Различие в положении и голубиное яйцо

 

Дзен свободен, но обучение ему — нет: оно ограничено временем и местом и связано с определенными обычаями и традициями.

Воскресенье — особый день в монастыре, когда сюда приходят живущие по соседству люди. Они опрятно одеты. Первым заходит отец, потом — мать, последними — дети. У ворот их встречает монах и раскланивается с ними. Увидев это впервые, я сразу же вспомнил свою молодость. Реформаторская голландская церковь, набожные лица… Всю неделю валяли дурака, а теперь стройными рядами шагают помолиться, на лицах приличествующее случаю выражение, тела упрятаны в воскресные одежды. История повторяется, повторение неизбежно.

Но есть все-таки и отличия. Здесь торжества начинаются с ударов барабана. На террасе главного храма стоит большой, как бочка, барабан. Каждое воскресенье в девять часов утра, если монастырь не закрыт на специальные упражнения для монахов, Джи-сан, монастырский барабанщик, выдает короткую барабанную дробь. Как только дробь разносится по саду, я замираю — такое нельзя пропустить. В это время в монастыре и его окрестностях бывает очень тихо, и потому дробь всегда оказывается неожиданной, чистой и пронзительной и буквально проходит по моему позвоночнику. После десятисекундной паузы барабан звучал снова, постепенно выдавая легкий, но впечатляющий ритм, который хорошо давался неторопливому Джи-сану. У него было немало времени, соло занимало минут десять. Он бил не только по натянутой на барабан коже, но и по его бокам, а также извлекал шипящий и трескучий звук, проводя по барабану палочками. Я решил, что Джи-сан — мастер игры на барабане, но, когда в одно из воскресений его не оказалось в монастыре, другой выбранный наугад монах сыграл ничуть не хуже.

Пока звучал барабан, монахи входили в храм, где настоятель уже сидел на большом кресле, спинка которого была ему не нужна, поскольку он сидел в позе лотоса. По такому случаю настоятель надевал великолепное, шитое шелком и парчой одеяние. Старший монах садился на полу слева от него, с колокольчиком в руке. Он казался совсем маленьким и неприметным. Ке-сан, высокий, худой монах, храмовый священник, который много лет тому назад отказался от легкой жизни, чтобы стать учеником настоятеля, сидел в окружении трех гонгов — маленького, среднего и огромного.

Когда снаружи Джи-сан в последний раз ударял в барабан, в храме Ке-сан бил в гонг, и по этому сигналу монахи начали петь первую сутру Будды — ритмичное музыкальное монотонное произнесение слогов, то и дело прерываемое гонгом и барабаном.

Я сидел среди монахов. Было бы, конечно, лучше, если бы я мог присоединиться к пению, но я не умею петь, да и будь у меня голос, я все равно не запомнил бы слова и звуки. К тому же я не знаю китайских иероглифов. Миряне рассаживались в дальней части просторного храмового зала, и я чувствовал, как их любопытные взгляды впиваются в меня. Мои изрядные габариты и кудрявые темные волосы резко контрастировали с внешностью маленьких лысых монахов.

Пение длилось с полчаса, после чего настоятель произносил проповедь из японской дзенской традиции. Он рассказывал о жизни учителей прошлого или читал что-нибудь из жизни Будды. Говорил он монотонно, и монахи начинали засыпать. Когда кто-нибудь засыпает в позе лотоса, верхняя часть его туловища начинает то медленно наклоняться вперед, то отклоняться назад. Поскольку я не научился сидеть правильно, соблюдая равновесие, я не мог заснуть, а если бы я заснул, то свалился бы, как однажды и свалился, сильно насмешив своим падением прихожан. После этого я делал все возможное, чтобы не уснуть. Когда проповедь заканчивалась, старший монах ударял в колокол, монахи испуганно просыпались, от гонгов все вокруг вибрировало, а Джи-сан снаружи снова принимался за барабанную дробь.

Затем предстояло угощение, и нам приходилось разносить большие подносы с красными лакированными чашками, наполненными рисом и овощным супом. По таким случаям я помогал на кухне, где повар и его помощники трудились в поте лица, чтобы накормить человек сто гостей. Когда наступал черед мыть посуду, работали все монахи, даже настоятель присоединялся, надев старый халат и повязав голову полотенцем, чтобы пот не тек ему в глаза.

Старший монах рассказывал мне, что настоятель пришел в монастырь сразу после войны и очень скромно жил здесь два года в одиночестве, пользуясь только крохотной частью здания. В огороде он вскопал две небольшие грядки и каждое утро подметал дорожку к главному входу в храм. Он медитировал в одиночестве в просторном пыльном зале, а когда пришли первые монахи, не стал им радоваться, как и не грустил, когда был один.

Монастырь теперь был полон: у нас появился даже еще один приезжий — молодой американский поэт Джеральд с бородой и клокастыми бровями, профессиональный битник из западной части Соединенных Штатов. Я расстроился, когда узнал, что Джеральд свободно говорит по-японски и знает все монастырские порядки. Я с удовольствием показал бы ему монастырь и рассказал обо всем, будучи признанным учеником настоятеля, то есть занимая положение выше Джеральда. Все оказалось как раз наоборот, и Джеральд обращался со мною довольно фамильярно. Как выяснилось, он уже второй раз посещает монастырь. Когда-то он провел в монастыре год и теперь вернулся после путешествия по Дальнему Востоку. Джеральд купил красивый японский мотоцикл, снял жилье в средней части города, рядом с озером Бива. Он приходил каждое утро на сандзен, беседу с наставником, и каждый вечер участвовал в нашей медитации. Когда у нас были сэссины [8], он оставался на них в монастыре. Тогда ворота монастыря запирали на целую неделю, телефон отключали, почту не получали. Ежегодно в монастыре проводится не менее шести сэссинов, каждый из которых длится семь дней. Все становится еще труднее, чем обычно, соблюдаются все правила, а настоятель принимает учеников от трех до пяти раз в день. На время ближайшего сэссина Джеральд получил комнату рядом с моей.

С его прибытием возникла непростая проблема. Когда настоятель принимал учеников, мы не шли из зала для медитации в его дом, а становились в ряд на колени на террасе главного храма. Здесь у нас была крыша над головой, но сидеть было не очень-то приятно — ветер играл с нами, как хотел, особенно зимой. Мы стояли на коленях на твердом деревянном полу, и, когда настоятель звонил в колокольчик, самый первый монах вставал, кланялся в сторону дома настоятеля и шел к нему по еще одной террасе и по узкой садовой галерее. Всего было пятнадцать монахов, четыре послушника, одна японка, японец-художник, Джеральд и я. Питер появлялся не всегда. По-видимому, его обучение уже кончилось и обычные правила на него не распространялись. Мне не всегда было понятно происходящее, так как единственные авторитеты, к которым я обращался с расспросами, — настоятель, старший монах и Питер — отвечали только то, что им хотелось, а этого не всегда было достаточно.

Как прибывший в монастырь последним я занимал на террасе самое последнее место. Обычно приходилось ждать больше часа, стоя на коленях на деревянных досках. Всякий раз, когда очередь продвигалась, я мог хоть немного размять свои конечности, но, когда очередной монах находился у настоятеля, приходилось терпеть.

В тот день, когда Джеральд приехал в монастырь, он пришел ко мне и сказал, что он займет место в очереди передо мной, что так логичнее: ведь он был учеником настоятеля, когда обо мне не было и слышно. Монахи, разумеется, выше по положению и пойдут первыми, но среди послушников он старше и важнее меня.

— Разумеется, — ответил я. Моим ногам было все равно где страдать — на террасе или в зале, куда мы возвращались после беседы с настоятелем. В любом случае «положение» не имело для меня никакого значения — о нем могли беспокоиться разве что военные или чиновники, но никак не искатели правды.

У каждого человека свои особенности. Джеральд, в этом нет никакого сомнения, был яркой и сильной личностью и обладал невероятной силой воли. Даже когда у него была температура, он приезжал утром или вечером на мотоцикле и, превозмогая физическую боль, посещал настоятеля. Днем он работал переводчиком в какой-то крупной компании. Джеральд обладал хорошим чувством юмора, его душа источала непреходящую мудрость. «Нет ничего настолько важного, чтобы из-за этого расстраиваться», «Хорошо организованному человеку комфортно даже в аду», «Все неприятное со временем пройдет». Я нередко слышал от него эти восточные истины, а в его поведении угадывались признаки непривязанности. Но при всем при том он не смог примириться с тем, что в первое утро старший монах велел ему сесть в конец очереди, а когда Джеральд не подчинился, взял его за локоть и отвел туда. Я слышал, как Джеральд ворчал и ругался, и даже год спустя он с недовольством вспоминал этот случай, чувствуя себя задетым и униженным.

Я тоже, но по другой причине. В эти дни меня стала беспокоить какая-то непривычная боль, которая чаще всего появлялась у меня, когда я ходил в туалет. Резкая усиливающаяся боль. Осторожно пощупав возле заднего прохода, я обнаружил там шишку величиной с голубиное яйцо. Джеральда в монастыре не оказалось, а я не настолько хорошо владел японским, чтобы объяснить старшему монаху, что именно меня беспокоит. Я попросил разрешения воспользоваться старинным телефоном, который висел на стене на выходе из храма. Питер был дома, и я рассказал ему о своем открытии.

— Голубиное яйцо? — спросил он.

Когда я рассказал подробнее, он рассмеялся.

— Голубиное яйцо, ха-ха! Что за странная ассоциация. Это самый обычный геморрой. Он возникает от долгого сидения при медитации и оттого, что ты слишком торопишься в уборной, где тебе не нравятся мухи и вонь. Вены рядом с твоим задним проходом кровоточат и наверняка воспалены.

— Да, — раздраженно сказал я. — И что теперь делать?

— Ничего, — сказал Питер. — Подожди меня. Я принесу тебе таблеток и мази, а если шишка не исчезнет, придется идти к врачу. Не исключено, что понадобится довольно болезненная операция, но вряд ли до этого дойдет. Многие монахи страдают от геморроя, и почти никто из них не бывал в больнице. Голубиное яйцо! Ха-ха!

Питер нашел мои слова настолько смешными, что всем их пересказал. Монахи улыбались, когда видели меня, и сжимали между большим и указательным пальцами воображаемое голубиное яйцо. Старший монах хлопнул меня по спине и довольно заурчал, настоятель радостно мне улыбнулся, когда я работал в саду. Я пошел к деревянной статуе дзенского учителя в храме и высказал ему свою жалобу.

— Почему я получаю эту дурацкую противную болячку, когда начинаю искать истину? Почему ты не поможешь мне вместо того, чтобы позволять оплывать моим венам? Я ищу последнюю тайну, самую великую цель из тех, что способен поставить перед собою человек, так неужели я заслужил за это геморрой?

Статуя, изображавшая человека, который, как и я, когда-то искал истину, ничего не ответила. Возможно, у учителя были волдыри и чесотка, когда он жил с бродягами под мостом. Я успокоился. По крайней мере, статуя не стала надо мной смеяться.

 

Глава 8

Первый сэссин и половой орган кита

 

Не зная, чего ожидать, я не волновался особенно по поводу своего первого сэссина. Джеральд, который это знал, сказал, что все будет довольно просто.

— Чуть больше медитации, чем обычно.

Он посоветовал мне запастись едой, потому что ворота будут заперты и путь к ресторану отрезан.

— Едой? — спросил я. — Какой едой? Консервами? Но я не смогу как следует приготовить себе еду на кухне. Мне не разрешили держать у себя в комнате электроплитку, старший монах говорит, что провода не выдержат нагрузки и, учитывая, что вокруг дерево, бумага и циновки, есть риск пожара.

— Нет, не консервами, — сказал Джеральд. — Тебе надо накупить побольше шоколада и запастись сухарями. Я тебе их достану.

Он принес мне также большой пакет орехов с изюмом и сказал, что это высококалорийная пища для альпинистов и занимающихся медитацией. Медитация — тяжкий труд, так как на сосредоточенность и самоконтроль расходуется много энергии. По мнению Джеральда, питание монахов никуда не годилось. Рисовая каша, редька, лапша под соевым соусом, огурцы, съеденные второпях, — очень нездоровая пища.

— Все монахи жалуются на желудок, — сказал он. — Зайди в их комнаты — по банке с таблетками на каждой полке. Тебе нужна хорошая пища — яйца, молоко, хлеб с сыром, бифштекс, наваристый суп, много фруктов и овощей.

— Но ведь буддистам нельзя убивать! И нельзя есть мясо. Это тоже убийство, хоть и не впрямую.

Джеральд так не считал.

— Чепуха! Когда ты ешь овощи, ты тоже убиваешь живых существ. Каждое твое движение смертельно для того или иного насекомого. Твое тело убивает микробы. Да и что такое смерть? Иллюзия, перемена, рождение, переход из одного состояния в другое.

— Но почему в таком случае монахи не едят мяса?

— Они его едят, — сказал Джеральд, — но не в монастыре. Их часто приглашают в гости люди, которые живут по соседству, и там они едят все, что им предложат: мясо, рыбу, креветок — все что угодно. А поскольку питание в монастыре скудное, они наедаются там до отвала. Взгляни на них, когда они возвращаются. Раздувшиеся, опухшие, едва добираются до своих комнат. Очень неполезно для здоровья.

— Но почему же в монастыре такие нездоровые правила? Ведь им управляют просветленные душой, не так ли?

Джеральд удивленно посмотрел на меня.

— Ты говоришь, как старая дама в поисках высшей жизни. Просветленные душой! Возможно, ты имеешь в виду, что настоятель и старший монах про все это знают. Они знают, они японцы. Япония — страна традиций. Приди в магазин и посмотри, как там все аккуратно и красиво упаковано. Загляни в их дома. У каждого есть свой буфет с резными коробочками. В каждой коробочке еще одна коробочка, а в той еще одна, а там ленточки, которые нужно развязать, и тряпочки, которые нужно развернуть, и, наконец, ты увидишь, что же там все-таки лежит. Упаковка здесь — самое важное, и обучение, которое мы проходим, упаковано в традицию. Тысячу лет назад кто-то из дзенских монахов начал есть горячую рисовую кашу, и ее едят до сих пор. Тысячу лет назад ортодоксальный буддист решил, что нельзя есть мяса, и дзенские монахи не едят мяса, по крайней мере при свидетелях.

— А секс?

— Ну, — сказал Джеральд, — в монастыре нет девушек, так что сексом особенно не займешься. Хотя убежден, что у некоторых монахов есть любовники. В любом случае, к сексу здесь относятся гораздо терпимее, чем на Западе. Но при таком интенсивном обучении и строгой дисциплине для секса не остается ни сил, ни времени. Тебе придется поискать секс где-нибудь на стороне.

— А как же ты?

— Когда возникает нужда, не надо стесняться, — сказал Джеральд и довольно улыбнулся. — Но должен признаться, что у меня не хватает на это времени. Днем работаю, вечером медитирую, да еще выспаться надо. Наставник ждет меня каждое утро, приходится жестко организовывать каждый свой день. К тому же на шлюх у меня нет денег. Я просто жду, когда все случится само собой, как уже случалось. Я к этому готов.

На следующий день после нашего разговора начался мой первый сэссин. Джеральд перебрался в соседнюю комнату, притащил туда целый рюкзак одежды и еды. После утренней медитации он обставил комнату, расстелил на полу спальный мешок. Затем нас обоих послали пропалывать сорняки в саду камней — филигранная работа, поскольку сорняки были не крупнее крохотных стебельков мха и почти такого же цвета. Монахи, работая, сидят на корточках, ступни полностью опираются о землю. Джеральд легко принимал такую позу, а мне она плохо давалась. Старший монах советовал приседать как можно чаще, даже если становится больно. Это неплохое упражнение, говорил он, от него мышцы на бедрах растягиваются и тело станет более гибким. В конце концов ты сумеешь безболезненно сидеть в позе лотоса. Я не стал его слушать, а отыскал небольшой деревянный ящичек и, когда работал в саду, всегда брал его с собой — на нем было удобно сидеть. Ящичек был со мной и в этот раз, и я спокойно сидел на нем, вырывая сорняки и беседуя с Джеральдом, как вдруг кто-то с силой вышиб ящичек из-под меня. Я упал на спину, но тут же вскочил, готовый ответить ударом на удар. Гнев — эмоция, вспыхивающая мгновенно; мне не понадобилось и секунды, чтобы превратиться из мирного человека в обезумевшего маньяка. И тут я увидел перед собой старшего монаха, как всегда невозмутимого, но с яростным огнем в широко раскрытых глазах. Он немного расставил ноги и чуть выпятил вперед живот в позе борца-дзюдоиста. Если бы я бросился на него, как только что собирался, я не смог бы его свалить, а если бы ударил, он уклонился бы от удара, и я упал бы под действием собственной силы.

Спокойствие старшего монаха помогло мне взять себя в руки, но дыхание я сумел восстановить лишь через несколько минут. Джеральд продолжал работать, словно ничего не случилось, а старший монах нагнулся и взял мой ящичек под мышку. Я поклонился ему, он кивнул и ушел.

— Очень мило, — сказал Джеральд. — Обычно старший по званию приходит в ярость, когда думает, что младший ведет себя глупо или, если хочешь, самоуверенно. Он злится потому, что не вполне в себе уверен, или потому, что отождествляет себя с такими «причинами», как «компания» или «работа». На самом деле никаких причин не существует. Все зависит только от внимания, от знания того, что ты делаешь. Если ты занимаешься прополкой, делай это как можно лучше и забудь о своем комфорте.

— Это так важно? — спросил я.

— Разумеется, — ответил Джеральд. — Нет ничего важного, важно только делать то, что ты делаешь, как можно лучше. Как упражнение, не более того. Это как четыре истины буддизма. Жизнь — страдание. Страдание вызвано желанием. Желание можно преодолеть. Преодолеть его можно, следуя восьмеричному пути. Но как на него ступить? Желая обрести свободу. Желая преодолеть желание. Такое желание допустимо. Хотеть — неправильно, но хотеть остановить хотение — это великолепно. Все очень просто.

— Я думал, что дзен не знает слов.

— Да, — сказал Джеральд, — а я использую много слов. Но то, что я говорю, — это не дзен. Я понятия не имею, что такое дзен. Все, что у меня есть, — это мысль о том, что однажды я пойму это, и именно потому я здесь.

 

Чуть позже снова началась медитация. Четыре периода, два часа. Мне хотелось курить, но времени не было — я несколько раз затянулся в уборной, а окурок сунул в нагрудный карман. К концу недели карман доверху был набит окурками, о которых, закуривая очередную сигарету, я начисто забывал. Днем мы медитировали по два часа и по четыре с половиной часа вечером. Казалось, что время искусственно растягивается. Поскольку мне было постоянно больно, я заставлял себя осознавать свою боль, минута за минутой. Старший монах иногда позволял мне встать и взмахом руки направлял меня на один период в сад. Время там бежало быстро. Изредка он отпускал меня в комнату, и я падал там на пол и двадцать пять минут лежал на спине. Поскольку, несмотря на мои старания сосредоточиться на коане, я то и дело засыпал, время пролетало мгновенно.

Невозможно думать о двух вещах сразу, и я пользовался этим для того, чтобы не чувствовать боли. Я вспоминал самые волнующие моменты моей жизни и пытался заново пережить осколки прошлого. Неважно, что я не мог при этом размышлять над коаном, — меня заботило только избавление от боли, ибо я был уверен, что вот-вот мои мышцы разорвутся, а кости вылезут наружу. Я снова и снова вспоминал, как выхожу в Кейптауне из парадной двери своего коттеджа и завожу мотоцикл. Я восстанавливал каждое движение, видел деревья на той стороне дороги, вдыхал аромат цветов в саду, слышал рыканье заводящегося двигателя и проезжал по узким улицам Винберга к Ваальскому шоссе, а потом мимо гор и вдоль пляжа. Иногда я занимал таким образом все двадцать пять минут, и Джеральд поздравил меня. Он сидел рядом со мной и заметил, что я не сделал за весь период ни одного движения, находясь, по-видимому, в состоянии глубокой сосредоточенности. Я рассказал ему, чем занимался, и Джеральд рассмеялся.

— Иногда я тоже так делаю, — признался он. — Но думаю не о мотоцикле, а о женщинах, с которыми побывал в постели. Правда, при этом возникает одна проблема — я возбуждаюсь, а это совсем ни к чему. Гораздо безопаснее ездить на мотоцикле.

Через три дня начались неприятности. Боль от сидения и стресс, связанный с посещениями наставника, начали оказывать свое действие. На этой неделе наставник превратился в разъяренного льва. Я чувствовал, как от него исходит энергия и воля, направленные на меня. Я должен был дать ответ на коан, ответ на вопрос, который невозможно ни понять, ни определить, ни проанализировать. Я уже выдал все те ответы, которые только сумел помыслить, но ни один из них не годился. Наставник говорил, что я ни на йоту не приблизился к разгадке, что у меня не забрезжило даже предварительное понимание, что я в милях, в световых годах от малейшего намека на ответ. Я был уверен, что он прав. Но когда я ничего не говорил, он и это не принимал. Я входил к нему в комнату, кланялся, трижды простирался на полу, становился на колени, повторял свой коан, а наставник смотрел на меня и говорил:

— Ну как?

— Ничего, никакой мысли.

Но и это можно было не говорить. Я не знал. Было ясно, что я ничего не знаю.

Иногда наставник отправлял меня прочь, ничего не сказав, иногда произносил несколько слов, а однажды говорил со мной минут десять. Уходя от него, я плакал от обиды. Я ничего не понял из того, что он сказал, — я слишком плохо знал японский язык. Я объездил полмира, чтобы найти учителя, я нашел его и не понял того, что он сказал.

У других были свои трудности. Старший монах сидел в зале, словно страшный могучий демон, и кричал на нас, как только замечал, что кто-то засыпает или думает о постороннем. Он по очереди делал нас надзирателями, и нам по очереди приходилось прохаживаться с длинной палкой на плече, угрожающе переставляя ноги и присматриваясь то к одному, то к другому монаху. Если кто-то качался или уснул, его легонько трогали за плечо. Затем оба монаха кланялись: тот, который будет бить, — в знак благодарности за то, что ему позволили провести наказание, а тот, которого будут бить, — в благодарность за наказание. После чего следовало восемь ударов. Наказанному монаху приходилось нагибаться вперед, чтобы его били по спине. Мы били быстро, чтобы палка отскакивала и не задерживалась на спине. Я научился этому приему на монахе, который привязал к спине подушку. Если неправильно держать палку, можно нанести серьезные увечья, особенно когда бьешь по позвоночнику. Монахи нередко надевали подбитые жилеты, я — еще одну кофту. Но и в этом случае боль была острой, и к концу недели у меня на спине появился синий крест. Когда меня били, боль исчезала довольно быстро, но боль в ногах, казалось, не пройдет никогда, мука продолжалась, даже когда я двигался. Монахи сочувствовали мне и регулярно справлялись о моих успехах. Это помогало. Молодой монах, который ранил себе ногу, когда колол дрова, как и я, постоянно чувствовал боль, а рана его плохо заживала. Когда пришел мой черед ходить с палкой по кругу, я заметил, что он плачет. Я прошел мимо него, словно не заметив, что он ерзает и, разумеется, не медитирует, но тут на меня закричал старший монах, так что пришлось вернуться и отвесить монаху восемь ударов. Позже, когда я встретил его в столовой, он вежливо поклонился и улыбнулся.

Я бормотал что-то и натыкался на стены и деревья. Когда я говорил, слова не были связаны друг с другом, а у предложений отсутствовали начало и конец. Джеральд тоже выглядел не совсем нормальным.

Мы вместе чистили уборную, и я боялся, как бы меня не стошнило, как вдруг он заговорил о китах.

— Ты знаешь, что у кита половой орган размером с человека?

Я сказал, что никогда не думал о половых органах китов, но Джеральд меня не слушал.

— Огромные, — сказал он, — поверить трудно, какие огромные. Я видел, как серые киты спаривались у побережья Калифорнии. Они высоко выпрыгивали из воды и с плеском бухались обратно. Такой плеск слышно на мили вокруг. Это действительно что-то.

Я посмотрел на него: его взгляд был рассредоточен, и он смотрел сквозь меня. Обстановка, в которой я пребывал, начинала меня раздражать. Я искал сиденье, стул, скамейку, что угодно, на чем можно посидеть или полежать, но ничего такого не находил. Везде пустые комнаты с циновками на полу да несколько неудобных камней и надгробий в саду. И на землю я лечь не мог — зачастили дожди, земля была мокрой. Моя комната была запретной территорией. Мне позволяли спать в ней от одиннадцати вечера до трех часов утра, а все остальное время я не имел права сюда заходить, разве что старший монах посылал меня полежать полчаса, а это случалось не каждый день.

Джеральд спросил меня, медитирую ли я в саду.

— В саду? Что мне делать в саду? Мы медитируем в зале для медитации, разве не так?

— Да, — ответил Джеральд. — Но от тебя ожидается, что каждую ночь ты полчаса будешь медитировать в саду. Приходи сегодня часов в одиннадцать в сад. Мы все будем там. Мы сидим на камнях и надгробиях, у каждого свое место. Полчаса свободной медитации, это обязательно.

Я не поверил ему и пожертвовал несколькими минутами бесценного для меня сна, чтобы убедиться. Он оказался прав. Но я не собирался следовать этому примеру. Я считал, что медитирую вполне достаточно, более чем достаточно. Я бы стал медитировать в саду только в том случае, если бы меня вытащили туда за волосы. Я забрался в спальный мешок и, не успев даже вытянуть ноги, мгновенно отключился.

 

Глава 9

Немного черной магии

 

Каждое утро настоятель обходил храм, и все монахи следовали за ним по длинным монастырским коридорам. У каждой ниши он останавливался (мы, разумеется, тоже) и неслышно бормотал молитву за нас самих или за того, кто был в нише. В нишах стояли статуи бодисатв, иногда Будды, медитирующего или проповедующего, а также статуи китайских и японских богов, которые к буддизму никакого отношения не имели. Был даже маленький и с большим животом бог богатства. В вазах стояли цветы. Настоятель возжигал курительные палочки. В один из таких обходов я вдруг вспомнил, что нужно продлить паспорт, значит, придется поехать в Кобэ. Придется, поскольку даже монахи не в силах проигнорировать мирскую власть, в данном случае власть королевы Нидерландов.

Старший монах позволил мне нарушить данный мною обет восьмимесячного пребывания и отпустил меня на целый день. Я сел на трамвай и поехал на вокзал. На мне была новая нейлоновая рубашка, не пропускавшая пот, а день стоял теплый. Я смотрел на свободу через открытые окна грохочущего и трясущегося трамвая и понял, что пять месяцев провел в заключении. До сих пор я довольно часто выходил за ворота, но не далее чем на полмили. Я видел толпы людей, огромные киноафиши с полуобнаженными женщинами и агрессивно настроенными мужчинами с оружием в руках, витрины, полные разодетых в новые одежки кукол, и огромные серые здания торговых компаний и банков. Я чувствовал себя свободным и, однако же, был недоволен. Я не выбирал монастырскую жизнь, а скорее принял ее как средство для достижения цели. Но теперь, когда монастырь не давил на меня, я скучал по тишине сада с его красивыми серыми и зелеными красками и с однотонными одеяниями монахов. Здесь было слишком много суеты, сильной, преувеличенной. Яркие афиши казались лишними, крики и смех раздражали. Возможно, следовало бы заставить всех регулярно медитировать в построенных во всех городах мира залах. Каждый вечер с семи до девяти тишина строго соблюдается, в три тридцать утра обязательное посещение наставника. По наставнику на каждую улицу.

Придется также восстановить всю природу, окружить города обширными лесами, а в лесах понастроить хижин для отшельников, которым наставник уже не нужен. Бесплатные общественные столовые в каждом лесу. Для передвижения использовать лошадей и верблюдов, а то и слонов, и таким образом снова научиться жить рядом с животными, существами другого порядка. А между тем техника будет существовать и развиваться вместе с заводами, которые станут производить все самое лучшее, что придумают ученые. В неуклюжем трамвае я добрался до вокзала. Там было полно народу, а я не хотел толкаться и едва не опоздал на поезд. Для движения свободного места было достаточно, но мне показалось, что японцы нарочно толкаются на платформах. Поначалу они спокойно ждут и ведут себя вполне прилично, но, когда подходит поезд, начинают вдруг отчаянно толкаться и каждый норовит пролезть в дверь одновременно со всеми. То, что мне не хотелось толкаться, служило доказательством того, что кое-что в монастыре я усвоил. Я был совершенно спокоен и лишен «эго». Но вынужден был признаться, что и раньше никогда не толкался, даже в Роттердаме, где ходили переполненные трамваи. Я предпочитал добираться до школы пешком или дожидаться следующего трамвая. Мне давно уже не терпелось узнать, приносит ли мое обучение какие-то результаты. Казалось, сатори, просветление, достижение священной цели, было связано с определенным местом, и я все больше и больше к нему приближался. Продвинулся ли я сколько-нибудь или нет? Стал ли менее привязанным к тому, что происходит вокруг меня? Стал ли лучше понимать? Стал ли невесомее, свободнее? Я продолжал задавать себе вопросы, хотя наставник предупреждал меня, что это небезопасно.

— Ты и без того узнаешь, — говорил он. — Нет смысла беспокоиться. Твои достижения еще малы, лучше постарайся решить коан. Каков твой ответ на коан? Что ты можешь мне сказать? Говори!

В вагоне я оказался между несколькими людьми, среди которых была молодая красивая женщина лет двадцати. Я уже давно заметил ее: чувственное тело, большие раскосые глаза, густые черные волосы. Обращать на себя внимание незнакомых женщин я всегда считал ниже своего достоинства, а может быть, просто стеснялся. Как бы там ни было, я и сейчас не стал этого делать, но мне понравилось случайное прикосновение ее тела. Я подумал об упражнении на сосредоточение, которое повторял месяцами. Можно попробовать. Не успел я об этом подумать, как стал глубоко и очень медленно дышать, потом зафиксировал в памяти образ женщины, каким запомнил его с первого взгляда. Я постарался не думать ни о чем другом и, когда понял, что достиг определенного уровня сосредоточенности, мысленно велел женщине прижаться ко мне. О чудо из чудес, она подчинилась! Я почувствовал, что она трется о меня, поначалу мягко и украдкой, но постепенно все сильнее и сильнее, и услышал, как она задышала громче и глубже. Она терлась о мой бок и дрожала.

«Что теперь? — подумал я, ибо от ее прикосновения во мне забурлила кровь. — Должен ли я с ней заговорить? Стоит ли попросить ее сойти на следующей станции? Мы снимем номер в гостинице, у меня есть деньги. А в Кобэ я поеду вечером. Консул подождет».

Но мое возбуждение прервало сосредоточение, женщина высвободилась и чуть отодвинулась. Я глянул на нее и заметил в ее глазах испуг. Но тут случилась остановка, и она вышла. Мою кожу под нейлоновой рубашкой покалывало, по лицу струился пот. «Не за черную магию превозносят дзен, — подумал я. — Масса проблем и напрасная трата энергии. Ну, пошла бы она со мной, а что дальше? Приключение, шаг в никуда? Воспоминание, которое будет мешать медитации в будущем? Джеральд говорил, не надо стесняться. Может, он упражняется в поездах?» Позже я спросил его об этом, но он притворился, будто не понял, о чем я.

Я не стал рассказывать о случившемся наставнику. Результат эксперимента мне и так ясен, могу обойтись и без его сарказма. Давно известно, что тот, кто тренирует силу воли, может влиять на других ничего не говоря, не делая ничего заметного. Монахи рассказывали мне, что в Японии живут колдуньи, которые за определенную плату могут заговорить твоего конкурента в бизнесе или соперника в любви, и тот сломает ногу или простудится, — все зависит от цены и квалификации.

— Но следует быть очень осторожным, — говорили монахи, — сила, созданная колдуньей, не исчезает и в конце концов оборачивается против вызвавшего ее человека. Колдуньи наказывают самих себя, и их клиенты тоже дорого расплачиваются.

Я успокоил себя тем, что не замышлял ничего злого, разве что немного сексуального удовольствия и совместной близости с оргазмом — и никакого вреда.

 

В Кобэ я стоял перед бесцветным монолитным зданием, восхищаясь голландским львом, который рычал и огрызался на цветном позолоченном гербе над входом. Где-то в этом здании за широким столом сидит представитель моей родины. Маленькая черная книжечка в моем кармане — пропуск в этот клуб. Вряд ли они сделают что-нибудь для меня, разве что попросят заплатить за штемпель (так сказано в маленькой черной книжке). Не следует ничего ждать. Мне не на что надеяться, только на право считаться гражданином общей с ними страны. Так оно и вышло. Правда, кое-что они все-таки сделали. Меня угостили чашкой хорошего кофе и голландской сигарой. Еще позволили сесть в большое кожаное кресло.

— Вы живете в буддийском монастыре, — сказал консул. — Мы слышали о вас. Тут один человек в Кобэ просит, чтобы вас ему представили. Если вы не против, я ему позвоню.

Я согласился. Мне нечем было заняться, и, хотя монастырские ворота закрываются в девять вечера, я знал, как, повернув тайный рычажок, войти с черного хода. Старший монах пообещал мне не закрывать черный ход на ночь. Я мог не возвращаться хоть до трех часов утра.

Консул позвонил, и минут через десять явился господин по имени Лео Маркс и горячо меня поприветствовал. Поблагодарив слугу народа за содействие, он пригласил меня на ланч. В его «крайслере», очень большом, черного цвета, совсем новом, по крайней мере поддерживаемом в хорошем состоянии, у меня появилась возможность изучить его. Высокого роста, слегка за сорок. Седина на висках. Явный гомосексуалист. Насчет последнего я был уверен, хотя никаких доказательств не имел. Многие мужчины носят галстуки розового цвета, а легкий запах духов вполне мог оказаться запахом лосьона для бритья.

— Полагаю, вы не хотите японской еды, — сказал он, — ее вам хватает в монастыре. Что бы вы заказали?

«Крайслер» выглядел достаточно дорогим, так что моя скромность была здесь неуместной.

— Настоящий черепаховый суп, — сказал я, — а в нем немного шерри, большую порцию пережаренного бифштекса с салатом и для полноты картины что-нибудь со взбитыми сливками. И кофе. И сигару.

— Прекрасно, когда человек знает, что ему нужно, — сказал господин Маркс и с некоторым затруднением припарковал автомобиль. — Слишком большая машина, но мне она необходима. Я работаю в крупной компании. Мы продаем корабли и заводы, но иногда занимаемся и дорогими произведениями искусства. В нашей игре важно произвести впечатление. Машина солидная, я потратил на нее кучу денег.

Как я узнал впоследствии, несмотря на все окружавшее его великолепие Лео был человеком скромным и обаятельным. За столиком в японском ресторане, где западный стиль был передан настолько идеально, что превосходил использованный образец, он рассказал мне о своем увлечении дзен-буддизмом и японским искусством. Несколько лет назад он начал собирать японские гравюры. Оказалось, что все, что он считал в своей коллекции лучшим, было вдохновлено дзеном, и он начал его изучать. Он жил в Японии уже давно и практически свободно говорил по-японски. Иногда он посещал дзенских священников, но еще ни разу не рискнул встретиться с дзенским наставником.

— В этом случае я зайду слишком далеко, — сказал он, когда мы познакомились поближе. — Не хочу подвергать себя опасности. Изучение коанов кажется мне сущим адом. Не то чтобы я не мог расстаться со своей собственностью, с образом жизни или с возникающим у других впечатлением о моем богатстве, просто мне не хочется расставаться с представлением о том, кем я являюсь. Мне кажется, что человек, который решил коан, совершает самоубийство. Не посылая себе пулю в череп, не вспарывая живот — так можно разрушить разве что тело. Все мы думаем, что после смерти будем жить в некоем духовном теле. Христианин попадет <