что Европа стала жертвой хаоса, выйти из которого она не в состоянии без помощи России. В подобной ситуации меры, предпринятые царем для подавления революции в Венгрии, вызывают у автора письма неподдельный восторг ¹⁸. В 1851 году, когда Герцен опубликовал за границей книгу, содержащую страстный панегирик создателю «Философических писем» (Du developpement des idees revolutionaries en Russie. Paris, 1851), тот обратился к начальнику тайной полиции с заявлением против «безбожного автора» этих совсем нежелательных похвал, еще раз подтвердив свою преданность императору. На вопрос племянника: «Зачем такая безосновательная низость?» Чаадаев ответил лишь: «Надо ведь спасать свою шкуру» ¹⁹. И все же описанные эпизоды не могут быть объяснены исключительно воздействием «долгих лет репрессии на тех представителей старого поколения мятежных аристократов, которым чудом удалось избежать Сибири или эшафота».

 

С одной стороны, уже в «Апологии сумасшедшего», созданной через год после первого «Философического письма», Чаадаев утверждал: «... Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова: Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу <...> Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление <...> Прошлое уже нам неподвластно, но будущее зависит от нас <...> Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли»²⁰. В этом пассаже Чаадаев касается проблемы сложного, неоднозначного, порой амбивалентного отношения русских интеллектуалов к Западу. Европейские идеи и представления зачастую терялись и исчезали в бескрайних и пустынных просторах России, которая, тем не менее, всегда оставалась открытой навстречу другим культурам и истинно новым достижениям человеческого разума.

 

С другой стороны, не следует забывать, что приведенные нами высказывания относятся к периоду, когда «весна народов» 1848 года уже завершилась. Поражение европейской революции не могло не повлиять на такого мыслителя, как Чаадаев, возлагавшего всю надежду на гармоничное развитие тех

-------------------------------

18 Чаадаев П. Я. Письмо А. С. Хомякову от 26.1Х.1849 г. //Ук. соч. Т. II. С. 224-226.

19 Berlin I. Op cit. Р.59.

20 Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Ук. соч. С. 527.535.

 

наций, которые самим ходом истории были поставлены в привилегированное положение. Теперь выяснилось, что путь их извилист, а будущее покрыто туманом. Оказавшись перед необходимостью выбирать между Революцией и Россией, Чаадаев мучительно пытался найти решение, которое позволило бы ему, сохранив в неприкосновенности собственные убеждения, представить благоприятный для России исход событий. Однако в конце концов он вынужден был признать свое поражение. Основные страны Запада стали ареной

жесточайшей классовой борьбы между буржуазным либерализмом и радикальными движениями демократического и социалистического толка. Российская же империя превратилась, по выражению Мицкевича, во всеевропейский оплот реакции. Трагическая невозможность примирения консерватизма и западничества сделалась очевидной.

 

Пушкинские строки 1819 года, посвященные Чаадаеву, прекрасно описывают этот парадокс его личности и гражданской позиции:

 

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он - офицер гусарский.

 

По окончании эпохи, которую известный критик Павел Анненков определил как замечательное десятилетие (1838-1848) и которую для нас символизирует фигура Чаадаева, русская интеллигенция вынуждена была искать пути разрешения этого парадокса. Некоторое время казалось, что хождение в народ даст искомый ответ, позволив примирить западничество и славянофильство и занять столь чаемую активную гражданскую и политическую позицию. Однако переворот, произошедший после 1848 года во всей Европе, и глубокие перемены, которые повлекла за собой последовавшая в 1861 году отмена крепостного права, коренным образом изменили общую политическую ситуацию в России. Моральная ответственность интеллектуала перестала играть ведущую роль, уступая место, с одной стороны, терроризму, а с другой — последним попыткам царской власти уберечь страну от надвигающейся катастрофы посредством проводимых «сверху» реформ.

 

С концом XIX века сходит на нет и то общественное, культурное и политическое брожение, которое интеллигенция в своих многообразных формах привносила в российскую жизнь. „Интеллигенция" — это русское слово, — пишет И. Берлин. — Оно появилось в XIX веке, и с тех пор приобрело большой вес и значение во всем мире. Явление же, обозначаемое им, по своей исторической значимости и буквально революционной сущности, представляет собой, на мой взгляд, самый существенный русский вклад в социальное преобразование мира»²¹.

 

Из всех событий, связанных с революцией 1917 года, для нашей темы важно лишь одно: она положила конец традиционному употреблению слова «интеллигенция». Его основные функции постепенно передались понятию «диссидентство». Конечно, такой переход не мог быть одномоментным и прямолинейным. Однако показательно, что уже в первые послереволюционные годы термин «интеллектуал» начинает употребляться с клеймом «буржуазный», а слова «пролетарий», «революционер» и «большевик» оказываются к нему в отчетливой оппозиции. Надо сказать, что первые признаки,

------------------------------------

21 Berlin I. Op cit. Ор.с11.Р.212.

 

свидетельствующие об изменении привычного положения интеллектуала, обозначились еще до революции. В 1909 году вышел сборник «Вехи», который Ленин немедленно окрестил «энциклопедией либерального ренегатства». Мы не будем вдаваться в споры о его культурной и философской ценности. Скажем лишь, что он отразил попытку российских интеллектуалов переосмыслить собственную историческую позицию после кровавых событий 1905-1907 годов и найти выход из кризиса, опираясь на вечные ценности — религию, мораль и человеческую личность. Подобный путь противопоставлялся как нигилистическому отрицанию прошлого, так и его консервации.

 

Именно в этот исторический момент роль русского интеллигента коренным образом меняется. Он более не мучим неразрешимыми противоречиями между Востоком и Западом, между моральными обязательствами и поисками истины. Теперь интеллигент должен стать полноценным гражданином и принять на себя весь груз ответственности и обязательств перед обществом. После 1917 года каждый должен был сделать выбор, определить свою жизненную позицию. Варианты существовали самые различные: от миссионерства до растерянности, от сознательного строительства нового мира до разочарования. Максимилиан Волошин (1877-1932), переживший гражданскую войну в Крыму, в ответ на требование присоединиться к одному из враждующих лагерей взывал к утерянным человеческим ценностям:

 

И там, и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

«Кто не за нас — тот против нас!

Нет безразличных: правда с нами!»

 

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других ²².

 

А из другого стана доносились слова Горького: «Только такие люди, суровые и непреклонные, победят». В своем грандиозном неоконченном романе «Жизнь Клима Самгина» (1927—1936) Горький сводит счеты со старой интеллигенцией решительно и бесповоротно. Героем произведения он делает классического интеллигента, который колеблется между либеральными и реакционными убеждениями, обманывая себя и окружающих и «ища для себя, — как пояснял позже сам Горький, — независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне»²³.

 

Впоследствии, уже в эпоху больших показательных процессов, Константин Симонов откликнется на смерть Горького строками, в которых вынесет окончательный, суровый приговор предательнице-интеллигенции, тем самым как бы завершая «Самгина»²¹.

---------------------------

22 Волошин М. А. «Гражданская война» из цикла «Усобица» // Россия распятая. М.: Пан, 1992. С. 80.

23 Горький М. А. Беседа с писателями-ударниками... // Собр. соч. В 30 тт. М. Художественная литература, 1953. Т. 26. С. 94

24 См.: Siniavski A. La civilization sovietique. Раris, 1988. Р.180.

 

На протяжении длительного периода, предшествовавшего XX Съезду КПСС и так называемой оттепели, интеллигенции снова пришлось выдержать неравную борьбу с властью, на сей раз еще более жестокую и беспощадную. Сталинский режим подмял под себя и тех, кто искренне верил в революционное перерождение, и тех, кто не воспринял идеи марксизма-ленинизма, остался к ним равнодушен или осмелился их оспаривать. В новом советском человеке не должно было быть места для традиционных интеллигентских слабостей. Впрочем, советская власть не стала полностью отвергать саму идею интеллигенции. В 1925 году Бухарин (еще находившийся вне всяких подозрений) писал, что с интеллигентскими кадрами следует проводить целенаправленную идеологическую работу, то есть подгонять интеллектуалов под единый стандарт, с тем чтобы в дальнейшем сделать возможным их воспроизводство поточным, фабричным методом.

 

Безусловно, некоторая часть российской интеллигенции пыталась сохранить при советской власти свои традиционные ценности. Но лишь немногие пытались сформулировать новые идеи, которые отвечали бы требованиям изменившейся действительности и позволяли бы заглянуть в будущее. Одним из этих немногих был Андрей Дмитриевич Сахаров (1921-1989), прославленный физик, отец советской водородной бомбы. В своей общественной борьбе, начатой в конце 60-х годов, он руководствовался принципами, в корне отличавшимися от тех, что были свойственны классическим интеллигентам.

 

Новаторский подход проявился уже в первой его работе, получившей известность на Западе. Речь идет о статье «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968). Ее основные положения сводятся к тому, что атомная эра принесла с собой глобальные перемены для каждого человека, независимо от его национальности или социального статуса: «Разобщенность человечества угрожает ему гибелью. Цивилизации грозит: всеобщая термоядерная война; катастрофический голод для большей части человечества; оглупление в дурмане «массовой культуре» и в тисках бюрократизированного догматизма; распространение массовых мифов, бросающих целые народы и континенты во власть жестоких и коварных демагогов; гибель и вырождение от непредвидимых результатов быстрых изменений условий существования на планете»²³.

 

Под таким углом зрения извечное противостояние Востока и Запада если не полностью исчезало, то приобретало (во всяком случае, в глазах Сахарова) значительно более скромный масштаб. Изменившаяся реальность настоятельно требовала поисков нового политического равновесия и взаимного уважения, в противном случае угрожая истреблением всего человеческого рода.

 

Помимо того, в сахаровской статье содержится и еще один принципиальный тезис: «Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода: свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Это единственная гарантия осуществимости научно-демократического подхода к политике, экономике, культуре»²⁶.

--------------------------------

23 Сахаров А. Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе. Тревога и надежда. М.: Интер-Версо, 1990. С. 13.

24 Там же. С. 14.

 

Таким образом, сахаровская концепция гражданского общества строится на том самом сопротивлении политическому угнетению, которое доселе было уделом одних лишь привилегированных слоев, неспособных выразить страдания большинства населения. Эпоха кающихся дворян, равно как и десятилетия спора между западниками и славянофилами очевидно и закономерно ставили и разрешали совершенно иные задачи, нежели те, что возникли в сахаровский век. Однако среди многочисленных препятствий, которые встретились ученому в его борьбе против советской политической системы, не последнее место занимало именно наследие российской интеллигенции. Вспомним хотя бы Александра Солженицына, чья личная и политическая деятельность неотделима от так называемого «русского вопроса», однако вместе с тем неразрывно связана с традицией диссидентства. Сахаров и Солженицын полностью расходились во всем, что касалось теории и практики общественной борьбы, однако каждый из них признавал за своим противником право на иное мнение и, что особенно важно, относился к этому мнению с уважением. Каждый из них подвергся изгнанию: Солженицын оказался в эмиграции, Сахаров — в ссылке. Каждый по-своему прошел тяжкий путь русского интеллигента. Однако изменить привычное представление о его роли смог лишь Сахаров, который превратил интеллигента из юродивого в ученого-гуманиста, гражданина мира. Сахаров живо ощущал свою связь с тем воркутинским шахтером, что позвонил ему незадолго до смерти, и одновременно ясно осознавал необходимость примирения своей страны с собственной сущностью и собственным народом (и в особенности с отдаленными и изолированными слоями общества, которые спо- собствовали трагической изоляции, о которой некогда писал Чаадаев), а также со всем окружающим миром, в который ей надлежало вернуться. Прежде всего Сахаров призывал к соблюдению прав человека и гражданина, к свободе слова и передвижения. Следующий шаг состоял в попытке построить в России демократию. Именно демократия является залогом политической победы над деспотизмом, и только она может очистить общество от таящегося в нем самом проклятия. Как раз об этом и говорится в уже упомянутой статье: «Свобода мысли нуждается в защите всех мыслящих и честных людей. Это задача не только интеллигенции, но и всех слоев общества»²⁷. Сахаров был одним из тех немногих, кто еще тогда осмеливался утверждать, что «в СССР и других социалистических странах этот процесс приводит сначала к многопартийной системе, кое-где и острой идеологической борьбе, к дискуссиям, а затем к идейной победе реалистов, к утверждению курса на углубление мирного сосуществования, укрепление демократии и расширение экономической реформы»²⁸.

 

Политическая платформа сахаровской деятельности представляла собой сочетание демократии внутри страны с мирным сосуществованием различных общественно-политических систем вне ее. Ученый был пламенным борцом за гражданские права. Он ратовал за примат прав человека над нуждами государства и защищал законность от партийного произвола. Впервые в российской истории Сахаров провозгласил светский, либерально-демократический подход к проблеме отношений между гражданином и политической властью. Именно эти принципы он положил в основу своей диссидентской

---------------------------------

27 Там же. С. 14.

28 Там же. С. 14.

 

деятельности, которая в скором времени принесла ему широчайшую известность. Необходимо подчеркнуть еще один важнейший момент: выстраивая свои отношения с властью, используя для достижения своих целей давление российского и мирового общественного мнения, Сахаров ставил между властью и обществом истинно политическое движение (сколь бы неоднородно и непрочно оно ни было). Тем самым он заново открывал политическую сферу для российской интеллигенции, возможно, инстинктивно преодолевая привычные аполитические формы ее противостояния с власть имущими. Он предложил отказаться от неорганизованных диссидентских акций и в конце концов создал самую настоящую систему демократической оппозиции.

 

Сахаров умер в 1989 году. Сегодня, на фоне стремительных перемен, которые претерпевает российское общество, его идеи могут показаться наивными. Однако следует признать, что они не только до сих пор не утеряли значимости, но в сущности так и не были до конца реализованы.

 

В 1966 году Сахаров, выступая на первом большом митинге протеста в Москве, процитировал строки, высеченные на памятнике Пушкину, которые можно отнести и к нему самому:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

 

 

М. Ю. Лотман

 

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И СВОБОДА

(К АНАЛИЗУ ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО ДИСКУРСА)

 

 

0. СВОБОДА всегда была и до сих пор остается одной из самых болезненных тем русской интеллигенции. Если не все, то во всяком случае значительная часть интеллигентских разговоров крутится вокруг свободы. Без о