Речь, произнесенная Гербертом на соборе в свою защиту

После того, как зачитали послание, поднялся Герберт и прочел собранию речь, написанную им в свою защиту. Он говорил перед ними весьма искусно. Мы захотели привести ее, [180] чтобы читатель мог извлечь большую пользу из подробного изложения всех его доводов. Ее текст был таким ¹⁰⁹:

Вступление

«Достопочтенные отцы, я постоянно видел перед собой этот день, я ожидал его с надеждой с тех самых пор, когда, понуждаемый моими братьями, принял на себя бремя епископского сана и подверг опасности свою жизнь. Я так заботился о спасении пропащего народа, так полагался на ваше доверие, что считал себя в полной безопасности. Я вспоминал прежние благодеяния, ваши приветливые и сладкие изъявления благосклонности, которыми вы многократно отмечали меня, сопровождая их похвалами; как вдруг появился слух, что вы недовольны мной и что меня пытаются упрекнуть в том, что у других считалось доблестным деянием. Признаюсь, я пришел в ужас и начал испытывать перед вашим негодованием такой же страх, как прежде перед мечами врагов. Но сейчас, когда Бог по милости своей привел меня к вам, кому я всегда вверял мое спасение, я скажу несколько слов в подтверждение моей невиновности и объясню, исходя из каких соображений меня возвели в архиепископы города Реймса. Так как после смерти божественного августа Оттона я решил не оставлять службы Адальберону, моему святому отцу, то был, не ведая того, избран им в епископы, а уходя к Господу, он в присутствии выдающихся людей назначил меня будущим пастырем церкви. Но симонийская ересь нашла меня равным по твердости Петру, отвергла меня и предпочла Арнульфа. Однако я оказывал ему верное послушание, более, чем следовало, пока не понял, исходя из мнения многих людей и из собственных наблюдений, что он явный отступник; тогда я отправил ему письмо с отказом от службы и покинул вероотступника вместе со всеми своими людьми. Я поступил так не в надежде или в намерении захватить его кафедру, как говорили те, кто завидовал мне, но из страха перед деяниями чудовища, укрывшегося под личиной человека. Но, говорю вам, я не оставил бы его, если бы не встретил следующего пророчества: «следовало ли тебе помогать нечестивцу и любить ненавидящих Господа? За это на тебя гнев от лица Господня» ¹¹⁰. Поэтому, когда в течение долгого времени были исчерпаны все церковные санкции и прошли все законные сроки, ничего больше не оставалось, кроме как укротить его судебной властью государей и низвести с главной кафедры как мятежника и бунтовщика, согласно решению Африканского собора ¹¹¹, а меня призвали братья мои и знатнейшие сеньоры королевства и убеждали вновь и вновь, чтобы я порвал с отступником, отверг его [181] покровительство и принял на себя заботу об истерзанном народе. Я долго отказывался от этого, и хотя в конце концов принял это предложение, но не по доброй воле, поскольку хорошо понимал, какие мучения будут мне сопутствовать. Простодушие вело меня по путям моим, невинность моя незапятнана, и перед лицом Господним и вашим, священнослужители, весь мир этому свидетель.

Несогласие

Но вот с противной стороны подоспел клеветник и стал с увлечением порицать меня на чужих языках, чтобы усилилась вражда: «Ты предал своего господина, отправил его в темницу, осквернил его церковь, захватил его кафедру!»

Доводы защиты и обвинения, изложенные по порядку

Так я предал господина, которому никогда не был слугой, которому никогда не присягал на верность? Если даже я и служил ему временно, то делал это по приказанию отца моего Адальберона, который советовал мне задержаться в Реймской церкви до тех пор, пока не узнаю, каков нрав и каковы поступки ее первосвященника. Пока я был поглощен этим, враги ограбили меня и добро, собранное благодаря вашей милости и выдающейся и хорошо известной щедрости великих герцогов, было отнято шайкой злобных грабителей, а мне, почти нагому, угрожали обнаженными мечами. После того, как я, наконец, покинул этого вероотступника, я не выслеживал его путей и дорог и никак с ним не сносился. Поэтому как я мог предать человека, о котором в то время не знал даже где он находится? Я не заключал его в темницу, ведь я только недавно в присутствии достойных доверия свидетелей просил моего господина, чтобы мне не поручали содержать его под стражей. Если вы, с вашей властью, встанете на мою сторону, Арнульф падет так низко, что уже никак не сможет мне навредить. Если же вы вынесете решение против меня, чего да не будет, то какая мне разница, Арнульф ли, или кто-либо другой будет избран Реймским архиепископом? То, что было сказано об оскверненной церкви и захваченной кафедре — просто смешно. Во-первых, говорю вам, я никогда не давал никакой клятвы тому, кто, приняв достояние кафедры как бы в качестве приданого, разграбил бенефиции, расточил их и опустошил. Не успел он получить епископский перстень, как уже все, что, казалось, называли имуществом церкви, растащили приспешники Симона ¹¹². Также я утверждаю, что следует рассмотреть, какой была его церковь и чем она кончила, после того, как он [182] осквернил и растлил ее и, так сказать, бросил на разврат своим разбойникам. Так как я мог осквернить его церковь, которой он либо не имел, или же которую утратил из-за своего злодеяния? Затем, как мог я, чужак, пришелец, не располагающий никаким имуществом, захватить кафедру, вверенную охране множества людей? Нас упрекают в том, что мы не известили апостольский престол, так как дело обсуждалось без совета с ним, либо по недомыслию, либо по строптивости. На самом деле не было совершено и не должно совершаться ничего, о чем не доложили бы апостольскому престолу, и его решения ожидали в течение десяти и восьми месяцев. Но пока люди не в состоянии были дать совет, было найдено обращение свыше к сыну Божьему: «Если глаз твой соблазняет тебя...» ¹¹³ и так далее. И грешного брата, предупрежденного в присутствии свидетелей и перед лицом церкви и не повиновавшегося постановил считать язычником и мытарем ¹¹⁴. Итак, обратились к Арнульфу и в письмах, содержащих предупреждения, и через послов епископов Галлии, чтобы прекратил он безумствовать и, если пожелает, очистился каким угодно образом от греха предательства, но он пренебрегал спасительными увещеваниями и его посчитали язычником и мытарем. Но осудили его не как язычника, из почтения к апостольскому престолу и привилегии священного сана, а потому что он сам произнес против себя проклятие, и рассудили, что это был единственный славный поступок за всю его жизнь; если бы епископы оправдали его после того, как он сам себя осудил, они, бесспорно, все равно подвергли бы его каре за преступление. «Если, — как говорит великий папа Лев ¹¹⁵, — священнослужители и миряне согласны в том, что следует осудить кого-либо, пусть он будет осужден с общего согласия и не избавится от кары по решению вероломных людей. Так предписал всем Бог, который уничтожил грешный мир великим потопом» ¹¹⁶. И папа Геласий ¹¹⁷ сказал: «Заблуждение всегда осуждается вместе со своим творцом, и соучастник, прикоснувшийся к чему-либо дурному, да будет подвергнут проклятию и каре» ¹¹⁸. Итак, когда его отторгли от Реймской церкви, братья мои, призывая Бога в свидетели, возложили на меня бремя этого сана, хотя я и сопротивлялся, опасаясь многих бед, которые я перенес и переношу ныне. Поэтому, если случайно кто-либо отклонился от священных законов, это было сделано не по злобе, а по необходимости из-за обстоятельств того времени. Время было враждебное всем законам, все избегали дозволенного, тот и другой предавали отечество и несли смерть. Конечно, законы [183] молчали среди оружия; и этот свирепый зверь Одон ¹¹⁹ так злоупотреблял ими, что почтеннейших священнослужителей как будто скупал задешево, не смягчался даже перед алтарями святой церкви и препятствовал продвижению по дорогам и всякому сообщению.

Эпилог

Возвращаюсь ко мне, достопочтенные отцы, к тому, кто ради спасения пропащего народа и в заботе обо всем государстве выступил против разбушевавшейся чумы со всем своим войском. Там враг захватывал железной рукой нищих бедняков, житницы и склады; здесь дни и ночи проводили без сна те, кому извне угрожали мечи, а изнутри терзал страх. Ожидали только вмешательства вашей власти, как лекарства от стольких бед, верили, что сила ее такова, что она сможет помочь не только Реймской, но и всем Галльским церквям, покинутым и превращенным почти в ничто; ожидали этого как Божьей милости и все вместе молились, чтобы это произошло».

106.

Зачитав речь, он сразу протянул ее папскому послу, чтобы он прочел ее. Тогда все епископы вместе с графом Годефридом поднялись, удалились и стали совещаться, как тут следует поступить. Спустя немного времени они пригласили Герберта. И, поговорив с ним немного, пожелали от имени папы воспретить ему исполнять обязанности священнослужителя и причащать плотью и кровью Господней, но он тут же уверенно доказал, ссылаясь на каноны и декреты, что нельзя ни на кого наложить это наказание, если он или не уличен в преступлении или после призыва не пожелал явиться на собор или на обсуждение дела. Поэтому он не подлежит наказанию, так как приехал, хотя ему это запретили, и ни в каком преступлении его не уличили. Он утверждал это, опираясь на постановления Африканского и Толедского соборов. Но чтобы не показалось, что он во всем противится папе, он пообещал воздерживаться от служения месс до следующего собора. Тотчас, как он сказал это, все вернулись к своим сидениям.

107.

Когда они расселись, вновь поднялся епископ Верденский, которому было поручено давать объяснения на соборе и так сказал тем, кто не присутствовал на совещании: «Поскольку обсуждение этого дела ныне не может быть окончено, так как другая сторона сделала возражение, этим епископам угодно, чтобы вы объявили, что решение задачи нынешнего собора следует перенести на другое время, чтобы там и тот, кто обвиняет, и тот, кто отвергает обвинения, предстали перед судом, [184] и по рассмотрении доводов каждого из них был бы вынесен справедливый судебный приговор». Все согласились и похвалили это предложение. Итак, назначили место — в Реймсе, в обители монахов св. Ремигия, а также время — восьмой день после рождества святого Иоанна Крестителя. После того, как это было установлено и объявлено всем, собор распустили.