Язык и общение. Ведение записей

Заключение

Мое исследование имеет две истории: эмоциональную и профессио­нальную. Эмоциональная история отразилась в чередовании фаз личного отношения к людям, с которыми я работала: сначала «страх и недоверие», затем «удивление», «понимание», отсюда «чрезмерное доверие»^[26], даже «обида» (как на равноценного партнера)^[27], и, наконец, «установление про­фессиональных границ», т. е. попытка сведения к минимуму личных от­ношений в нашем общении^[28]. Профессиональный рост выразился в накоп­лении знаний как эмпирического, так и теоретического характера. Через рефлексию и анализ эмоциональная история может также стать частью профессиональной истории. Личным результатом исследования стало то, что если раньше я, скорее, не замечала нищих, разве что подавала мило­стыню и шла дальше, забыв про них, то теперь я вижу в нищем Человека. Эти люди стали частью моих представлений о жизни.

Литература

Буравой М. (1997) Развернутое монографическое исследование: меж­ду позитивизмом и постмодернизмом / / Рубеж. № 10-11. С. 157-175. ¹

Гирц Кл. (1997) «Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры / / Антологии исследования культуры. СПб.Универси­тетская книга. Т. 1.С. 171-203.

Devereux G. (1976) Angst und Methode in den Verhaltenswissenschaften. Muenchen.

Hughes E. C. (1971) The social eye. Selected papers. Chicago/New York P. 505.

Girtler R. (2001) Methoden der Feldforschung. Wien; Koeln, Weimar.

Girtler R. Rotwelsch. (1998) Die alte Sprache der Gauner, Dirnen und Vagabunden. Wien; Koeln, Weimar.

Girtler R. (1980) Vagabunden in der Grossstadt. Stuttgart.

Goffman E. (1996) Ueber Feldforschung / / Knoblauch H. (Hg) Kommu- nikative Lebenswelten. Zur Ethnographie einer geschwaetziger Gesellschaft. UVK Universitaetsverlag Konstanz. S. 261-268.

GruemerK.-W. (1974) Beobachtung. Stuttgart.

Knoblauch H. (1996) Einleitung: Kommunikative Lebenswelten und die Ethnographie einer > geschwaetziger Gesellschaft < / / Knoblauch H. (Hg) Kommunikative Lebenswelten. Zur Ethnographie einer geschwaetziger Ge­sellschaft. UVK Universitaetsverlag Konstanz. S. 7-27.

Lindner R. (1981) Die Angst des Forschers vor dem Feld. Uberlegungen zur teilnehmendnen Beobachtung als Interaktionsprozefi / / Zeitschrift fur Volkskunde.Bd. 77. S. 51-66.

Reichertz J. (1989) Hermeneutische Auslegung von Feldprotokolen? — Verdriesslieches ueber ein beliebtes Forschungsmittel / / Teilnehmende Beobachtung. Werkstattberichte und methodologische Reflexionen. Frank­furt/New York, Campus Verlag.

Schwartz M. S., Schwartz Ch. G. (1955) Problems in Participant Obser­vation / / American Journal Sociology, LX. January. S. 344.

Ирина Олимпиева

СТАТЬ БЕЗДОМНЫМ В АМЕРИКЕ

Официальное название Dwyer Center — «Инновационный переходный обучающий центр, предназначенный для поддержки бездомных семей и индивидов»^[29]. Обитатели Центра в разговорах между собой называют его просто Dwyer или apartments. Ни разу за месяц моего пребывания я не слышала, чтобы его назвали приютом ("shelter"). Словом "shelter" обозна­чают night-shelter (ночлежку), в котором бездомные получают ночлег на одну ночь и который они должны покинуть на следующее утро. Большин­ство обитателей Dwyer попали сюда из такой ночлежки.

Sam's shelter — типичный приют, постояльцы располагаются по 20-30 человек в больших комнатах с двухъярусными кроватями, большой общей столовой, общественной прачечной и т. д. Попасть с улицы внутрь можно лишь после процедуры регистрации у маленького окошка во входной две­ри, перед которой к пяти часам вечера — моменту открытия ночлежки — уже выстраивается очередь. Днем на прилегающей территории можно на­блюдать группы людей не очень привлекательного вида. Они валяются под железнодорожным мостом, что находится недалеко от приюта, сидят на лавке у входа или на земле, слоняются вокруг здания, курят, переговари­ваются в ожидании, когда начнут пускать внутрь. Постоянные клиенты Sam's shelter — безнадежные алкоголики и наркоманы, женщины, живу­щие проституцией, нищие — люди, у которых уже нет желания изменить свою жизнь. Те же, кто готов вступить на долгий бюрократический путь получения субсидированного жилья (subsidized housing) и кто может про­демонстрировать наличие хотя бы небольшого дохода, будь то временная работа или социальное пособие, встают в городскую очередь на получение жилья и, если повезет, могут поселиться за умеренную плату в «переход­ном центре», каким и является Dwyer.

По сравнению с Sam's shelter Dwyer кажется просто отелем. Бездом­ные живут здесь в отдельных комнатах, где есть все необходимое: кровать (часто двухъярусная для семей с детьми), туалет и раковина, небольшой шкаф для посуды со встроенной электрической плиткой (kitchenette), хо­лодильник и шкаф для одежды. На каждом этаже имеются душевые ка­бины, прачечная и таксофон. Согласитесь, что для человека из России, имеющего опыт проживания в студенческом общежитии, условия жизни в Dwyer выглядят более чем нормально. Оказавшись в Dwyer, я была удив­лена фешенебельным фойе (lobby area), никак не соответствующим моим представлениям о приюте для бездомных. Вопреки ожиданиям увидеть мрачное темное помещение казенного типа со старой обшарпанной обста­новкой, я оказалась в светлом просторном фойе с диваном и креслами, сто­ликами и стульями и даже с живой пальмой в углу.

Lobby area — парадная часть Dwyer. Судя по вывешенным здесь прави­лам поведения, оно служит местом отдыха и общения (socializing). Поми­мо своего прямого назначения, фойе призвано демонстрировать благопо­лучие и успешность центра для чиновников из городской администрации, в подчинении которой находится Dwyer Center, а также для социальных работников (case-workers), которые приходят сюда на организуемую ад­министрацией Dwyer учебу.

Жилая часть Dwyer скрыта от посторонних, т. к. находится на верх­них этажах, куда можно попасть только по пропуску-бэйджу. Здесь все выглядит уже иначе, без претензии на фешенебельность: узкие коридоры с крашенными желтыми стенами и длинным рядом дверей. Пока мою ком­натку поливали дезинфицирующими средствами, м-р К., руководитель со­циальных работников, провел экскурсию по Dwyer и продемонстрировал несколько только что освободивших комнат, ожидавших очереди на убор­ку и дезинфекцию. Чувство брезгливости, возникшее во время этой экс­курсии, уже не покидало меня до конца пребывания в Dwyer. Вид голых прорезиненных матрасов, брошенной старой одежды и обуви, остатков де­шевой еды, пластиковых и бумажных упаковок из-под продуктов, каких-то вещей с помоек, поломанных детских игрушек внушал невероятное отвра­щение. И, конечно, запах — вездесущий запах дезинфекции, которым про­питано, кажется, все в Dwyer, включая постель, одежду и тебя саму, и от которого невозможно избавиться никакими дезодорантами.

После экскурсии мне, как вновь прибывшей, был выдан стандартный набор для бездомного (женский вариант, включающий маленькую упаков­ку стирального порошка, шампунь, крем, зубную пасту, кружку с аббре­виатурой Dwyer, гигиенические средства, разовые упаковки соли и сахара и пакетик с конфетами). Я получила также хилую подушку, две простыни и страшное жесткое, тяжелое одеяло, похожее на солдатскую шинель. За месяц, проведенный в Dwyer, я так и не смогла обжиться в своей комнате и возвращалась туда каждый раз с большой неохотой.

Вхождение в поле всегда импровизация — для него нет готовых ре­цептов. В моем случае особых препятствий, казалось бы, не существова­ло. Я была полноправным жителем Dwyer. Здесь же находились и мои по­тенциальные информанты — я встречала их в коридоре, на лестнице, в lobby area. Проблема состояла в том, что я совершенно не представляла, каким образом и под каким предлогом можно с ними познакомиться. Dw­yer был абсолютно доступен и одновременно закрыт для меня. Я ощущала себя совершенно чужой, тем более, что местные жители активно обща­лись между собой и, казалось, прекрасно знали друг друга. Сами обитате­ли Dwyer не проявляли никакого стремления к установлению контакта, я была для них просто одной из новеньких. Никто не заговаривал со мной, не расспрашивал, кто я такая и как сюда попала. Даже мой необычный ак­цент (когда я пыталась выяснить, где находится ближайший супермаркет) не спровоцировал любопытства со стороны жильцов.

Те новенькие, которые попадают в Dwyer из night-shelter, очень быст­ро находят общий язык с местными старожилами. Я не раз наблюдала, как вновь поступившие, сидя в lobby area в ожидании собеседования с со­циальным работником, расспрашивали старожилов об условиях жизни в Dwyer, советовались по разным вопросам. Важно, что сами старожилы ни­когда не выступали инициаторами таких разговоров, поэтому мои надеж­ды на проявление какого-то интереса ко мне с их стороны были напрасны. Покружив по зданию, я уходила в город, объясняя себе свое бегство раз­ными «объективными» причинами, например, тем, что нужно сделать ка- кие-то покупки или проверить e-mail в городской библиотеке.

Решив, наконец, проявить активность, я отправилась в местную адми­нистрацию. Работники администрации демонстрировали более для меня понятный и привычный стиль поведения. Они были больше похожи на «своих», я чувствовала себя к ним ближе, чем к жителям Dwyer. Кроме того, мне казалось, что в любом случае будет полезно узнать официаль­ную информацию о Dwyer. Из разговора с уже упоминавшимся м-ром К. я узнала в том числе, что абсолютное большинство жителей Dwyer имели смуглые лица не потому, что они загорели под южным солнцем Сан-Анто- нио, как я предполагала по неведению, а потому, что они hyspanics, или mexican-americans. Здесь же я впервые услышала слово «residents» — так называют жителей Dwyer в официальных документах.

В тот же день я завела свое первое знакомство, которое впоследствии оказалось чрезвычайно полезным. Из полевого отчета:

MARIA (Мария) низенькая и полная mexican-american около 50лет, без передних зубов, со следами контурного карандаша на веках.

...Взяла свое первое интервью — не то, чтобы полноценное интер­вью, но что-то вроде небольшой беседы. И все благодаря своей дур­ной привычке! Я решила пойти вниз покурить. Откровенно говоря, курить мне не очень хотелось, но, как я заметила, многие обитатели Dwyer обычно тусуются на улице перед входом, где они курят и об­щаются друг с другом. Поэтому я решила попытать счастья, взяла свои сигареты и вышла из комнаты. Проходя по коридору, я замети­ла женщину, которая запирала свою дверь. Было очевидно, что она направляется вниз покурить... Мы поздоровались. Я спросила что-то вроде: время перекура? Она согласилась, и мы пошли вниз вместе...

Мне повезло, что я познакомилась именно с Марией. Ее можно отнес­ти к числу тех информантов, которых мечтает найти в поле каждый иссле­дователь. В силу полной незанятости и малой подвижности после перене­сенной операции Мария проводила все свое время в lobby area. Поэтому она была в курсе всего, что происходит в Dwyer, была знакома чуть ли не со всеми постояльцами и охотно делилась со мной своими сведениями.

У нас сложились самые хорошие отношения. Иногда вечером я прихо­дила в ее комнату со своим лэптопом, чтобы воспользоваться телефонной розеткой для выхода в интернет — только у Марии в комнате был теле­фон, который оплачивала ее сестра. В благодарность я угощала ее кофе и выполняла мелкие просьбы: покупала для нее сигареты в магазине, подни­малась в прачечную проконтролировать процесс сушки белья. Она, в свою очередь, рассказывала мне о последних событиях в Dwyer и сообщала, ког­да в lobby area намечается внеочередная бесплатная раздача еды. Несмот­ря на то, что меня не было в списках на питание, она постоянно пыталась убедить меня, что раз я живу в Dwyer, то мне тоже полагается ужин.

После знакомства с Марией я почувствовала себя гораздо увереннее. Поэтому на следующее утро, вооружившись книжкой Culture of Poverty, тетрадкой для записей и словарем, я спустилась в lobby area, где уже си­дела Мария. Она познакомила меня со своими собеседницами, и я уселась рядом с ними на диван. Lobby area оказалось идеальным местом для на­блюдения. Здесь проводили большую часть времени постояльцы, которым не надо было ходить на работу (а это значит почти все^[30]). Сидя в lobby area, можно было наблюдать через прозрачные перегородки за входом в Dwyer и охранниками, сюда выходили из своих кабинетов социальные работни­ки, чтобы побеседовать с постояльцами или пригласить на собеседование новеньких. Рядом в столовой происходила раздача еды и вообще всего, что приносилось и распределялось в Dwyer в качестве социальной помощи. Диван в lobby area стал моим постоянным observation point (пунктом на­блюдения) и лучшего нельзя было придумать. Так у меня появилась хоро­шая возможность получать информацию о каких-либо событиях из разных источников. Из разговоров с Марией я узнавала о том, что происходит в Dwyer и что думают об этом постояльцы. От мистера К. — мнение адми­нистрации об этих событиях. А если уж я совсем чего-то не понимала, то обращалась за советом к Рейзу Рамосу.

Метод интервью

Интервьюирование изначально задумывалось как основной метод сбо­ра информации. Обдумывая, как я буду брать интервью в Dwyer, я пыта­лась предугадать, с какими проблемами мне придется столкнуться. Я ожи­дала, что брать интервью у бездомных будет непросто. Мне представля­лось, что люди, у которых нет крыши над головой, должны быть нелюдимы и замкнуты, должны находиться в депрессии и с ними сложно установить контакт, тем более убедить их рассказать о своем печальном прошлом. Ре­альность не подтвердила эти ожидания. Большинство обитателей Dwyer выглядели жизнерадостными и активно общались между собой. Я была удивлена и обрадована, когда быстро и легко получила согласие на первую же просьбу дать интервью. Мои опасения, что присутствие диктофона бу­дет сковывать информанта, не оправдались — Мария, которая была моей первой собеседницей, как будто не замечала его. Не все информанты так же спокойно воспринимали диктофон, но после первых 10-15 минут раз­говора переставали обращать на него внимание.

Другое опасение было связано с боязнью психологически травмиро­вать информантов, т. к. интервью, как мне представлялось, могло спро­воцировать тяжелые для них воспоминания. Это опасение подтверди­лось лишь отчасти. Воспоминания о социальном «падении» действитель­но были психической травмой для тех, кто в прежней жизни принадлежал к состоятельным людям, имел свой дом, хорошо оплачиваемую работу, се­мью или состоятельных родителей, но затем по разным причинам — нар­комания, алкоголизм, длительная тяжелая болезнь — оказался без крова и без средств к существованию. Рассказы о прежней «нормальной жизни» постоянно присутствовали в интервью, к прошлой жизни все время воз­вращались как к некоторой точке отсчета. Разговор о том, как информант попал в Dwyer, получался плохо. В ответ либо отговаривались несколь­кими фразами, либо уходили в рассуждения об отвлеченных материях. Пережитые трудности часто сказывались у этих людей на особенностях психики. Некоторые мои собеседники едва сдерживали слезы, когда речь заходила об их прошлой жизни. У других нарушения проявлялись в за­торможенных реакциях, апатии. Иногда уже в ходе интервью выяснялось, что человек просто психически болен. Для этой группы информантов ин­тервьюирование оказалось действительно слишком жестким методом. Из полевого отчета:

НОРЕ (Хоуп) — белая молодая женщина, симпатичная, энергич­ная и разговорчивая блондинка 30-32 лет.

...Сначала ее рассказ был более-менее связным, затем он начал становиться все более эмоциональным, Хоуп начала плакать и, в кон­це концов, так разрыдалась, что я предложила ей продолжить раз­говор в другой раз (хотя, безусловно, не собиралась этого делать — слишком тяоюело эта женщина переносила воспоминания о своей жиз­ни). В итоге Хоуп ушла заплаканная и расстроенная. На следующий день я нашла под дверью письмо Хоуп на 4-х страницах, в котором ее воспоминания о жизни перемежались с извинениями за прерванное интервью и попытками снова и снова рассказать о том, как важно, чтобы человека понимали, чтобы он не был одинок, чтобы радовать­ся жизни и т. д. После мы встречались и разговаривали с Хоуп в lobby area, но интервью я больше у нее брать не пыталась.

Совершенно другой тип представляли те постояльцы, что выросли в бедных семьях, никогда не имели прежде собственного жилья. Обладание отдельной комнатой в Dwyer, продуктовой карточкой (food stamps), бэйд- жем с фотографией уже являлось для них серьезным жизненным достиже­нием и почти предметом гордости. Меня удивило, что, несмотря на низкий уровень образования, эти постояльцы довольно складно излагали в интер­вью свои истории. Причем в каждой из этих историй рассказчик всегда вы­ступал самым праведным персонажем и наиболее страдающей стороной. У меня иногда возникало ощущение, что речь идет о каком-то другом че­ловеке. Информанты подробно и практически без эмоций описывали свои беды, рассказывая о неблагодарных детях и злых родственниках, которые выгнали их на улицу или не поддержали в трудную минуту, или о злых мужьях, которые их били и унижали. По мере накопления таких интервью у меня крепло подозрение, что эти истории были уже многократно изло­жены в письменной и устной форме в процессе длительных бюрократичес­ких процедур при переходе из Sam's shelter в Dwyer.

Интервьюирование оказалось не самым эффективным методом получе­ния информации из-за психического травмирования одних информантов и заведомой неискренности других, которые излагали мне готовые биогра­фии, предназначенные для ушей социальных работников. Интервьюирова­ние имело важное ритуальное значение прежде всего для меня самой. Оно оправдывало мое пребывание в Dwyer, давало ощущение проделанной ра­боты. Интервью компенсировало чувство изолированности, создавая ил­люзию сокращения дистанции между мной и обитателями Dwyer. Поиск информантов для интервью создавал смысл моего «сидения в lobby area», особенно в самом начале исследования. Интервьюирование должно было естественным образом дополнять мой имидж исследователя в глазах по­стояльцев, однако с течением времени все больше стало казаться мне чем- то надуманным, неестественным. Из полевого отчета:

TED (Тэд) —■ белый, лет 35, инвалид, до Dwyer провел несколько лет в тюрьме за распространение наркотиков.

Это было очень странное интервью, тот случай, когда использо­вание диктофона, да и сама форма общения в виде вопросов и отве­тов оказались абсолютно бессмысленными. Тэд не то чтобы не отве­чал на вопросы, он существовал сам по себе во время разговора. Я пы­талась спрашивать о его жизни до тюрьмы и о том, как ему жилось в тюрьме. Для меня это была экзотика. Он что-то отвечал из веж­ливости (выглядело это примерно так: «да это не очень интересно, ну, что там было...»/говорит несколько фраз, потом надолго замол­кает]. После паузы: «Вы лучше расскажите о себе...». И я рассказы­ваю тоже. Постоянное возвращение к вопросам, которые меня инте­ресовали, казалось мне слишком неуместным и назойливым. После не­скольких попыток «пробиться» через его нежелание отвечать, я вдруг почувствовала усталость от своих бессмысленных усилий, какую-то их искусственность — человек пригласил меня в гости, для него это действительно СОБЫТИЕ, а я пристаю с какими-то дурацкими воп­росами про бездомность.

...«Интервью» проходило так: Тед сидел на своей лежанке, я в крес­ле, мы крутили сигареты (он положил рядом со мной на столик та­бак, бумажки; на его пять, а то и семь ровненьких сигарет приходи­лась одна кривая моя, затем я просто прекратила этот бесполез­ный перевод материала), по телевизору почти без звука шел фильм «Звездные войны» — я попросила сделать звук потише, чтобы можно было разговаривать. Происходило неспешное общение, прерываемое молчанием, иногда довольно надолго. Но оно не казалось тягостным. Странно, но я чувствовала себя на удивление естественно и даже комфортно с того момента, когда решила больше не задавать вопро­сов. Я перестала включать и выключать диктофон, как я это дела­ла в начале своего визита, пытаясь следовать за странным ритмом нашего разговора, решила просто оставить диктофон включенным, пока не закончится кассета. Получилась довольно странная запись, которую я не знаю, как транскрибировать: полтора часа непонятно­го — даже не разговора —- совместного времяпрепровождения.

Литература

Gans Y. J. (1999) Participant Observation in the Era of «Ethnography» / / Journal of Contemporary Ethnography. Vol. 28. No 5. P. 540-548.

Geertz C. (1988) Works and Lives: the Anthropologist as Author. Stan­ford, California. Stanford University Press.

Jackson J. E. (1990) «I am a fieldnote»: Fieldnotes as a symbol of profes­sional identity / / R.Sanjek /ed. Field notes: The Making of Anthropology. Ithaca, NY: Cornell University Press. P. 3-33.

Kleinmann S., Copp M. (1993) Emotions and Fieldwork. Qualitative Re­search Methods. V. 28. SAGE Publications.

Ирина Костерина

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ИЛИ ПОСТОРОННИМ В...: ПУТЕМ КАСТАНЕДЫ

Для того чтобы понять глубинные смыслы, которыми молодые люди на^: деляют те или иные формы собственного досуга, метод участвующего на­блюдения является незаменимым. Это становится особенно очевидным на примере изучения пространства наркотизации. Поскольку господствую­щие представления об употреблении наркотических веществ отпечатаны в обыденном сознании,^[35] табуированные в публичном дискурсе практики употребления наркотиков тщательно скрываются от окружающих. Моло­дежные компании выстраивают жесткие границы по отношению к «миру взрослых». «Взрослые» (родители, правоохранительные органы, учителя) ассоциируются с репрессивными функциями и воспринимаются враждеб­но; их не допускают в закрытое молодежное пространство (тусовку).

Исследователю, желающему проникнуть в этот закрытый мир, следу­ет быть предельно тактичным и толерантным к культуре и ценностям ту­совки и не брать на себя функции «взрослого». Представляется, что толь­ко молодой ученый может достигнуть достаточной степени включеннос­ти в тусовку, так как одним из значимых элементов допуска в изучаемую среду становится, прежде всего, визуальный код^[36]. Включение новых чле­нов в группу обычно происходит через некую инициацию — проверку, ко­торая подразумевает если не участие в общих практиках употребления наркотических веществ, то по крайней мере совместное обсуждение нар­коопыта. Разговоры на «запрещенные» темы ведутся исключительно внут­ри молодежной компании, границы которой защищены ритуалами входа и для стороннего наблюдателя часто непроницаемы.

Именно эту проблему — как «молодые изучают молодых» — мне хоте­лось бы обсудить в этой статье, а также поделиться своими размышлени­ями над достижениями и ошибками. Многое я делала интуитивно, пола­гая, что мой возраст и достаточный уровень толерантности помогут мне достичь успеха в общении с изучаемой группой. На одном из этапов ис­следования мне и двум моим коллегам из НИЦ «Регион» предстояло полу­торамесячное этнографическое погружение в «поле»^[37]. Мы должны были войти в компанию/компании молодых людей, «сопереживать», разделять их практики и затем описать пространство молодежных компаний из пер­спективы открытости/сопротивления наркотизации. При этом все мы еще достаточно молоды^[38] (по крайней мере так себя ощущаем и позициони­руем и так нас воспринимают окружающие), т. е. общаться нам предсто­яло почти что со своими ровесниками, но имеющими другой культурный опыт и часто другой сценарий социализации.

Здравствуйте, можно войти?

В литературе по этнографии и социологии часто пишут о сложностях доступа в поле^[39]. Этот этап самый трудный, иногда самый неприятный и вместе с тем самый важный: именно здесь определяется, успешным или нет будет исследование. В моем случае дело осложнялось (хотя на первый взгляд казалось, что облегчалось) тем, что меня должна была принять мо­лодежная тусовка. Для меня это означало, что от того, верно ли я «угадаю» правила и ценности компании, зависит, будет мне открыт доступ без про­блем или же придется осаждать «объект изучения» долгие дни, а то и неде­ли. Из моего собственного социального опыта было ясно, что в каждой мо­лодежной компании есть свои нормы и правила. Так, например, значимы­ми кодами в тусовке выступают определенный музыкальный стиль, марка одежды или аксессуар, приверженность определенному напитку или марке сигарет. Правильно проинтерпретировав этот код, можно предположить, какие ценности разделяются этой группой, какие ритуалы и правила облег­чают коммуникацию, что поможет найти удачный предлог для вхождения в тусовку. Эти «предполевые» знания, во многом основанные на моем лич­ном тусовочном опыте^[40], очень пригодились мне: понимая стилевые особен­ности моих информантов, я легко находила с ними общий язык. Так, напри,- мер, для знакомства с первым информантом я предложила пойти посидеть и попить пива, что, как оказалось, считается в их компании самым «пра­вильным» для ритуала знакомства и установления контакта.

Однако мой собственный жизненный опыт иногда, напротив, очень ме­шал мне. Я «знала все ответы заранее» или спешила интерпретировать сло­ва и поступки информантов, исходя из своей перспективы, если происхо­дящее казалось мне уже знакомым. Скажем, во время разговоров я часто слышала: «мы пошли курить», «пошли накурились». Привыкнув к тому, что курение марихуаны в моем культурном окружении называли другими, часто жаргонными, словами, я не обращала внимания на подобные замеча­ния и интерпретировала их как курение сигарет, в то время как мои инфор­манты подразумевали под этим именно употребление марихуаны. Поэтому постоянно приходилось узнавать подлинное значение тех или иных слов, но делать это, не вызывая недоумения у информантов своей некомпетен­тностью.

Когда хорошие варианты не срабатывают

До приезда в Сочи планировалось найти некую девочку Наташу, у ко­торой мои коллеги уже брали интервью на предварительном этапе иссле­дования. Тогда она охотно дала свои координаты и выразила готовность сотрудничать в дальнейшем. Казалось бы, лучшего начала и придумать нельзя: есть «подготовленный» информант — готовый пропуск в тусовку. Но... ее телефон потерялся. (После этого случая я стала педантично запи­сывать все телефоны информантов сразу в социологический дневник — мало ли что...) Оставалось одно — ехать к Наташиному колледжу и искать ее там. Пользоваться «властным» ресурсом и обращаться к администрации колледжа я не стала; предпочла потусоваться среди студентов, ненавязчи­во расспрашивая, не знает ли кто рыжеволосую Наташу с первого курса. Проведя там около полутора часов, я ее так и не нашла, но познакомилась с весьма «субкультурным» мальчиком из этого же колледжа, у которого, как оказалось, мои коллеги тоже когда-то брали интервью. И это интервью я читала! Поэтому я сразу взялась за Андрея, решив, что он вполне адек­ватная замена Наташе. Я сказала ему, что изучаю молодежные компании и попросила помочь^[41]. Он охотно согласился, но посоветовал сразу не рас­крывать цель приезда и предложил представлять меня своим приятелям как старую знакомую, приехавшую ненадолго в Сочи. Итак, первая зацеп­ка была найдена.

Несмотря на активность и готовность сотрудничать, демонстрируемые во время первых встреч, мне не удалось вызвать в Андрее сочувствия и же­лания помочь исследованию «ради науки». Тут нужна была другая моти­вация, и спустя неделю я ее нашла, когда стала искренним и благодарным слушателем историй жизни Андрея — из меня получился неплохой психо­терапевт. Но и здесь оказалась оборотная сторона: Андрею стало интерес­но общаться со мной больше, чем со своими приятелями. Вместо того что­бы ввести меня в свою тусовку, он попросту перестал проводить с друзьями время вне колледжа. И хотя его истории были крайне интересны и несом­ненно полезны для исследования, я приуныла: спустя неделю пребывания в городе я так и не продвинулась дальше общения с одним-единственным человеком и смотрела на его компанию исключительно его глазами^[42]. Дело осложнялось тем, что закончить все исследование мне предстояло за месяц с небольшим^[43]. Мне же нужно было не только войти в компанию, но и по­наблюдать практики, выяснить роль компании в выборе или отказе от упо­требления наркотиков, понять групповые контексты наркотиков и не-нар- котиков, а также общее отношение компании к экспериментам с наркоти­ками. Сколько времени на это потребуется, я даже не представляла.

Для «разруливания» ситуации я решила максимально расширить круг знакомых, а затем, если удастся, затусоваться в нескольких компаниях в на­дежде, что хоть один вариант сработает. Поэтому я настояла, чтобы Андрей познакомил меня с наконец-то приехавшей Наташей (как выяснилось, они хорошо знали друг друга и часто встречались в одной компании). Я попро­сила ее свести меня со своими приятелями, взять куда-нибудь, где они обыч­но проводят время. Компаний у Наташи оказалось две: первая состояла из одногруппников, они общались обычно на переменах в колледже и раза два в месяц собирались «попить пива». Вторая компания была из спортивного клуба и общение там сводилось к совместным тренировкам и периодичес­ким выездам на соревнования. Я не вписывалась ни в первую, ни во вторую. Вообще, как оказалось, мой теоретически удачный способ попадания в ту­совку был весьма нелепым: в большинстве компаний так было не принято. «Нормально», легитимно — попасть в тусовку через общих знакомых. Это дает своеобразную гарантию, рекомендацию. Само знакомство должно про­исходить по приемлемым и привычным правилам, в определенных местах, что-то должно связывать этих людей: общее место учебы, жительства, об­щее прошлое, место проведения досуга и т. д. И мое желание тусоваться с ними выглядело неискренним: общаться, чтобы «получать информацию», было не принято — нужно было общаться «просто так».

В это же время я познакомилась еще с одной девушкой, Катей. Ее теле­фон дали мои знакомые, которые хорошо знали Катиных родителей. Я не рассчитывала на свободное и искреннее общение, но искала возможность выхода на Катиных приятелей. (Этот «вариант» сработал только через полторы недели: я познакомилась и стала общаться с друзьями Кати, хотя близкого контакта так и не получилось).

«Вся этнография на фиг» ^[44] : в поисках объекта

Таким образом, спустя десять дней с момента приезда я познакомилась с тремя различными людьми, которые не могли или не хотели ввести меня в свои компании. Мной овладевало отчаяние. Я злилась на моих инфор­мантов за то, что они — несмотря на все обещания помочь — избегали меня, когда я просила о встречах, демонстрировали сильную занятость и не желали общаться со мной иначе, нежели tet-a-tet^[45].

Я решила предпринять решающую попытку войти в компанию «по реко­мендации» и, в случае неудачи, искать знакомства на улице, что, по моим представлениям, исключило бы возможность получить одобряемый статус в тусовке и полностью погрузиться в «поле». Гуляя с Наташей по Сочи^[46], мы пришли на площадь, где катались на скейтах и роликах несколько человек. Другие сидели на лавочках рядом. Среди них Наташа заметила своего дав­него приятеля. Мы подошли, поздоровались и заговорили. Она представи­ла меня как свою знакомую, которая пишет книжку о сочинской молоде­жи^[47]. Такая экстравагантная презентация вызвала бурный интерес ко мне: двое молодых людей стали рассказывать про свою компанию, последова­тельно представляя всех и сопровождая рассказ комментариями, которые, по их мнению, могли заинтересовать меня. Общий смысл презентации сво­дился к тому, что все они здесь (имелась в виду их компания) «деградан- ты», праздно проводят время и употребляют наркотики. Я спросила, можно ли приходить к ним каждый день, т. к. хотелось бы узнать о них побольше. Получив разрешение, я подумала, что самое страшное позади.

С тех пор — не считая пары дней, когда шел сильный дождь — я ре­гулярно приходила на площадь и постепенно знакомилась с тусовкой. Со мной подружилось несколько девочек, которых было мало в этой компа­нии, и поэтому часто я оказывалась там единственной, с кем им можно было поговорить и «посекретничать», пока мальчишки катались на скей- тах^[48]. Постепенно отношения с тремя девочками стали настолько близки­ми, что они начали приглашать меня в гости и не отпускали вечером до­мой. Мы ходили с ними гулять отдельно от остальной компании, сидели в кафе, ходили на концерты. Каким-то образом я восполнила существующий у них дефицит общения, а будучи старше и информированнее, была для них источником новых знаний и жизненного опыта. Чувствовала я себя настоящим психотерапевтом: мне рассказывали про личную жизнь, про­блемы с родителями, учителями, разборки в школе, а насыщенность нар- ративов о наркотических практиках — собственных и чужих опытах — превосходила все мои первоначальные ожидания. Некоторые члены этой компании — те, кто появлялся нечасто — восприняли меня как «новень­кую» и спрашивали, из какого я района и кто меня привел.

Чужая или все-таки своя?

Одним из самых волнующих в исследовании стал эпизод, когда двое мальчиков, наиболее активно экспериментирующих с наркотиками, поз­вали меня курить с ними траву. Не скажу, что предложение было для меня неожиданным, т. к. еще задолго до поля я размышляла о том, как далеко смогу зайти, насколько готова включиться в общие практики. Употребле­ние наркотических веществ противоречило моим ценностям и представ­лениям о безопасности. Буду откровенной: наркотики всегда вызывали у меня внутренний протест, и мне было крайне неприятно общаться с «на­куренными» людьми, не говоря уже о том, чтобы самой попробовать. Но я исследователь, и отказ может вызвать недоверие и подозрение, т. к. я окажусь единственной «некурящей», а значит — «не такой как все». Кроме того, без личного наблюдения (подразумевающего участие) трудно узнать важные этнографические подробности и групповые ритуалы, сопровожда­ющие эту практику. В той непростой ситуации было много моментов, ког­да я буквально усилием воли заставляла себя что-то делать. Думаю, лучше будет привести отрывок из моего исследовательского дневника:

«Вся тусовка сидела, нехотя о чем-то разговаривая. Ждали Г. с Р. Они пришли часов в семь. Поздоровались «как обычно» со всеми, при­сели на лавку. Потом Г. говорит мне: «Вы не хотите с нами прогу­ляться?» Мне это показалось очень странным, т. к. они редко обща­лись со мной. Спрашиваю «Куда?» — «Да вот тут недалеко, мы вам что-нибудь порассказываем». — «Ну, пойдем». Мы втроем пошли за угол — на «стенку». Меня охватило чувство тревоги — чувствовал­ся какой-то подвох — почему мы ушли от всех, почему оставшиеся не просились с нами, сидят молча, почему всегда отстраненные Г. и Р., единственные до сих пор называющие меня на «Вы», неожиданно ре­шили пообщаться именно со мной? Больше всего меня напрягало то, что все было НЕ ТАК, КАК 0ББ1ЧН0. Завернув за угол, они резко ожи­вились, стали выяснять между собой, все ли они взяли — сигарету, зажигалку, бутылку, фольгу. Выяснили, что у них нет ничего остро­го — обратились ко мне: «У Вас есть что-нибудь типа иголки?» Я сня­ла из уха серьгу и протянула. По «джентльменскому набору» я поня­ла, что мы идем курить траву через бульбулятор, только какая роль отведена мне в этом: наблюдателя или участника? Что делать? По­чему они решили привлечь меня: это означает, что меня приняли, или это «проверка», а может быть просто ничего не значащий жест? — в последнем я была абсолютно не уверена...

Дошли до места. Г. стал делать бульбулятор: взял пластиковую бутылку из-под «Пепси» (0,6), сверху сделал крышечку из фольги от сигаретной пачки с углублением; в углубление насыпал траву из спи­чечного коробка (он был у Г. в кармане), накрошил туда табака из пачки сигарет. Внизу сбоку бутылки прожгли дыру горящей сигаре­той (примерно на расстоянии 3 см от низа). Потом Г. стал раскури­вать, вдыхая через эту дыру и одновременно поджигая смесь вверху зажигалкой. Ничего не разгоралось — Р. пытался помочь своей зажи­галкой. Они стали переругиваться, что один мешает другому. Потом вроде все получилось — внутри бутылки образовался густой дым. Г. затянулся и передал бутылку Р., тот тоже вдохнул и передал мне. Я сказала, что не буду. Они (с выражением недоумения на лицах): «Почему?» — «Мне не хочется». — «Но мы же Вас специально позва­ли!» Г. стал делать жалобное лицо, настаивать, канючить. — Все это делалось очень быстро, они оба возбужденно махали руками, говори­ли судорожно, очень быстро и нервно. У меня в голове творилось непо­нятно что — за секунду пробежала сотня мыслей: «Не хочу. Почему я должна это делать? Почему они хотят меня заставить? Мне же в отличие от них не 15 лет — почему я должна поддаваться на эти уловки и следовать их капризам? Я просто могу постоять рядом, я не