Чудотворец, влюбленный в собственное «я»

День можно было бы назвать удачным, если не считать еще одной неожиданности, обрушившейся на нас. Центральная часть помещения для ночных бдений была огромной. Она состояла из нескольких больших траурных залов, расположенных так, чтобы люди могли бдеть одновременно у разных покойников. Когда мы вышли из траурного зала, где прощались с сеньором Марком Аврелием, нам пришлось пройти еще через один зал, в котором стоял гроб некой сеньоры семидесяти пяти лет.

Учитель, вместо того чтобы идти своей дорогой, обратил внимание на незнакомца, только что прошедшего мимо. Мужчина был молод, лет тридцати от роду, волосы — курчавые, короткие, костюм — цвета морской волны, сорочка — белая. Субъект был хорошо сложен, величав и импозантен. Продавец идей осторожно последовал за ним.

Величавый субъект уверенно подошел к гробу сеньоры. Это был хищник. Он производил впечатление человека вполне благонадежного, по крайней мере, с моей точки зрения, хотя и не казался таким продавцу грез. Мужчина встал в ногах усопшей и жестом продемонстрировал свое уважение. Стало постепенно открываться его подлинное лицо. Его истинные намерения нас поразили.

Звали молодого человека Эдсон, прозвище у него было Чудотворец. Прозвище Эдсона в точности соответствовало его стремлению творить чудеса. Он и правда хотел помогать другим, но при этом всегда испытывал иное подспудное влечение — ему очень нравилась самореклама. Эдсон не был официальным духовником, наделенным полномочиями произносить слова утешения на похоронах. Он явился сюда, преследуя собственные цели.

Каким бы невероятным это ни казалось, но Чудотворец намеревался воскресить старушку. Он собирался поставить блестящий спектакль — такой, чтобы все зрители встали перед ним на колени. Чудотворец страстно желал пробудить сеньору от вечного сна, дабы прослыть человеком, обладающим сверхъестественным даром. Как и Калигула, который желал, чтобы его считали богом, и использовал для достижения этой цели свою власть, Эдсон использовал библейские тексты и власть, которой, по его мнению, он располагал, чтобы прослыть полубогом, хотя и никогда не признавался в этом.

Будучи социологом, я давно понял, что ни одна власть не является такой всемогущей, как власть религиозных убеждений. Диктаторы, политики, интеллектуалы и психологи не способны так проникать в человеческую душу, как это удается отдельным духовным лидерам. Будучи представителями божества, эти люди могут завоевать среди малосознательных людей, их окружающих, статус, который и не снился таким деятелям, как Наполеон, Гитлер, Кеннеди, Фрейд, Карл Маркс, Макс Вебер и Эйнштейн.

На нашем долгом пути учитель предупреждал нас о том, что духовные лидеры, представляющие Бога-альтруиста, проникнутого солидарностью и доброго, приносят обществу пользу. Те же, кто представляет Бога, несущего деспотию, нетерпимость, половое воздержание, иными словами, Бога, созданного по их собственному образу и подобию, приносят беды, душат свободу и берут людей под свой контроль. Учитель постоянно предупреждал нас, что, опираясь на наше воображение, зачастую весьма буйное, очень легко построить Бога в нашей собственной психике, Бога-манипулятора. Похоже, ему хотелось сделать нам предохранительную прививку, очеловечить нас.

Субъект, которого мы встретили в траурном зале, имел ряд намерений. В какие-то моменты ему хотелось сделать людям добро. В этом случае он оставался искренним и повышенно эмоциональным. Иногда его терзали приступы высокомерия. Возникало страстное желание, чтобы его, словно Бога, покрыли неувядаемой славой.

Наш дежурный Чудотворец был амбициозен, но дураком он не был. Он собирался поставить спектакль, а не вызвать скандал. Он хотел воскресить старушку, но стремился перестраховаться на случай провала. Его мозг переполняли сомнения. «А что, если старуха не воскреснет? А что, если ей будет трудно встать, и она так и останется лежать? Моя репутация полетит ко всем чертям».

Учитель следил за ним, словно леопард за добычей. Мы знали, что ему доставляет удовольствие общение с самыми сложными людьми, но не понимали, что он задумал в этом конкретном случае. Понемногу мы начали догадываться, что за спектакль собирался поставить специалист по чудесам.

Воздав почести, Чудотворец приблизился к умершей и сказал ей почти неслышным шепотом:

— Воскресни!

Столь тихим призывом он обезопасил себя на тот случай, если мертвая не поверит в его силу.

Старушка признаков жизни не подавала. Чудотворец повторил настойчивый негромкий призыв:

— Воскресни!

Если бы сеньора сделала хоть какое-то движение, Эдсон повысил бы голос, демонстрируя тем самым, что он совершил нечто из ряда вон выходящее. Это был бы день его славы. Тысячи людей, жаждущих увидеть сверхчеловеческие подвиги, последовали бы за ним.

Но ничего не произошло. Покойная оставалась неподвижной. Мы с Бартоломеу и Димасом такими жаждущими не были, и нас до глубины души возмутило жульничество Чудотворца. Ну что за бесстыжая рожа, думали мы.

Нахал не сдавался. Он набрал в легкие воздуха и более твердым голосом процедил сквозь зубы, чтобы никто его как следует не понял:

— Воскресай, женщина, я тебе приказываю!

В этот момент произошло что-то невообразимое. Женщина пошевелилась, но по иной причине. Дело в том, что появился мужчина, перебравший алкоголя, как Бартоломеу в день нашего знакомства. Чудотворец, думающий только о своем «я» и целиком сосредоточившийся на движениях сеньоры, не заметил приближения этого представителя рода человеческого.

Заплетающимся шагом старик подошел к изголовью гроба со стороны, противоположной той, где стоял Чудотворец, и, не имея другой опоры, ухватился за гроб, качнув его при этом, отчего тело умершей зашевелилось, а руки, сложенные на груди, изменили положение.

Эмоции переполнили Чудотворца. Он решил, что наступил его великий день. Придя в сильное возбуждение и практически впав в экстаз, Чудотворец подумал, что его сверхчеловеческие силы наконец дали о себе знать. А для того чтобы все поняли, что это он совершил чудо, Эдсон поднял голос до крика и провозгласил во всеуслышание:

— Воскресни, женщина! Я тебе приказываю!

Теперь люди его услышали, и вопль Чудотворца их напугал. От сеньоры он ожидал, что она сядет в гробу, а от собравшихся вокруг людей — почтительного благоговения перед его могуществом. Однако старушка не подавала больше никаких признаков жизни.

Потрясенный Чудотворец подумал: «Чтобы гроб опять закачался, нужно еще немного веры». На этот раз он отдал приказ бездыханному телу, осторожно поглядывая в сторону собравшихся.

— Вставай, женщина! — умолял он, обращаясь к трупу, который никак не реагировал на его призыв.

Поскольку женщина оставалась неподвижной, ноги у Чудотворца начали подкашиваться, на лице выступил холодный пот, во рту появилась сухость, а сердце учащенно забилось, и кружилась голова. Тут он заметил пьяного, который пытался удержаться на ногах, хватаясь за гроб, и до его сознания наконец дошло, что он совершил самую грубую ошибку в своей жизни. Чудотворец почувствовал, что становится легкой добычей для хищников. Но этот субъект был беспредельно находчив. Ловкий жулик совершил нечто большее, чем чудо. Он снова повысил голос и твердо сказал:

— Женщина, раз ты не хочешь вставать и жить в этом поганом мире, спи спокойно!

— Аминь! — подхватили многие «нормальные» люди.

Чудотворец вынул носовой платок, «поплакал» и добавил:

— Бедняжка! Она была такой милой женщиной!

Сложный случай

Сразу бросалось в глаза, что в этом случае, как и во многих других, Чудотворец применял находчивость для того, чтобы воспользоваться человеческой наивностью. Люди «нормальные» весьма склонны слушать лидеров, не подвергая сомнению то, что они говорят. Так было и со мной. Оценив по достоинству поведение Чудотворца, я посмотрел на Димаса и подумал: «Даже Руке Ангела такое не под силу». А Рука Ангела, в свою очередь, зная от Бартоломеу кое-что о моем характере, думал: «Даже этот нахальный интеллектуал не смог бы так манипулировать другими людьми». Бартоломеу, наиболее честный из нас, озвучил наши мысли:

— Такие галлюцинации, как у этой морды, у меня возникали только после второй бутылки водки.

Вскоре после того как мы оценили Чудотворца подобным образом, нас бросило в дрожь. Мы посмотрели друг на друга, думая об одном: «Почему учитель так пристально смотрит на этого типа? Он что, собирается пригласить его в нашу команду?» Эта мысль так нас обеспокоила, что мы одновременно произнесли одни и те же слова:

— Все, я ухожу!

Некоторое время мы удрученно наблюдали за действиями учителя. Мы надеялись, что он отвернется от Эдсона, но он приближался к человеку, который так некстати попал в поле его зрения. У нас забились сердца. Чудотворец встретил взгляд учителя и, на радость группе, ничего не сказал, а лишь неодобрительно покачал головой.

Продавец грез признавал, что не раз совершал ошибки, но никогда не признавался в том, что требовал от кого-то беспрекословного подчинения. Свобода выбора не должна ничем ограничиваться. Основным в его критике нынешней социальной системы было то, что он ловко торговал несуществующей свободой, свободой, которая в демократиях числилась лишь на бумаге, а для простых людей была вообще недосягаема. Это было общество рабов, закованных в цепи собственных тяжких раздумий и тревог.

Не выставляя напоказ недостатки Чудотворца, учитель осудил его, высказал две мысли и сделал два шокирующих вывода:

— Чудеса не убеждают. Если бы они убеждали, то Иуда не предал бы Иисуса. Чудеса могут менять тело, но они не изменят душу. Если бы это было возможно, то Иисус не позволил бы Петру отречься от него.

Эдсон молчал. Он не знал, что ответить, ибо никогда об этом не думал. И тогда, словно разрыв бомбы, прозвучал вывод, который поразил меня как преподавателя. Учитель сказал:

— Человек, за которым ты, по твоим словам, следуешь, никогда не пользовался властью для того, чтобы контролировать людей. Человек из Назарета никогда не использовал свою власть для того, чтобы искушать слушателей и завоевывать последователей. Поэтому, вопреки правилам политического маркетинга, он говорил тем, кому помогал: не полагайтесь ни на кого! Если бы за ним следовали только по причине спонтанного умопомешательства, связанного с непостижимой любовью, он не хотел бы иметь последователей, поскольку ему не были нужны рабы, ему были нужны друзья.

Эти слова побудили меня сделать мысленный экскурс в историю. Вспомнилось, что европейцы в былые времена совершали во имя Христа жесточайшие зверства: убивали, пытали, вели захватнические войны, порабощали, ранили и отстраняли. Затаптывали в грязь любовь человека, который ни над кем не властвовал, не позволял себе иметь рабов. Это были времена адских войн, миллионов убитых, и все это во имя человека, которого они сами же и выдумали. Это были времена затаенной злобы и вражды по отношению к мусульманам, вражды, которая по сей день, как это ни печально, не утихает. Идя за учителем, я начинал понимать, что не являюсь убежденным атеистом, как мне это казалось. Просто где-то в глубине моей души кипела злость к бесчеловечной религиозности.

Чудотворец оставался невозмутим. Ему никто и никогда не возражал, не критикуя при этом. После этого короткого диалога учитель удалился, оставив зрителей в недоумении. Мы на время успокоились. Надолго ли? Этого мы не знали.

На другой день в газете «Информасао Уржентия вышла статья под следующим заголовком: «Неизвестный превращает помещение для траурных церемоний в сад». На первой странице одного из журналов была размещена фотография, сделанная скрытой камерой в тот момент, когда мы выходили из помещения. Репортаж не носил клеветнического характера, а лишь перечислял факты, представлявшие интерес. В нем говорилось, что неизвестный решительный мужчина пожелал изменить атмосферу траурных церемоний, превратить их из традиционных мест скорби в место воздания почестей.

Журналист взял интервью у людей, слышавших незнакомца. Некоторые из них сообщили, что послали своим близким письма с просьбой, чтобы те не устраивали для них похоронных процессий в духе скорби о потере, а рассказывали бы о делах усопшего. Вспоминали бы о его любви, о том, что и как он говорил, о чем мечтал, о его друзьях, равно как и о глупостях, которые он совершал. Эти люди хотели, чтобы в месте скорби царила атмосфера радости, которая определяла бы настроение тех, кто с ними прощается.

В материале отмечалось также, что неизвестный — это тот же самый человек, который устроил беспорядок у здания «Сан-Пабло». Статья заканчивалась двумя вопросами: «Кто появился в городе — самый закоренелый атеист или носитель непостижимой духовности? Кто пришел — пророк современного мира или душевнобольной?»

Утром следующего дня, проснувшись, мы увидели, что учитель разговаривает сам с собой. Это был второй односторонний диалог, которому мы стали свидетелями. По его жестикуляции можно было подумать, что он либо галлюцинирует, либо подвергает сомнению собственные доводы. Десять минут спустя он подошел к нам с видом человека, снявшего напряжение. Нам показалось, что он очистил свою душу от мусора, который изо дня в день собирался в ней.

День выдался пасмурным, в любую минуту мог пойти сильный дождь. Часто сверкали молнии. Димас, не боявшийся ни полиции, ни краткосрочного ареста, испытывал настоящий ужас перед громом. Мы шли по длинному проспекту, когда раздался первый раскат, потрясший этого пройдоху.

Пытаясь успокоить его, я объяснил: если мы слышим раскаты грома, то это значит, что опасность миновала и молния уже пробила облака. Однако человеческий ум часто строит своему хозяину разного рода козни. Димас понял мои слова, но его алогичные эмоции не унимались. Я не мог порицать его, поскольку сам мало чем от него отличался. Я постоянно оценивал логику научных доводов, но так и не перестал мучительно переживать то, что уже не существует, — мое прошлое. Оно преследовало меня.

Дождь не заставил себя ждать. Мы быстро нашли укрытие в огромном коммерческом центре, в вестибюле которого размещался большой универсальный магазин. Раздался мощный грохот. Димас спрятался под первый попавшийся стол. Он был похож на маленького ребенка, перед которым внезапно появилось привидение. Я подумал: «А ведь учитель прав. Героев не бывает. Для любого гиганта найдется препятствие, которое превратит его в беспомощного ребенка. Нужно только подождать».

Грохот был вызван очень мощным ударом молнии. Громоотвод коммерческого центра не выдержал перегрузки. В магазине находились два маляра, которые обновляли краску на стенах и других поверхностях. Это были двоюродные братья. Один из них, заикавшийся сильнее Димаса, красил стены. Когда он нервничал, аппарат голосообразования у него блокировался и он вообще не мог произнести ни слова. Второй кузен стоял на верхних ступеньках двухметровой лестницы и, весело насвистывая, подкрашивал железные рамы окон.

Внезапно ударившая молния прошла по стенам и скользнула по оконным рамам, угодив при этом в маляра, обновлявшего краску на них. Грохот был оглушительным. Маляр упал со стремянки на пол и бился в судорогах от боли. Перепуганный кузен бросился ему на помощь. Мы попытались подойти поближе. Однако еще до этого в магазине появился некто, имевший самодовольный вид героя, желающего непременно оказать помощь пострадавшему. Не знаю, откуда он взялся, но нам показалось, что мы его уже где-то видели. Это был Чудотворец, с которым мы встретились накануне. Эдсон увидел лежащего на полу маляра, стонавшего от боли и обеими руками державшегося за правую щиколотку. Чудотворец быстро сообразил, что нога рабочего повреждена, и тут же решил, что это было результатом электрического разряда. Не теряя времени, он сказал маляру, помогавшему раненому кузену:

— Оставьте его, я им займусь. Я в таких делах специалист.

После чего Чудотворец подошел к раненому и попробовал выпрямить ногу, но безуспешно. Затем он сел ему на ногу выше стопы и принялся выкрикивать команды, пытаясь пробудить свои сверхъестественные способности:

— Приведи себя в порядок! Выпрямься! Вытяни свои кости в одну линию!

Однако щиколотка не выпрямлялась. Измученный болью маляр застонал еще громче. Чудотворец удвоил усилия. Он просто не мог не использовать столь удобный шанс. «Не может быть, чтобы Бог так плохо ко мне относился», — должно быть, подумал он. Маляр уже кричал от боли. Партер все больше наполнялся зрителями, что возбуждало Чудотворца, этого доброго самаритянина, и подталкивало к демонстрации своих сверхъестественных способностей.

Многие из тех, кто следил за Чудотворцем, с энтузиазмом продолжавшим свои манипуляции, подумали, что он был врачом, оказывавшим помощь бедняге маляру. Заика-кузен издавал нечленораздельные звуки, желая что-то сказать Эдсону, но тому казалось, что отчаяние кузена лишь мешает ему сосредоточиться. Наконец, потеряв терпение, он заявил тому маляру, который не пострадал:

— Успокойтесь! Я выправлю ногу этому человеку!

И выпрямил-таки. Две долгих минуты спустя Чудотворец выполнил свою миссию и, вытирая пот с лица, обратился к зрителям:

— Щиколотка снова в порядке.

Но боль у несчастного все нарастала. Маляр посмотрел на свою щиколотку и пришел в еще большее отчаяние. Мы решили, что он до сих пор пребывает в состоянии шока.

Когда раздались первые аплодисменты зрителей, поздравлявших Эдсона со спасением пострадавшего, у маляра-заики наконец заработали голосовые связки.

— Негодяй! Собака! Мясник! — кричал он, пытаясь дать Чудотворцу пощечину.

Никто не мог ничего понять, в том числе и мой учитель. Маляр-заика проявлял черную неблагодарность. Но тот вскоре пояснил, заикаясь:

— Мой кузен — калека… Все тридцать лет своей жизни он страдает от дефекта щиколотки, но никогда не пытался исправить его, потому что боялся хирургического вмешательства. А теперь является этот подонок и ликвидирует дефект… и без анестезии!

Зрители соболезновали маляру. Всего несколько секунд назад они рукоплескали Чудотворцу, а теперь их настроение изменилось — им хотелось надавать шарлатану оплеух, совершив тем самым то, чего не удалось сделать заике, но их остановил учитель. Задав один из своих сакраментальных вопросов, он сдержал порыв зрителей, чем спас от избиения человека, так любившего власть.

— Подождите! Почему вам хочется нанести ему увечье? Что важнее — дела или намерения?

У погрузившихся в собственные мысли зрителей поубавилось эмоций, и они начали понемногу расходиться. Тогда, немного смущаясь, заговорил Бартоломеу:

— Шеф, поясни свою мысль, please!

Нашему недавно «завязавшему» пьянице, хотя и не застрахованному от рецидива, был не чужд некоторый снобизм, и он иногда вставлял в свою речь английские слова. Учитель спокойно пояснил ему в присутствии Чудотворца:

— Видимые поступки человека могут быть достойны осуждения, его истинные дела можно порицать, но что нуждается в анализе, так это его истинные намерения.

Эдсон впервые совершил «чудо», И его чуть было не линчевали. Мы еще раз осудили его деятельность и обратили внимание на реакцию других людей. Ни мы, ни учитель не заметили в его поступках никаких признаков альтруизма. Нам хотелось, чтобы он был как можно дальше от нашей группы. Но не дав нам ни секунды на раздумья, учитель сделал то, чего мы больше всего боялись. Он посмотрел на Чудотворца и просто сказал ему:

— Пойдемте, следуйте за мной, и я покажу вам такие чудеса, о которых вы и не слышали, такие, которые могут пролить некоторый свет на удушливую социальную систему, в которой мы живем.

Услышав это приглашение, я и два моих друга обнялись. Некоторым показалось, что мы были очарованы, но мы были разочарованы. Ах, как же легко подхватить вирус предубеждения! У нас образовалась небольшая компания. Мы приняли в нее мошенников, пьяниц и высокомерных до безумия людей, но мы подвергали дискриминации людей религиозных, а тем более — чудотворцев. Нам пришлось согласиться с желанием учителя, призвав на помощь изрядную долю терпения и стиснув зубы. Наша группа стала выглядеть так, как нам не хотелось бы.

Эдсон принял приглашение с великим энтузиазмом. Смысла приглашения он не понял, но догадывался, что человек, позвавший его, хоть и эксцентричен, обладает огромным даром убеждения. «Если мне удастся перенять его ораторское искусство, то я сумею превзойти его», — думал Эдсон. Ему и невдомек было, на борт какого судна он вступает. Он и представить себе не мог, что ему придется пройти через мучительную абстиненцию, ему — страдающему патологическим властолюбием. В глубине души он был порочен, так же как Краснобай из-за влечения к алкоголю, я — из-за своего эгоцентризма, а Рука Ангела — из-за приверженности к мошенничеству. Все мы были зависимы от какого-то наркотика.

Одержимый

Мы не были учредителями какой-то секты, фракции или политической партии. Не были членами какого-либо фонда или официальной организации. На нас не распространялось социальное обеспечение, мы не знали, где будем сегодня спать или что будем есть. Мы зависели от нерегулярных пожертвований некоторых людей и иногда принимали ванны в общежитиях. Мы представляли собой группу мечтателей, желающих изменить мир, по крайней мере, наш. У нас пока не было никакой гарантии того, что мы сможем изменить хоть что-нибудь или хотя бы наделать побольше шума. Однако я начинал считать, что жизнь прекрасна, а социологический эксперимент вполне приемлем, пусть и непредсказуем.

Некоторые люди стали узнавать учителя по материалам, которые появлялись в средствах массовой информации. Эти люди останавливали учителя, чувствуя необходимость поведать ему о своих проблемах. Он с удовольствием выслушивал их. Через несколько минут или часов он предлагал им сделать выбор и понять, что любой выбор несет с собой не только выигрыши, но и разочарования.

Понемногу количество учеников росло. Любой новый человек был более интересным, чем предыдущий. Ласточки учились танцевать в системе, которой очень хотелось бы подрезать им крылья. Однако мы привыкли не строить больших планов на будущее. Будущее нам не принадлежало. Жизнь была праздником, хотя вино имеет свойство заканчиваться.

Мы научились целовать пожилых людей и чувствовать при этом отметины прожитых лет. Научились уделять внимание детям и радоваться их простодушию, Мы научились разговаривать с нищими и путешествовать по их невообразимым мирам. Падре, монахи, пастыри, мусульмане, буддисты, самоубийцы, люди, подверженные депрессии, навязчивым страхам… Вокруг нас было так много красивых и интересных людей, но все они являлись лишь фактами социологической статистики.

Во мне стала просыпаться восприимчивость, которая никогда раньше не проявлялась; и хотя мой эгоизм дремал, мертвым он отнюдь не был. Я вспомнил фильмы-боевики типа «ЭКШН», которые видел. В них от рук полицейских постоянно умирали многочисленные жалкие, безымянные фигуранты. При этом мы никогда не задумывались над реальными жизнями этих безымянных людей, обитавших в собственном непознаваемом мире с его страхами и любовью, отвагой и трусостью. Для учителя в реальном обществе безымянных фигурантов не было. Он превозносил несчастных, хотел, чтобы они стали его близкими друзьями. Жившие на самом краю системы получали известность.

Когда я думал, что моя восприимчивость дошла до своего пика, в моей жизни появился один такой «фигурант», и стало понятно, что эта восприимчивость находится на начальном этапе развития и требует огромных душевных сил. Мы находились на проспекте Президента Кеннеди, когда увидели молодого темнокожего человека немногим старше двадцати лет, ростом примерно один метр восемьдесят сантиметров, с курчавыми волосами. Звали его Соломон Саллес. Его поведение было странным, вызывавшим интерес даже у детей. Например, он имел привычку возбужденно вертеть шеей, двигая трапециевидные мышцы то влево, то вверх, часто моргал, а перед тем как войти в дверь, юноша трижды подпрыгивал, ибо ему казалось, что если он этого не сделает, то обязательно умрет кто-то из его родных. У него была тяжелая форма невроза навязчивых состояний.

Среди всех этих причудливых ритуалов самым забавным и странным был поиск выбоин, бугорков, ямок на стенах, на земле, на предметах мебели, в которые Соломону очень хотелось сунуть указательный палец правой руки. Как раз в тот момент, когда мы за ним наблюдали, он сидел на корточках и совал палец в различные отверстия на тротуаре.

Прохожие над ним потешались. Честно говоря, мы тоже не удержались. Мы пытались скрыть наши улыбки, решив, что встретили человека, страдавшего еще большим расстройством, чем мы сами. Однако учителю наше отношение не понравилось. Обернувшись к нам, он спросил:

— Этот молодой человек слабее или сильнее нас? Какую цену он платит за исполнение своих ритуалов на публике? Он слаб или обладает исключительной храбростью? Не знаю, как по сравнению с вами, но по сравнению со мной он сильнее.

Мы промолчали, а он продолжал:

— Сколько раз, по вашему мнению, этот юноша сидел в центре окружности, которую не строил, подобно тому, как он делает это сейчас? Сколько бессонных ночей он провел, думая о насмешках прохожих? В каких только ситуациях он не попадал в плен бесчеловечной предвзятости? — И для того, чтобы мы еще лучше почувствовали зловоние нашей дискриминации, заключил: — Порицание ранит человека, предвзятость его уничтожает.

Каждый раз, когда учитель анализировал состояние души других людей, он снимал с нас все одежды и оставлял голыми. Я обнаружил, что даже такие люди, как я, которые всегда защищали права человека, в целом ряде областей являются чрезвычайно предвзятыми, хотя это их качество проявляется весьма незаметно — в виде затаенной улыбки или показного безразличия. Мы хуже вампиров. Мы убиваем, не высасывая кровь.

— Если вы хотите продавать мечты о солидарности, вам предстоит научиться заставлять плакать людей, которые никогда не плакали, не озвучивали своих тревог, черты лица которых никогда не искажал страх. Те, кому не удастся развить в себе эти качества, обретут признаки психопатии, даже если будут жить в атмосфере храмов науки, предпринимательства, политики и религии. Они будут давить, ранить, душить, не чувствуя боли других. Не принадлежите ли вы к этому типу людей? — спросил он.

Я попытался сделать глубокий вдох, чтобы мой мозг как следует насытился кислородом. Нет ли у меня признаков психопатии? Типичные психопаты легко узнаваемы, но те из них, признаки психопатии которых едва заметны, способны маскировать свою бесчувственность, в том числе и с помощью своих ученых титулов, своей этики или своей духовности. Я ее маскировал.

Я никогда не спрашивал у сына, каковы его страхи или наиболее бесспорные разочарования, а лишь устанавливал правила, указывал на недостатки, но никогда не продавал мечты о том, что я человеческое существо, которое хочет узнать его поближе и которому нужно, чтобы он любил своего отца. У меня никогда не было такого студента, который захотел бы рассказать мне о своей печали, раздражении или безразличии. Я никогда не подставлял коллеге-преподавателю плечо, на котором он мог бы выплакаться. Другие преподаватели для меня были техническими исполнителями, но не людьми. Они получали больничные листы, я — никогда. Мой инертный образ жизни вернулся ко мне, словно бумеранг.

Когда я задумался над тем, чтобы покончить с собой, чаша моих эмоций для коллег и студентов оказалась невидимой. Интеллектуал, подобный мне, не имел права кричать о своей душевной боли. Депрессия с точки зрения таких интеллектуалов была принадлежностью людей слабых. Никто не заметил печали, которая как бы тихой сапой прокралась на мое лицо. То ли они были слепыми, то ли я не умел демонстрировать своих сантиментов? Не знаю.

Как нас всегда предупреждал учитель, никто не является злодеем на все сто процентов, и никто — на все сто процентов жертвой. Я был бесчувственным, и меня окружали люди с явно пониженным уровнем чувствительности. Я не нуждался ни в аплодисментах, ни в похвалах ученого мира, ни в поздравлениях, мне нужно было всего лишь плечо, на котором я мог бы выплакаться, лишь бы чувствовать присутствие рядом со мной людей, которые могли бы сказать мне: «Я здесь. Можешь на меня рассчитывать».

Когда учитель пригласил нас увидеть смелость и величие юноши с неврозом навязчивых состояний, он фактически бросил нам вызов.

— Вы готовы продать мечты этому юноше? — спросил он и замолчал, ожидая нашего ответа.

Мы словно онемели. После нескольких секунд, длившихся бесконечно долго, ощущая комок в горле, мы совершенно растерялись. Это была странная реакция со стороны людей, считавших себя очень опытными. Мы не знали, что сказать. Не знали, что он о нас подумает. В какой-то момент мы посчитали, что он сошел с ума. Потом мы боялись, что он подумает, что с ума сошли мы. Не безумство ли это? Мы балансировали на самом краю пропасти много раз.

Учитель все еще молчал. Его молчание беспокоило нас. Мы умели смеяться над неудачами других, но не умели устранять эти неудачи. Мы были людьми творческими в деструктивном плане, но отнюдь не были творцами в плане конструктивном. Если бы кто-нибудь попросил Чудотворца произнести длинную высокопарную молитву во здравие юноши, он сделал бы это без труда, однако просьба продать юноше мечту и с места его не сдвинула бы. Если бы Бартоломеу был пьян и кто-то предложил бы ему подружиться с незнакомцем, он принял бы это вполне спокойно, но если бы он был трезв, то наверняка посчитал бы эту задачу крайне сложной. Если бы Руку Ангела попросили стащить у этого юноши бумажник, а потом вернуть его владельцу, чтобы привести его в восхищение, то никаких трудностей не возникло бы. Однако задача привести его в восторг своими словами была практически невыполнимой.

Если бы меня попросили провести с юношей занятие, чтобы показать ему свою образованность, я легко бы с этим справился. Но завоевать уважение подобного незнакомца, не прибегая к могуществу информации, я не мог ни при каких обстоятельствах. Я умел обращаться к большим аудиториям, но не знал, как очаровать человека своим обаянием.

Я был обучен говорить о Канте, Гегеле, Огюсте Конте, Марксе, но не был обучен говорить о себе самом. Система вытравила из нас все человеческое. А я эту систему питал.

Поскольку не существовало инструкций о том, как продавать мечты одержимому, а учитель отказался давать какие-либо наставления, мы оставались в растерянности. Я, как самый образованный в группе, был более скован, чем другие. Краснобай, сильнее других потрепанный жизнью, тоже присел на корточки и начал совать пальцы во всякие дыры в поисках первого контакта. Юноша, поглядев на него, улыбнулся. Бартоломеу почувствовал себя дураком, а юноша между тем продолжал исполнять свой ритуал.

Эдсон не выдержал, отвернулся и закрыл руками рот, прилагая огромные усилия, чтобы не разразиться хохотом. Вдруг одержимый поднялся и увидел отверстие в правой ушной раковине Чудотворца. В страстном порыве юноша вставил палец ему в ухо. Реакция Чудотворца была мгновенной.

— Изыди, сатана! Это тело тебе не принадлежит! — пронзительно закричал он.

Его слова удивили Соломона. Слишком велика была бестактность. Одумавшись, Чудотворец положил руки ему на голову, и стало понятно, что он в очередной раз демонстрирует свой насквозь фальшивый уход в сферу сверхъестественного. Однако сейчас он зашел слишком далеко. Ему хотелось изгнать из юноши психическое расстройство, имевшее отношение к подсознанию и к церебральному метаболизму.

Придя в замешательство, Соломон с чувством обратился к безучастным свидетелям:

— Меня уже называли безумным, психопатом, безрассудным, умалишенным, сумасшедшим, шалым, чокнутым, но одержимым бесом — впервые.

Поняв, что он нанес юноше самое страшное оскорбление, и признавшись себе, что в глубине души он не приемлет людей, чем-то отличающихся от него, а также в том, что он продавал одни кошмары, а не мечты, Эдсон посмотрел на юношу и произнес четко и внятно:

— Извините меня. Правда, извините меня. Я был крайне бестактен, несправедлив, глуп и легкомыслен. Думаю, что вы значительно сильнее меня. Вы переносите публичные издевки, в то время как я срываю аплодисменты.

Нас глубоко тронули честные и смелые слова Эдсона. Он наконец научился творить самое сложное чудо — чудо человечности. Я, как и он, никогда не просил извинений у кого бы то ни было. Мы были маленькими божками, я — в храме познания, он — в храме духовности. Мы начинали понимать, что обретаем силу, становясь слабыми.

С этого момента мы раскрепостились, представились юноше и начали переворачивать страницы его жизни. Он пытался освоить курс психиатрии, но был вынужден отказаться от этой мечты, ибо преподаватели сказали, что одержимый не может лечить душевнобольных. Он попробовал поступить на факультет права, но должен был отказаться и от этой мечты, поскольку здесь преподаватели заявили, что его, одержимого смехотворными ритуалами, не будут серьезно воспринимать ни клиенты, ни оппоненты в судах.

На каждом из этих факультетов он не продержался больше одного семестра. Никто не хотел давать шанс человеку, который, казалось, был совершенно неспособен контролировать свои поступки. Не удалось ему и влюбиться. Никого не интересовал человек, являющийся постоянным объектом насмешек. Все его существование было сплошным исключением из правил. Вместе с тем юноша был чрезвычайно сильным человеком, как и предвидел учитель. Несмотря на все те неописуемые трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться, он не был угнетен и, уж конечно, не собирался покончить с собой, как я. Случалось ему переживать серьезные конфликты, однако, исключая моменты, когда его отвергали и он страдал от этого, Соломон научился жить, радуясь жизни и делая ее сносной. Он жил лучше нас, учеников продавца грез. Это нам нужно было покупать у него мечты, и он знал это.

Путешествие в мир этого юноши оказалось восхитительным. Выяснилось, что за изгоем, обреченным на издевательства в современном обществе, скрывается другой человек, совершенно невероятный. После этого путешествия, завершившегося открытием целого континента под названием Соломон, учитель пригласил его заняться продажей грез.

Вскоре учитель повел нас на открытое место. Это была небольшая площадка, где росло несколько деревьев, а воздух не так загрязнен. Здесь учитель заговорил о другом Соломоне, великом царе Иудейском. Отметил, что он был молод и начало его жизненного пути было прекрасным. Он не жаждал ни серебра и злата, ни политической власти; ему хотелось получить самое большое сокровище — знания. День за днем он впитывал в себя знания, и его царство быстро развивалось, превратившись в конечном итоге в одну из первых империй древности. И отношения с соседними странами были мирными.

Однако время шло, и власть его опьянила. Он забросил знания и начал заниматься множеством других дел. Кроме того, все, что замечали его глаза, он прибирал к рукам, и все ему казалось мало. В конце концов он впал в великое уныние и нашел в себе силы признать, что все превратилось для него в источник тоски. Все казалось суетным, ничто в этом ослепительном существовании не воодушевляло его. Закончив свой рассказ, учитель завершил урок словами:

— Великий царь имел сотни женщин, множество колесниц, дворцов, слуг, войск, золотых одежд, ему воздавали почести, он одерживал победы, превзойдя многих других властителей. Но он забыл полюбить одну женщину, обратить внимание на полевые лилии, бывшие символом дружбы, и на многие другие важные вещи.

Когда учитель умолк, заговорил мой непредсказуемый товарищ и в очередной раз заставил всех разразиться хохотом.

— Вы мне позволите, шеф? — спросил Краснобай.

— Говорите, Бартоломеу, — снисходительно позволил учитель.

— Может, Соломон не расслаблялся, потому что у него были сотни тещ?

Посмеявшись над экспромтом Бартоломеу, учитель ответил тонкой колкостью: