Хаджи Али передал грегу свою хозяйственную книгу. Он записывал каждую рупию, потраченную на школу. Здесь была цена каждого кирпича, каждого гвоздя и доски.

 

 

Такую книгу он с гордостью мог предъявить Жану Эрни.

По дороге в Скарду и дальше, в Исламабад, джип Мортенсона попал в снежную бурю. Зима окончательно пришла в Каракорум. Водитель, старик с бельмом на глазу, каждые несколько минут останавливался, чтобы счистить лед с лобового стекла. Джип скользил по ледяной кромке над замерзшей рекой Бралду, и пассажиры хватались друг за друга каждый раз, когда шофер отпускал руль, чтобы вознести паническую молитву Аллаху с просьбой помочь им пережить бурю…

 

* * *

 

Снег занес и шоссе в Америке, по которому Мортенсон с семьей спешил добраться в штат Айдахо, где в больнице города Хейли лежал Жан Эрни. Грег изо всех сил сжимал руль и старался держать «вольво» на трассе. Дорога должна была занять не больше семи часов, но из дома Грег и Тара с дочкой на руках выехали уже двенадцать часов назад. Они попали в настоящую снежную бурю, а от Хейли их отделяло еще сто километров.

Мортенсон посмотрел на детское сиденье, в котором спала Амира. Ехать в сильное ненастье из Балтистана было рискованно. Но везти жену и ребенка в такую же непогоду ради того, чтобы показать умирающему человеку какую-то фотографию, было рискованно вдвойне. Мало того — они двигались по той самой трассе, на которой в автокатастрофе погиб отец Тары…

На въезде в национальный парк «Лунные кратеры» Мортенсон остановился, чтобы переждать снегопад. Спеша добраться до Хейли, он забыл залить антифриз в радиатор, поэтому не мог заглушить двигатель — после этого вполне можно было и не завестись. Тара и Амира спали, Грег с тревогой следил за стрелкой указателя уровня топлива. Через два часа снег немного утих, и можно было трогаться в путь.

Жену и дочь Мортенсон отвез в дом Эрни, а сам направился в медицинский центр. Больница была построена для лечения травмированных лыжников с соседнего курорта. Здесь было всего восемь палат. Лыжный сезон только начинался, поэтому семь из них были пусты. Мортенсон осторожно прошел мимо ночной сестры, которая спала за стойкой, и направился по коридору к последней палате справа. Из-под двери пробивался свет, хотя было два часа ночи.

Эрни сидел в постели.

«Ты опоздал, — сказал он. — Как всегда».

Мортенсон неловко переминался с ноги на ногу на пороге. Он был поражен тем, как стремительно развивается болезнь Жана. Он страшно исхудал; выглядел как скелет. «Как вы себя чувствуете, Жан?» — спросил Грег, кладя руку на плечо Эрни.

«Ты привез эту чертову фотографию?» — спросил Эрни.

Мортенсон поставил сумку на кровать, стараясь не задеть исхудавшие ноги больного, ноги альпиниста, который всего год назад совершил поход на гору Кайлас в Тибете. Протянул Эрни конверт и наблюдал за тем, как тот вскрывает его.

Ученый держал большую цветную фотографию в дрожащих руках. Он рассматривал школу в Корфе. Мортенсон сфотографировал ее в день отъезда, а потом напечатал фото в Боузмене. «Великолепно!» — воскликнул Эрни. Он видел прочное, кремового цвета, здание с малиновыми наличниками на окнах. Перед школой стояли семьдесят улыбающихся детей, которым предстояло начать учебу в новеньких классах.

Эрни подтянул к себе телефон и вызвал ночную сиделку. Когда та пришла, потребовал принести молоток и гвоздь.

«Для чего, милый?» — сонно спросила женщина.

«Чтобы я мог повесить на стену фотографию школы, которую я построил в Пакистане».

«Боюсь, это невозможно, — успокаивающе заворковала медсестра. — Есть правила…»

«Если захочу, то куплю всю вашу больницу! — рявкнул Эрни. — Немедленно принесите мне чертов молоток!»

 

 

«ПРИНЕСИТЕ МНЕ МОЛОТОК И ГВОЗДЬ, ЧТОБЫ Я МОГ ПОВЕСИТЬ НА СТЕНУ ФОТОГРАФИЮ ШКОЛЫ, КОТОРУЮ Я ПОСТРОИЛ В ПАКИСТАНЕ», — СКАЗАЛ ЭРНИ.

 

 

Сестра вернулась через мгновение с большим степлером. «Это самый тяжелый предмет, какой мне удалось найти», — сказала она.

«Снимите это со стены, — указал Эрни на акварель с изображением двух котят, играющих с клубком шерсти, — и повесьте фотографию».

Мортенсон снял акварель с крюка, вытащил из ее рамы гвоздь и прибил к стене степлером фотографию школы в Корфе. С каждым ударом с потолка сыпалась штукатурка.

Когда он повернулся к Эрни, увидел, что тот снова набирает телефонный номер. Ученый вызвал оператора международной связи и велел соединить его со Швейцарией. Он звонил своему давнему другу из Женевы. «C'est moi, Jean, — сказал он. — Я построил школу в Каракоруме. А что ты делал последние пятьдесят лет?»

 

* * *

 

У Эрни были дома в Швейцарии и в городе Сан-Вэлли в Айдахо. Но он предпочел умереть в Сиэтле. К Рождеству его перевезли в больницу Вирджинии Мейсон. В ясную погоду из окна своей палаты он мог видеть залив Эллиот и острые пики Олимпийского полуострова. Здоровье Жана стремительно ухудшалось. Большую часть времени он проводил за изучением юридических документов, которые скапливались на маленьком столике возле его кровати.

«В последние дни своей жизни Жан пересматривал свое завещание, — рассказывает Мортенсон. — Если он был на кого-то зол (а он вечно на кого-то злился), то брал черный маркер и вычеркивал этих людей из завещания. Он вызывал своего адвоката, Франклина Монтгомери, в любое время дня и ночи и требовал, чтобы тот составлял новый текст».

Грег оставил жену с дочерью в Монтане и круглосуточно дежурил у постели Эрни. Он купал его, занимался его туалетом, ставил катетеры и капельницы. И был рад, что может хоть чем-то отплатить этому человеку, сделав его последние дни максимально комфортными.

Над постелью больного он снова повесил большую фотографию школы в Корфе. Перед последней поездкой Грега в Пакистан Эрни дал ему видеокамеру. Теперь Мортенсон подключил ее к телевизору и показывал, как живет деревня Корфе. «Жан не мог смириться со смертью. Она его раздражала, — вспоминает Мортенсон. — Но, лежа в постели и глядя на жизнь деревни Корфе, видя, как пакистанские дети распевают „У Мэри был барашек“ на ломаном английском языке, он немного успокаивался».

Однажды вечером Эрни сжал руку Грега с необычной для умирающего силой. «Он сказал мне: „Я люблю тебя, как сына“, — вспоминает Мортенсон. — В его дыхании я почувствовал сладковатый кетоновый запах и понял, что ему осталось совсем недолго».

«Жана ценили за научные достижения, — говорит его вдова Дженнифер Уилсон. — Но, думаю, сам он превыше всего ценил эту маленькую школу в Корфе. Считал ее самым важным, что оставил после себя людям».

Эрни хотел убедить мир в том, что Институт Центральной Азии является столь же материальным, как и школа в Корфе. Прежде чем лечь в больницу, он оставил этой организации миллион долларов.

 

 

«ЖАНА ЭРНИ ЦЕНИЛИ ЗА НАУЧНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ. НО САМ ОН ПРЕВЫШЕ ВСЕГО ЦЕНИЛ ЭТУ МАЛЕНЬКУЮ ШКОЛУ В КОРФЕ. СЧИТАЛ ЕЕ САМЫМ ВАЖНЫМ, ЧТО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ ЛЮДЯМ».

 

 

1 января 1997 года Мортенсон вернулся в палату Эрни из кафетерия и обнаружил Жана полностью одетым. Он уже успел выдернуть из руки капельницу. «Мне нужно на несколько часов съездить домой, — сказал он. — Вызови лимузин».

Мортенсон убедил удивленного врача поручить Эрни его заботам и вызвал черный «линкольн». Лимузин доставил их на берег озера Вашингтон, где находился дом Эрни. От слабости Жан не мог даже держать телефон. Он пролистал блокнот в кожаном переплете и заказал несколько букетов для своих старых друзей.

Когда был заказан последний букет, он сказал: «Хорошо. Теперь я могу умереть. Отвези меня обратно в больницу».

12 января 1997 года долгая и противоречивая жизнь провидца, создавшего полупроводниковую индустрию и Институт Центральной Азии, подошла к концу.

Грег Мортенсон купил первый в своей жизни приличный костюм и произнес прощальную речь в часовне Стэнфордского университета, где проходила поминальная служба, на которую собрались родственники и коллеги Жана Эрни. Этого человека вспоминали в самом сердце Силиконовой долины, созданной благодаря его усилиям. «Жан Эрни был провидцем. Он создал самую передовую технологию и привел нас в двадцать первый век, — сказал Грег. — Но он умел смотреть не только вперед, но и назад. Он думал о людях, которые и сегодня живут точно так же, как жили их предки».

 

Глава 15

Мортенсон в движении

 

Не удары молота, а танец воды доводит гальку до совершенства.

Рабиндранат Тагор

 

 

В три утра Грег Мортенсон поспешно подошел к громко звонящему телефону в боузменовский «офисе» Института Центральной Азии. Офисом служила бывшая прачечная, располагавшаяся в подвале его дома. Здесь он и узнал о том, что мулла деревни Чакпо в долине Бралду объявил ему фетву.[50] Из Скарду Грегу позвонил Гулям Парви — во время приезда в Пакистан Мортенсон установил в его доме телефон и оплачивал все счета.

«Этому мулле нет дела до ислама! — кипятился Парви. — Его волнуют только деньги! Он не имел права так поступать!»

По тону Парви Мортенсон понял, что проблема очень серьезна. Но, стоя в пижаме в собственном доме босыми ногами на холодном полу, он не мог в полной мере осознать происходящее.

«Вы можете поговорить с ним и разобраться с этим делом?» — спросил Мортенсон.

«Ты должен приехать. Он не согласится встречаться со мной, если я не принесу ему мешок рупий. Ты хочешь, чтобы я так и поступил?»

«Мы не даем взяток и не собираемся этого делать, — ответил Мортенсон, с трудом скрывая зевок, чтобы не обидеть Парви. — Мы должны поговорить с муллой, который стоит выше того, деревенского. Вы знаете такого человека?»

«Возможно, — ответил Парви. — Завтра я звоню в то же время?»

«Да, в то же время».

«Аллах с тобой, сэр», — вздохнул Парви.

Грег прошел на кухню приготовить кофе, потом вернулся в подвал и погрузился в повседневную рабочую рутину директора Института Центральной Азии. Распорядок дня для него определялся 13-часовой разницей во времени между Боузменом и Пакистаном. Он ложился в 21.00, сделав все «утренние» звонки в Пакистан. Поднимался в два или три ночи, чтобы связаться со своими пакистанскими друзьями и контрагентами, пока там не закончился рабочий день. Из-за работы в Институте ему редко удавалось спать более пяти часов.