Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович

Поиск

 

Когда царил в Москве государь-царь Михаил Федорович, понесла его супруга благоверная и родила наследника престолу царскому. Посылают гонца от женской палаты поведать царю, что родила царица наследника престолу царскому. Приходит гонец в царскую палату, крест кладет по-писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки поклоняется, а царю великому в особину. Сам говорит такое слово:

— Михайло-царь Московский, великий государь, родила царица тебе наследника царскому престолу.

Царь ответа не дает. Второй раз проглаголил гонец:

— Царю! Царица родила наследника царскому престолу…

Третий раз глаголет гонец:

— Царь! Родила царица сына — наследника царскому престолу!

Глаголет царь Михаил Федорович в ответ таково слово:

— Ай же гонец, не царскому престолу явился наследник: родилась душам пагуба.

Растит Михайло-царь наследника до совершенных лет. Пристарел он, государь, в каменной Москве, — у царского престола, и начал писать рукописание, дописал до такого-то года и месяца, от такого-то числа и часа: в такой-то секунде явится змей трехглавый, — отрубить ему голову…

Однажды среди темной ночи взял государь-царь рукописание отца своего, царя Михаила Федоровича, в свои руки царские: сидит он на царском троне, со скипетром и в жезлах царских, и читает родительское рукописание, и недоумевает, что будет в такой-то час, в такой-то секунде: прослезился он; утер слезы на своем лице белом, и не знает, что делать. А сказано у родителя в рукописании: «Оденься в одежду и в шлем, встань к воротам, подойди ближе к дверям, обнажи саблю из ножен, и явится тебе змей трехглавый, — отрубить ему голову».

Встал государь-царь Алексей Михайлович с ложи царской, облачился в одежду, вынул саблю из ножен и встал к дверям хрустальным: «Господи, поведай, что написано у родителя моего, не могу в голову взять». Когда приходит та секунда, государь поднял саблю и хочет тому, кто откроет дверь, отрубить голову. Вдруг отворяет ворота патриарх Никон. Государь обрадовался и не знает, что делать. Тут забыл он и родительское завещание, и стал слушать Никона.

(«Древняя и новая Россия», 1879, т. 2, № 9)

 

Никон

 

Никон предложил царю исправить духовную «церковную архилу», но тот сначала не решался. И тогда Никон прибег к следующему средству: он приказал мастеру сделать ящик; убрать ее в этот ящик и запереть, а ящик положить в другой, — побольше, а тот — в третий, еще побольше; за Москвою в поле выкопать яму и этот ящик с архилою схоронить в землю, над ямою поставить свечку с огнем, чтобы горела она три ночи, и чтобы многие народы могли видеть этот свет в темноте ночной.

Устроив это, приходит патриарх к царю Алексею Михайловичу, отворяет дверь на пяту, крест кладет по-писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки поклоняется, а царю Алексею Михайловичу в особину, и сам объясняет таково слово:

Позволь мне сказать, государь, слово великое. Видел ли ты в темноте ночной горящий огонь в поле? Разрыто это место во вчерашний день, — и найден тут ящик, в нем — другой, а в этом — третий, — и тут положена архила церковная. В архиле этой пишется и повторяется, что трехперстный крест надо делать, а двухперстный — в грех поставлен: скорее надо ее подписать и наладить трехперстное сложение.

Так склонил патриарх царя к благочестивому нарушению и церковному колебанию.

(«Древняя и новая Россия», 1879, № 9)

 

Петр Первый и Илья-Пророк

 

Старшины выгозерские пришли к Петру с поклоном и с хлебом-солью. — Государь! — говорили они, — Илья-пророк завтра велел звать тебя в гости.

Петр принял приглашение и обещал быть в погосте выгозерском наутро. Исполнить свое обещание ему, однако, не удалось, так как в ночь пошел проливной дождь, и ехать не было никакой возможности. Утром снова явились старшины и снова просили Петра посетить их погост.

— Нет, старички, — отвечал Петр на вторичную их просьбу, — видно, Илья-пророк не хочет, чтобы я у него побывал: послал дождь. Снесите же ему от меня гостинец.

Так дело и кончилось тем, что Петр пожертвовал на церковь червонцев.

(«Древняя и новая Россия», 1876, т. 1, № 2)

 

Петр Первый и раскольники

 

Прослышав о проходе через их места Петра, выгорецкие раскольники выслали на выгорецкий ям своих старшин с хлебом-солью. Зная, что они будут являться тому, кого они считали антихристом, кто был для них зверем Апокалипсиса, и чей титул представлял собою апокалиптическое число звериное, старшины выгорецкие порядком струсили. Они ждали увидеть грозного судью своего отщепенства и знали наперед, что Петру наговорили про них невесть что.

— Что за люди? — спросил царь.

— Это раскольники, — поторопился объяснить какой-то боярин, а может быть, и генерал, — властей не признают духовных, за здравие Вашего царского Величества не молятся.

— Ну а подати платят исправно? — справился, прежде всего, практический Петр.

— Народ трудолюбивый, — не мог не сказать правды тот же ближний человек, — и недоплаты за ними никогда не бывает.

— Живите же, братцы, на доброе здоровье, — сказал царь. О царе Петре, пожалуй, хоть не молитесь, а раба Божия в святых молитвах иногда поминайте, — тут греха нет.

(«Древняя и новая Россия», 1876, т. 1, № 2)

 

Брюс

 

Был в свое время великий чародей Брюс. Много хитростей знал и делал он; додумался и до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся он в отдельном доме, никого к себе не впускает, — никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил — из цветов — тело женское; как быть, — оставалось только душу вложить, и это от его рук не отбилось бы, да на его беду — подсмотрела в щелочку жена Брюса и, как увидела свою. соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась.

Живая старина», 1890, вып. 2)

 

Промашка Брюса

 

Ты вот возьми, к примеру, насыпь на стол гороха и спроси его, Брюса, сколько тут, мол, горошин? — а он только взглянет и скажет: вот сколько, и не обочтется ни одной горошиной… Да что? Он только взглянет — и скажет, сколько есть звезд нанебеси!..

Такой арихметчик был Брюс, министр царский, при батюшке Петре Великом. Да мало ли еще что знал этот Брюс: он знал все травы тайные и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел, то есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека, живым и молодым делает…

Да пробы-то этакой никто отведать не хотел; ведь тут надо было сначала человека живого разрубить на части, а всякий думал: «Ну, как он разрубить-то разрубит, а сложить да жизнь дать опять не сумеет?» Уж сколько он там ни обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись…

Думал Брюс, думал, и очень грустен стал; не ест, не пьет, не спит.

— Что ж это, — говорит, — я воду этакую чудную произвел, и всяк ею попользоваться боится. Я им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего.

И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит:

— Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной в зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым, сначала вдоль, а потом — поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и поливай вот из этой скляночки три дня и три ночи, а на четвертый день откопай меня: увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори.

Пошли они в сад. Раб турецкий все сделал, как ему было велено.

Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то стало рабу, а он все поливает.

Только понадобился для чего-то государю-царю министр Брюс: — Позвать его! Ищут, бегают, ездят, спрашивают: где Брюс, где Брюс — царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним прямо в дом его. Спрашивают холопов, где барин. Никто не знает.

— Позовите, — говорит, — ко мне раба турецкого: он должен знать.

Позвали. — Где барин твой, мой верный министр? — грозно спрашивает царь. — Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу.

Раб затрясся, бух царю в ноги: так и так… И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уж совсем срослось и ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, и румянец играет на лице.

— Это нечистое дело, — сказал гневно царь, велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.

(«Живая старина», 1871, вып. 4)

 

Про Пугача

 

В Самарской губернии, Ставропольского уезда, в селе Старом Урайкине побывал Пугач, и с помещиками обращался круто: кого повесит, кого забором придавит…

Была в Урайкине помещица Петрова, с крестьянами очень добрая (весь доход от имения с ними делила); когда Пугач появился, крестьяне пожалели ее, одели барышню в крестьянское платье и таскали с собой на работы, чтобы загорела, и узнать ее нельзя было, а то бы и ей казни не миновать от Пугача.

(Д. Садовников)

 

Пугач и Салтычиха

 

Когда поймали Пугача и засадили в железную клетку, скованного по рукам и ногам в кандалы, чтобы везти в Москву, народ валом валил и на стоянки с ночлегами, и на дорогу, где должны были провозить Пугача, — взглянуть на него. И не только стекался простой народ, а ехали в каретах разные господа и в кибитках купцы.

Захотелось также взглянуть на Пугача и Салтычихе. А Салтычиха эта была помещица злая-презлая, хотя и старуха, но здоровая, высокая, толстая, и на вид грозная. Да как ей и не быть толстой и грозной: питалась она — страшно сказать — мясом грудных детей. Отберет от матерей, из своих крепостных, шестинедельных детей под видом, что малютки мешают работать своим матерям, или что-нибудь другое тем для вида наскажет, — господам кто осмелится перечить? — и отвезут-де этих ребятишек куда-то в воспитательный дом, а на самом деле сама Салтычиха заколет ребенка, изжарит и съест.

Дело было под вечер. Остановился обоз с Пугачом на ночлег. Приехала в то село или деревню и Салтычиха: дай, мол, и я погляжу на разбойника-душегубца, не больно, мол, я из робких. Молва уже шла, что когда к клетке подходит простой народ, то Пугач ничего — разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался. Да оно и понятно: простой черный народ сожалел о нем… А дворяне более обращались к нему с укорами и бранью: «Что, разбойник и душегубец, попался!»

Подошла Салтычиха к клетке. Лакеишки ее раздвинули толпу.

Что, попался, разбойник? — спросила она. Пугач в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки и — Богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей, — как гаркнет на нее, застучал руками и ногами, даже кандалы загремели, глаза кровью налились. Ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой довезти. Привезли ее в имение, внесли в хоромы, стали спрашивать, что прикажет, а она уже без языка. Послали за попом. Пришел батюшка. Видит, что барыня уже не жилица на белом свете, исповедал глухою исповедью, а вскоре Салтычиха и душу грешную Богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черных ворона…

Много лет спустя, когда переделывали дом ее, нашли в спальне потаенную западню и в подполье сгнившие косточки.

(«Живая старина», 1890, вып. 2)

 

Горькая смерть

 

Фома-дворовый был пугачовец, и его решили повесить. Поставили рели, вздернули Фому, только веревка оборвалась. Упал Фома с релей, а барин подошел и спрашивает:

— Что, Фома, горька смерть?

— Ох, горька! — говорит.

Все думали, что барин помилует, потому что, видимо, Божья воля была на то, чтобы крепкая веревка да вдруг оборвалась. Нет, не помиловал, велел другую навязать. Опять повесили, и на этот раз Фома сорвался. Барин подошел к нему, опять спрашивает:

— Что, Фома, горька смерть?

— Ох, горька! — чуть слышно прохрипел Фома.

— Вздернуть его в третий раз! Нет ему милости!

И так, счетом, повесили барского человека три раза.

(Д. Садовников)

 

 

СТАРИНА МОСКОВСКАЯ

 

Начало Москвы

 

Начало Москвы неизвестно. Есть поедание, что в сумерках времен давно прошедших, будто бы еще в конце IX столетия, Олег, блюститель Игорева престола, пришел на Москву-реку, которая тогда называлась Смородиною или Самородинкою, и заложил там городок. Во время князя Георгия (Юрия) Владимировича, когда уже предания о Москве стали более выясняться, в летописях сказано, что на месте Москвы находилось поместье боярина Кучки, состоявшее из шести сел: Воробьева, Симонова, Высоцкого, Кудрина, Кулишек и Сущева, а дом его был на Чистых прудах; что в дремучем бору (где находился Кремль) жил пустынник Букал, а на Крутицах человек мудрый, родом римлянин, Подон. Повествуют, будто бы Георгий (Долгорукий), оскорбленный Кучкою, убив его, завладел его поместьями и заложил город Москву в 1147 году, а сына своего, Андрея Боголюбского, женил на дочери казненного им боярина. Достоверно только то, что в упомянутом году (28 марта) князь Юрий Суздальский, сын Мономаха, роскошно угощал в Москве союзника своего, князя Святослава Олеговича Северского. После князь Юрий сделался великим князем Киевским, а сын его, Андрей, основал свое великое княжество Владимирское, на Клязьме, вдали от Киева, в северо-восточной части Руси.

Во времена усобицы и гибельного нашествия татар на Русь, Москва была одним из младших городов, то Суздальской, то Тверской областей, и составляла сборное место для проходивших через нее ополчений, потому что князья и воеводы Владимирские, Новгородские, Рязанские и Черниговские сходились в нее со своими войсками, направляясь в разные стороны. Москва тогда состояла во владении наследников князя Юрия Долгорукого.

В продолжение долгого времени Москва претерпевала разные несчастные для нее крушения и неоднократно была сожжена и разорена татарами; но судьба, предуготовляя ее к славе, не допустила ее погребения в пепле и ничтожестве, вручив над нею удельную власть князю Даниилу (сыну Александра Невского), который в 1296 году принял титул князя Московского. Этот князь дал Москве некоторую политическую значительность в системе северных русских владений и, присоединив к своему княжеству Переславль-Залесский и другие области, предуготовил Москву быть столицею.

(С. Любецкий)

 

Козье болото в Москве

 

И на месте Москвы была дичь глубокая: много было сказок о горах, рощах и лесах ее; долгие тянулись присказки о топях и лугах в тех лесах нетронутых. Недавно еще певалась песенка: Как начиналася матушка каменна Москва.

Приволье тут было птице небесной, не стерегся тут зверь стрелка вороватого. И прошло все: не живет маслина сплошь в году! Показались высокие рога кремлевские. И двинулись князья Московские на поезды удалые! Недалек им был выезд разгулять себя: то в рощах подкудринских, то на трясинных топях козихских, то по вражкам тверских слобожан, то по отлогому бережку речки Неглинной; тут всего было вдоволь; и не бежал еще зверь в Сибирь дальнюю…

Дикие козы и лоси водились по всему Царству Русскому: и много же было коз на болотах Козьих низменных. Никто их тут не распугивал как начиналася матушка каменна Москва.

А при царях и патриархах, тут же был и ручной козий двор: с него собиралась шерсть ко двору царскому; той же шерстью владел и патриарх Московский. Это был у царей и патриархов, — быт хозяйственный. Большие слободы были приписаны ко двору козьему. Как на праздник хаживали красные девки на дело пуховое; весело им было щипать пух под песенки.

Но в топях козьих много тогда легло народа неосторожного. — Всегда была топка Козиха.

(М. Макаров)

 

Могила забытого святителя

 

В Москве нынешняя церковь святителя Ермолая была молельною часовней Патриарха Ермогена. Уединенно стоя в чаще ракитника, окруженная топями козьими, она издревле принадлежала ко двору патриархов. По горке к Благовещенью, почти от самого пруда, красиво сидела берёзовая роща, хорошо в ней свистывали соловьи, хорошо пели и другие пташки. В березняке много родилось грибов, — весело им было родиться на чистоте, на припоре красного солнышка. И все это было для народа Божьего: для чернецов, для отшельников!..

Велик из них был Патриарх Ермоген. Живой на воле Господней он здесь молился за нас, страдал и умер за нас, за Церковь Божию; но не тут, не в своей молельной, — чужие пташки теперь щебечут над его могилой, чужая пчелка сосет там мед с лазоревых цветочков — они одни памятник мужу правды!

Но тут же в молельной спит крепко другой святитель… Ему нет теперь имени на земле у нас, у живых, — камень, его покрывший, затиснут в помосте церковном, при самом входе во храм Божий, народ его топчет. Никому незнамо, кто был этот святитель; но вот крест, вот святительская митра… Они еще не сглажены богатырскою рукою времени, — тут она была бессильна!

Помни это, прохожий на землях света: может быть, этот в живых бывший и теперь лежащий у ног твоих сам обрек себя в жертву, нам другим, смирения недоступного, — но кто он?..

(М. Макаров)

 



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-06-23; просмотров: 334; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.138.175.166 (0.011 с.)