Несостоявшееся убийство и поход по магазинам

 

Давным-давно, в один из зимних вечеров мой отец разжег камин и сидел в кресле, наблюдая за пламенем. На уик-энд я привел в дом двоих своих друзей-ровесников, лет девятнадцати-двадцати.

— А кем вы хотите стать?

— Торговцем, — ответил один из них. — Торговцем на старый манер. Чтобы фирма размещалась в здании семнадцатого века, на складе была ручная лебедка для небольшой разминки, а потолок в офисе держался на старых балках. Чтобы товар шел на экспорт и мне приходилось бы постоянно путешествовать. Чтобы я курил сигары и общался с людьми дружелюбно и с шутками. Чтобы я чуть-чуть потолстел и выглядел солидным человеком. Чтобы у меня были часы с цепочкой и чтобы я каждый день получал письма со всех концов света. Чтобы торговал чем-то особым.

Отец кивнул, сказанное ему явно понравилось.

— Писателем, — сказал второй друг. — Чтобы путешествовать по всему миру с одним чемоданом и пишущей машинкой. Чтобы жить на яхте в Средиземном море. Чтобы постоянно издавать новые книги, зарабатывая деньги на следующее путешествие. Чтобы у меня была каморка на чердаке в Амстердаме и иногда меня навещала красивая женщина.

Отец снова кивнул, но неуверенно, это ему уже не очень нравилось.

— А ты?

Возможно, я ответил, чтобы разозлить его, возможно, именно так я и думал. Сказал, что хочу быть отшельником и медитировать в одиночестве — в пещере или в лесной хижине, месяцами, а то и годами. Не привязываться абсолютно ни к чему, быть свободным, и в первую очередь свободным от самого себя, от нескончаемых забот, от восхищения то тем, то другим. И наконец обрести истинное умиротворение, которое есть в каждом. Великую тишину.

— Что за нелепость! — воскликнул отец. — Очень сложно и необычно и однако же не более чем мечта. У тебя никогда это не получится! Ты не сумеешь обрести покой и жить самостоятельно. Тебе следует делать то, что возможно. А сидеть в одиночестве годами? В пещере? Ха!

Возможно, отец был прав.

Из меня не только не получился даже самый захудалый отшельник, который со временем сбежал бы из пещеры или леса, чтобы начать печальное странствие по миру, но даже здесь, в монастыре, несмотря на помощь старших учеников и никогда не отчаивающегося наставника, мне нечем было гордиться.

Каждый день у меня начинался с бесконечной борьбы с ленью. Вряд ли здесь имело значение то, что мне приходилось вставать очень рано: все было бы точно так же, если бы я вставал не в три часа утра, а в семь. Каждое утро напоминало предыдущее. Звонил будильник, я нажимал кнопку и продолжал спать. Тогда приходил Питер, ставил меня на ноги вместе со спальным мешком, легонько шлепал меня по лицу, ждал, когда с меня упадет спальный мешок, и заталкивал в ванную.

Сначала я мирился с таким обращением, но гордость заставила меня быть умнее. Я переставил будильник на комод, так что до него было не дотянуться, и таким образом заставил себя вставать. Иногда я все-таки просыпался чуть позже, вероятно, потому, что был слишком утомлен и не слышал будильника. Но радости от этого было мало — ведь все, что я делал (вставал, медитировал, убирал в доме), я делал не по своей воле. Я придерживался правил, но только потому, что за мной присматривали. Добровольно я не делал ничего, не считая изучения японского языка, но на его изучение тратил гораздо больше времени, чем позволял мой распорядок дня.

Впрочем, я не был исключением, и это открытие меня обрадовало. У Питера остановился приезжий дзенский монах. Не знаю, зачем он приехал в Киото, но он прожил с нами десять дней в комнате в задней части дома. Монах сказал, что поступил в монастырь потому, что этого захотели его отец и родственники, и что, проведя там три года, он остался изучать коаны дальше. Таким образом у него был тот же статус, что и у меня: он был волонтером.

Каждое утро до десяти часов он не выходил из своей комнаты. Должно быть, медитирует, думал я. Встает, как и мы, в три часа утра, но он настолько продвинут, что, в отличие от нас, не нуждается ни в чашке чая, ни в душе. Просто сидит и семь часов медитирует.

Но как-то утром я услышал, что из его комнаты доносится громкий храп. Я пошел взглянуть и увидел, что монах крепко спит. Рядом с ним я обнаружил несколько книг и полную окурков пепельницу. Выходит, что он читал до поздней ночи и проспал до позднего утра, то есть поступил точно так же, как поступил бы и я, если бы ничто мне не мешало.

— Вы, кажется, не медитируете? — спросил я монаха, когда мы вместе рыхлили землю в саду.

— Я медитирую в монастыре, — ответил он. — Там я медитирую в определенные часы, а кроме того, самостоятельно, в саду или в комнате, не меньше часа.

Я внимательно посмотрел на него.

— Конечно, — сказал монах, — это неправильно, но всякий раз, когда я покидаю монастырь, я не практикуюсь. Я бы хотел медитировать, быть сосредоточенным, делать все как можно лучше, быть непривязанным и тому подобное, но обо всем забываю. Я читаю, курю, ем и много сплю.

— И вас не мучает совесть?

— Мучает, — ответил монах и опять взялся за грабли.

Я хотел спросить его, решил ли он свой коан, но не стал этого делать. Все, что связано с коанами, небезопасно. Если он ответит «нет», это может означать, что на самом деле он решил коан. А если скажет «да», он, возможно, просто создает видимость. Да и что бы он ни сказал, это ничуть не приблизит меня к решению моего коана.

 

По традиции дзенские монастыри принимают странствующих монахов только в том случае, если они могут предъявить доказательство того, что решили коан.

Как-то один монах постучался в монастырские ворота. Монах, открывший ворота, вместо того чтобы поздороваться, сказал: «Покажи мне свое настоящее лицо — то, что было у тебя до того, как ты родился». Монах, который хотел переночевать в монастыре, улыбнулся, снял с ноги сандалию и шлепнул ею спрашивающего по лицу. Тот отступил, вежливо поклонился и пригласил посетителя войти. После обеда хозяин и гость стали беседовать, и хозяин похвалил гостя за прекрасный ответ.

— А вы сами-то знаете ответ на коан, который мне задали? — спросил гость.

— Нет, — ответил хозяин, — но я знаю, что ваш ответ был правильным. Вы ни секунды не раздумывали. Ответ возник внезапно. Он согласуется со всем, что я слышал или читал о дзене.

Гость ничего не сказал и продолжал пить чай. Внезапно хозяин что-то заподозрил: что-то в лице гостя ему не понравилось.

— Но ведь вы-то сами знаете ответ? Разве не так? — спросил он.

Гость рассмеялся и в конце концов повалился от смеха на циновку.

— Нет, мой почтенный брат, — проговорил он, — но я тоже много слышал и читал о дзене.

 

Во время моего последнего визита к Лео Марксу (меня вновь напоили вином и накормили, я прочел еще одну книжку ван Гулика, меня покатали на лимузине) он подарил мне старинную деревянную статуэтку дзенского учителя высотою в фут. Я поставил статуэтку на столик в моей комнате, зажег ароматические курения, украсил этот алтарь цветами и плодами, чтобы он помогал мне в учении. У учителя, сидящего в позе лотоса, было суровое выражение лица, и однако же от него исходили утешение и покой. Для меня он символизировал мои собственные усилия, ибо все связанное с моим обучением было создано другими, тогда как эту статуэтку поставил я сам в подтверждение целеустремленности моей души, пусть даже души не существует.

Статуэтка особенно помогала мне, когда я возвращался домой в конце длинного дня. Маленький учитель внимательно глядел на меня своими стеклянными глазами. Немного доброты не помешало бы, поскольку Питер использовал любую возможность, чтобы покритиковать меня, и зачастую делал это в присутствии других. Я, по его словам, чересчур шумел, когда мыл посуду, забывал инструмент в саду, крошил на кухонный стол, оставлял после себя беспорядок в ванной, не там парковал своего «Кролика», забывал запереть дверь…

Я не протестовал, не спорил, не хватал его за горло. Возможно, потому, что боялся его как сильной личности. Но, может быть, и потому, что старался не забывать, что (а) Питер лишь подчиняется приказам, он делает то, что ему велел наставник, и я могу использовать его критику для самосовершенствования, а значит, и для самоопустошения, постижения природы Будды и достижения сатори и (б) нет ничего настолько важного, чтобы из-за него стоило расстраиваться.

Пункт б помогал мне больше, чем а. С пунктом а у меня были проблемы, так как он абсолютно противоречил моему прошлому образу мысли. Еще в детском возрасте я сознательно (насколько ребенок может быть сознательным) выступал против чужого авторитета. Стоило мне столкнуться с критикой, и я заявлял себе, что эта критика, от кого бы она ни исходила — от родителей, учителей или кого-то еще, — a priori не может быть верной. Я пришел к заключению, что мир, в котором я оказался, — мир неправильный. Он исполнен несправедливости и жадности. Населяющие его люди, кто как умеет, убивают, эксплуатируют и мучают друг друга, и потому все, кто пытался заставить меня принять этот мир, не могли быть правы — они заставляли меня принять неприемлемое. Единственным спасением для моей души была анархия, стремление уничтожить истеблишмент и надежда на то, что на его руинах возникнет что-то лучшее. К тому же мне нравилось разрушать — куда веселее, чем строить уродливые бетонные замки из денег, славы, власти и прочей иллюзорной чепухи, которая все равно ничего мне не давала. И если я не мог ее уничтожить, то, по крайней мере, был способен перед ней устоять.

Но теперь я больше не сопротивлялся. Я вынужден был даже сотрудничать, поскольку именно так я приду туда, где будут сорваны маски с несправедливости и жадности, стоит мне только воспринять их как иллюзии.

Как-то я резал на кухне мясо длинным и очень острым ножом. К нам в тот день пришла посетительница, одна из учениц Питера, молодая японка, которая брала у него в школе уроки пения. Мне она нравилась, и я хотел произвести на нее впечатление. Я надел рубашку, которая неплохо на мне смотрелась, причесался и побрился, понимая, что делаю все это для того, чтобы произвести на нее впечатление. Я гордился тем, что все это сознаю, сознавал свою гордость и опять же был горд осознанием этого. И так далее в том же духе: как я умен, что сознаю, насколько я глуп, как глупо с моей стороны думать, что я умен, и как умен я, что осознаю свою глупость, и так далее.

В тот момент, когда я резал мясо, Питер сделал какое-то уничижительное замечание. Не помню, что именно он сказал, возможно, поторопил меня или напомнил о чем-то, что я забыл. Дело было не столько в том, что он сказал, сколько в том, как он это сказал, а говорил он всегда колко и язвительно. Он — повелитель, я — раб, ничтожный слуга, новичок на побегушках у опытного волшебника, ничего не способный правильно сделать. Унижение, вызванное нападками Питера, постепенно накапливалось во мне и наконец вырвалось в виде неожиданного взрыва ярости. И не то чтобы я поднял на него руку с ножом, но повернул ее так, что нож оказался направленным в его сторону. Должно быть, на лице у меня появилась гримаса убийцы, потому что девушка отступила назад, а Питер подошел ко мне, словно к бешеной собаке. Он заговорил тихим и спокойным голосом, моя рука ослабла, и нож упал на пол. Подавая еду, я разбил две тарелки, но, пока я собирал осколки, Питер ничего не сказал. Мне показалось, что с этого дня его отношение ко мне изменилось: оно стало более позитивным. Вместо того чтобы критиковать меня за то, что я сделал что-то неправильно, он хвалил, когда я старался сделать что-нибудь хорошо. Джеральд с интересом следил за этим новым приключением. Он никогда не был близким другом Питера, но теперь, когда я поселился у него, нередко приходил к нам в гости. По уик-эндам он медитировал рядом со мной на террасе, иногда к нам присоединялся Питер. Мы сидели «по уставу» и даже пользовались храмовым колоколом, которым отбивали двадцатипятиминутные промежутки.

— Ты совсем спятил, — сказал однажды Джеральд, когда мы вместе пили кофе в саду. — Почему ты ему подчиняешься? Думаешь, это к чему-то приведет?

— Думаю, да, — сказал я. — Это часть обучения, и если наставник так решил, значит, ему виднее.

— Хм, — пробурчал Джеральд. — Я бы, пожалуй, не выдержал и ушел. С самодисциплиной я еще могу смириться, но пинать себя не позволю. Хотя не исключаю, что тебе необходимо именно такое обращение, возможно, только так ты обретешь самодисциплину, ибо ее у тебя безусловно нет. Оставь тебя дома одного, ты бы только дурака валял.

— Спасибо тебе огромное, — сказал я, — Питер и то добрее.

— Чушь, — сказал Джеральд и дал мне сигарету. — Я твой друг, а он — начальник. Если друг делает тебе замечание, ничего страшного.

Я начал понимать, что никогда не решу коан, хотя был уверен, что у коана есть ответ. Мои посещения наставника сводились к моему тупому молчанию. Я дал все ответы, какие только мог помыслить, так что же мне еще оставалось делать? Я шел к наставнику, потому что это было частью моего распорядка дня, потому что мне нравилось ехать по тихому городу, потому что я высоко чтил наставника, потому что я был раздражен. Он знал ответ, а я не знал. Каждое утро я видел человека, который знал все ответы, старика с раскосыми глазами, сидящего на небольшом возвышении и излучающего энергию.

Отсутствие результата особо меня не расстраивало. Я был слишком занят, переваривая новые впечатления от жизни с Питером и множество маленьких задач, из которых она состояла и которые сами по себе были упражнениями. Больше всего я любил ходить днем по магазинам. До того как у меня появился мотороллер, я каждое утро прогуливался по узеньким, загроможденным огромным количеством лотков улочкам. Я покупал овощи, мясо, чай и всевозможные японские кушанья, которые по причине своей дешевизны входили в наше меню. Я ходил с корзинкой в руке, но чувствовал себя нелепо только в первый день. Продавцы не смеялись, их дружелюбие позволило мне успокоиться. Когда у меня появился мотороллер, я очень медленно ехал на нем по улице, а владельцы лотков осторожно клали свои товары в корзину, которую я установил сзади. Все знали, что и в каком количестве мне нужно, я держал наготове мелочь, чтобы побыстрее расплатиться. Мне нравился размеренный ритм этих ежедневных прогулок, и я старался довести до совершенства множество маленьких действий этой практики, одной из немногих, в которой я более или менее преуспел.

Но пока я развлекал себя новизной, Джеральд зашел на своем пути в тупик и выглядел очень подавленным. Взгляд у него стал тусклым, он ходил ссутулившись, речь его стала невыразительной и негативной. Чтобы подбодрить его, я рассказал ему историю, которую услышал от Питера, когда еще жил в монастыре.

 

Некий дзенский монах отличался невероятным усердием. Он вставал раньше всех, больше других занимался медитацией, сосредоточенно и осознанно пел сутры, великолепно играл на барабане, никогда не выходил из себя и старался делать все как можно лучше. Он поступал так много лет и стал старшим монахом. Однажды, прогуливаясь по монастырскому саду, он признался себе в том, что так и не решил свой первый коан, Му-коан. Остальные монахи, большинство из которых провело в монастыре всего три года, решили не только Му-коан, но и многие другие коаны. Он был единственным отстающим, ибо все остальные его достижения не шли в счет.

Он, разумеется, думал об этом и раньше, но никогда не позволял себе расстраиваться. Буддизм, если его практикуют правильно, созидает два чувства, два столпа, на которых основана жизнь буддиста: сострадание и непривязанность. Быть непривязанным — значит быть свободным. Свобода приводит к невозмутимости. Но теперь, после шестнадцати лет непрерывного обучения, все это стало для него слишком тяжело. «Придет время, — подумал монах, — когда мне придется признаться в неудаче: обучение в монастыре ни к чему не привело. Я потерял зря шестнадцать лет. И если это так, я ухожу».

Он, не спросив на то разрешения, вошел в комнату наставника, подошел к нему и сказал:

— Учитель, я ухожу.

Наставник взглянул на него, не выказав ни удивления, ни расстройства. Он только кивнул и сказал, что монах вправе поступить так, как он считает нужным. Монах собрал свои скудные пожитки и покинул монастырь. Он нашел заброшенный храм в горах, поселился в нем и оставил все свои попытки решить коан. Он вставал в шесть часов утра, работал в саду, чинил протекавшую крышу, ремонтировал провалившийся пол, а дважды в неделю ходил в ближайшую деревню, чтобы попросить немного риса и денег. Он остался буддистом, поскольку верил в то, что Будда успешно преодолел восьмеричный путь, но был уверен, что ему никогда этого не достичь, и поэтому перестал беспокоиться. Он собирался прожить остаток жизни в полном безразличии, совершенно позабыв и о наставнике, и о коане.

Прошло несколько месяцев, монах подметал двор и отбросил метлой камешек, который, ударившись о бамбуковую изгородь, издал резкий звук. Этот неожиданный звук разбил что-то внутри монаха, и внезапно он понял, что знает ответ на коан. Он бросил метлу, пробежал всю дорогу до города и, запыхавшись, достиг монастырских ворот, где его уже поджидал наставник.

 

— Он не только решил свой первый коан, — сказал Джеральд, — но и узнал ответы ко всем коанам и жил долго и счастливо, стал дзенским наставником, и у него было множество учеников. Но я знаю историю о другом монахе, жившем не так давно, которому дали современный вариант старинного коана. Старинный коан звучит так: «Останови дикую лошадь, несущуюся прямо на тебя», его современный вариант: «Останови скорый поезд, идущий из Токио». Знаешь, что сделал этот монах? — спросил Джеральд. — Он годами медитировал над этим поездом, а однажды он пришел на пути и кинулся под скорый поезд из Токио. В одну секунду от него ничего не осталось — он погиб.

Мне стало дурно, я встал и направился к себе в комнату.

— Подожди, — сказал Джеральд, — я знаю еще одну историю. В Токио тоже немало дзенских монастырей. В одном из них совсем недавно, в прошлом или позапрошлом году, был очень тщеславный монах. Он не желал слушать, что говорил ему наставник, и использовал утренние беседы, только чтобы высказать свои дурные мысли. У наставника для таких учеников имелась специальная палка. У нашего настоятеля тоже есть такая, ты еще ее увидишь — короткая толстая палка. В одно утро наставник с такой силой ударил монаха, что тот больше не встал — он умер.

— Разве это не нарушение закона? — спросил я.

— Какого закона? — удивился Джеральд. — Старший монах сообщил о случившемся в полицию, но наставника ни в чем не обвинили. Даже полиция знает, что между наставником и учеником существуют особые взаимоотношения, не ограниченные законом.

Когда Джеральд завел мотоцикл и медленно выехал через ворота, я сообразил, что совсем не развлек своего гостя.

 

Глава

Облако — это часть неба?

 

Я провел в Японии уже полтора года. Лео Маркс представлял меня своим знакомым словами: «Это мой друг-буддист», хотя я не был буддистом. Как-то я принес свой ежемесячный взнос в две тысячи иен (два фунта стерлингов) старшему монаху и сказал, что хотел бы официально стать буддистом.

Старший монах сунул деньги в ящик стола, написал в гроссбухе несколько изящных иероглифов, пометил на клочке бумаги: «Ян-сан — 2000 иен» — и поставил дату. Эту бумажку он приклеил на стене коридора, где она стала последним миниатюрным флажком в ряду тысяч таких бумажек. Когда коридор полностью заполнялся, старший монах срывал все бумажки и начинал все сначала.

— Разумеется, это можно устроить, — сказал он. — Но на самом деле все зависит от настоятеля. Он — главный священник, он решает подобные вопросы. Я упомяну ему о твоей просьбе, и мы тебе сообщим.

Примерно через неделю Хан-сан сказал, что меня ожидает наставник. Когда я пришел, наставник обедал, и я ждал, пока он закончит есть, стоя на циновке на коленях. Он никогда не ел вместе с нами, но ему три раза в день подавали поднос с чашкой риса, чашкой овощей, чашкой супа и чайником зеленого чая. От кухни до его дома была почти четверть мили, и его еда, особенно зимой, вероятно, остывала. Я жалел его: лучше бы он ел с нами. Мы всегда могли получить добавку, сложив руки и глядя на повара, раскладывающего еду. Указывать мы не смели, но намекали на нужное блюдо, глядя на него и качая головой, если повар ошибался. Настоятелю приходилось довольствоваться тем, что ему приносили.

Ожидая, я пытался представить себе, как живет этот человек. Каждое утро ему приходится вставать в три часа утра. Потом его посещают двадцать и более учеников, каждый из которых пребывает на своей ступени развития, каждый живет в своем мире, многие трудятся над разными коанами, по-разному, со своими трудностями и проблемами, со своими неверными или незрелыми мыслями. После чего, вероятно, короткий сон. Затем завтрак, работа в саду, служба в главном храме. Он — главный священник большого монастыря, ему приходится следить за ним, знать, чем занимаются дзенские священники в соседних храмах, руководить ими в случае необходимости. Один из храмов поблизости был домом для престарелых, где два молодых священника ухаживали за стариками и старухами. Там случился скандал: один из священников крупно проигрался и растратил часть храмовых сбережений. Настоятель взялся за разрешение этого скандала и отослал молодого священника в паломничество. Он потратил уйму времени, пытаясь обратить инцидент во благо священника. Возможно, он дал ему новый коан или настоял на том, чтобы тот решил коан, над которым работал, завершая свой третий год в монастыре.

Кроме того, настоятель то и дело уезжал читать лекции, посещал крупные города, беседовал с теми, кто проявлял хоть какой-то интерес к дзен-буддизму, путешествовал в те месяцы, когда у нас был сравнительно мягкий режим. Когда он возвращался, ему опять приходилось иметь с нами дело. Я знал, что у него есть два способа отдохнуть. Во-первых, он смотрел по телевизору баскетбол и, когда показывали интересный матч, запирался у себя дома, чтобы никто не мог его увидеть. Во-вторых, он ходил иногда в кино, но только в том случае, если показывали картину, так или иначе связанную с Африкой. Ему нравились животные джунглей и тропические растения. Я был свидетелем спора между ним и старшим монахом. Настоятель хотел сходить в кино и просил у старшего монаха денег на билет: у него не было собственных денег, а монашескими сбережениями заведовал старший монах, который не хотел давать денег.

— Вы недавно болели. Вам лучше остаться и поспать вечером. У вас слабое сердце.

— Возможно, — ответил настоятель, — но я хочу пойти в кино сейчас. Сегодня последний день, когда показывают этот фильм, я прочитал об этом в газете. Неизвестно, будут ли его еще показывать. В фильме есть охота на слонов, я должен его посмотреть.

В конце концов старший монах уступил, но с условием, что настоятель поедет на такси и его будет сопровождать Хан-сан на тот случай, если настоятелю станет плохо.

На самом деле наш настоятель был человеком очень простого нрава. Известно, что некоторые главные дзенские священники любили возглавлять процессии в золоченых одеяниях, под огромными зонтами, которые несли послушники. Они требовали, чтобы к ним обращались, правильно произнося их сан, а если вы пили с ними чай, то обязаны были покидать комнату, пятясь задом. Впрочем, один из этих главных священников как-то поразил публику, присоединившись к процессии в дешевом домашнем одеянии и пластиковых пляжных сандалиях. Позже он покинул свой роскошный храм и уехал палубным пассажиром в Индию, чтобы посетить святые места. Он не взял с собой денег и потому просил по дороге подаяние, как того предписывают правила. Он взял всего одно запасное кимоно, пару нижнего белья, туалетные принадлежности, посох и чашу для подаяния. Уехал он на два года. Священники на него злились: они ожидали, что он будет путешествовать, как это подобает его сану, ведь он был главным священником, что соответствует епископу или кардиналу, мог путешествовать первым классом и брать с собой монахов в качестве слуг. Буддийская церковь не очень-то богата: в 1946 году большую часть ее собственности конфисковали, но какие-то средства все-таки остались.

Настоятель кончил обедать и посмотрел на меня.

— Я слышал, что ты хочешь стать буддистом.

— Да, — сказал я, — какое-то время я был вашим учеником, но никогда не был формально присоединен к буддизму. Мне бы хотелось, чтобы это произошло.

— Это можно сделать, — сказал настоятель, — есть даже специальная церемония, очень красочная. На ней будут присутствовать все монахи и священники, так или иначе связанные с нашим храмом. Они наденут свои лучшие одежды. Я надену одеяние из тяжелой парчи, в котором ты меня уже видел на Новый год, довольно неудобное, но очень красивое. Будут петь сутры, ты выйдешь вперед и встанешь на колени, а я задам несколько вопросов, на которые тебе нужно будет ответить «да». Ты скажешь, что ищешь прибежища в Будде, учении и общине. Кроме того, ты подтвердишь, что отказываешься вступать в нирвану до тех пор, пока все живые существа не станут частью высшей реальности. Затем я взмахну кисточкой из конского волоса, и вновь запоют сутры, Джи-сан начнет бить в барабан, старший монах с Ке-саном ударят в гонг, после чего последует угощение для монахов и гостей. Это нетрудно организовать. Я попрошу старшего монаха назначить подходящий день для церемонии.

Настоятель посмотрел на меня. Я не знал, что ответить. Вполне приемлемые условия, но, казалось, настоятель чего-то ожидал.

— Хорошо, — сказал я. — Благодарю вас за все.

Он кивнул, и я, полагая, что беседа окончена, поклонился и встал. Когда я подошел к двери, настоятель окликнул меня:

— Есть еще кое-что, что я хотел бы спросить. Зачем тебе эта церемония? Думаешь, она что-то даст?

Пришлось признаться, что я так не думаю.

— Думаешь, став буддистом, ты сумеешь решить свой коан?

Нет, я так не думал.

— Хм-м, — произнес настоятель и отвернулся.

На этом беседа закончилась, и я покинул комнату.

Я отправился в сад искать Хан-сана и обнаружил, что он грузит в тележку огурцы.

— Ты буддист? — спросил я.

Хан-сан, возможно, был простым деревенским парнем, но голова у него соображала.

— Я? — невинно спросил он. — Я изучаю дзен-буддизм (если перевести дословно, он сказал: «Я совершаю изучение дзен-буддизма»).

— Это мне известно, — сказал я нетерпеливо. — Я хочу знать другое: ты буддист?

— Знаешь, — сказал Хан-сан, — этого «я» не существует. Я постоянно изменяюсь, с каждой секундой становлюсь другим. Я существую так же, как существуют облака. Облако — тоже буддист. Ты называешь меня «Хан-сан» и воображаешь, что вчера я был таким же, каким буду завтра. В действительности же никакого Хан-сана нет. Но как несуществующий Хан-сан может быть буддистом?

— Не усложняй так, — сказал я. — Все, что я спрашиваю, — это являешься ли ты частью общины буддистов.

— А облако это часть неба? — спросил Хан-сан.

Я сдался. О церемонии мы больше никогда не говорили.

 

Глава 18