Письмо Маркуса к Л., письмо 2

 

«…Как часто, повторяя, казалось бы, то же самое, мы сразу выдаём себя с потрохами. Человек в одиночестве не способен действовать разумно, заметив вдалеке своё спасение – чьи-то уши.

Пустота и протест – и ничего более. Как часто мне хочется, запустив ладони в собственные локоны, убедиться в том, что их нет. Меня гнобит моё настоящее, потому что в сущности, всё настоящее есть не более чем выдумка. Я вижу Лоренс и моё сердце переполняет какая-то душевная тоска по неизбежному, тоска несбывчивой, ни от чего не зависящей любви. Я поворачиваюсь к Алексу и спрашиваю: «Кто по вашему вон та женщина, сидящая за угловым столиком?». - «И знать не знаю, я её никогда не встречал, впрочем она ничего». Ничего. Ничего и ничего более. Мир то и дело сокрушается под натиском наших мыслей, он то и дело изгибается, пытаясь соответствовать, пытаясь быть реальным, обоснованным, справедливым. Но это невозможно, потому что мира нет. И Маркус и Алекс и я верим во что-то большее, идеальное. Мы считаем, что всё подчиняется нашим законами и более того, мы верим, что все люди глупы. Мы верим, что только мы истинно знаем как жить и как поступать. Миру же не остается ничего кроме как принять это и истребить нас. Люди всей планеты готовы воевать, чтобы сделать свой мир, свою волю единственно верной. Но им и дела нет до того, что их мир для всех остальных есть «ничто». «Как тебе этот мир, Алекс?» - «Мир? Не знаю. Ничего не знаю. Будьте добры еще гренок». Он улыбается и ждет.

 

В любой момент жизни мы всецело порабощены своей волей, своим «миром». Но по мере нашего взросления воля угасает. Мы, лежа в младенческой кроватке, требуем всего беспрекословно, не обращая внимания на окружающих. Наш вой, наша воля сотрясает стены. Но человечество не может существовать, если воля каждого будет считаться единственно верной. Воспитание, общество, идеалы – всё это только принижает, ущемляет ваш «мир». И вот, не прожив и половины отведенного для вас срока, вы готовы лизать пятки боссу, лишь бы заполучить очередной двухнедельный отпуск. Ваш мир, ваша воля остается такими же яростными, но вас учат молчать. И гуманизм, как любовь к людям, уступает место рабству. Вы не готовы полюбить и увидеть чей-то «мир», вы готовы отдать «мир» собственный в чьи-то жалкие руки, вы готовы заставить кого-то невольно предопределить ваше будущее, и если оно и будет никчемно, то, по крайней мере, остальные, такие же слепцы увидят в этом высшее из страданий, в то время как вы оказались рабом, оставив всё на растерзание Ему, и Он сказал – у вас осталось несколько глав. И вы поверили. И я поверил. Потому что по-другому в этом мире нельзя. Любовь должна иметь вещественные рамки, иначе все окрестят вас лжецом. Протест и пустота вокруг ничего. Моя воля собрана в кулак, руки – за спиной. И что самое страшное для меня, их ничего не сковывает в кандалы, как бы я этого не хотел».

 

 

Поезд уже подходил к вокзалу: пассажиры торопились на выход. Стягивая свои чемоданы войлочными веревками, они вздыхали, как будто этими верёвками, в сущности, были обмотаны они сами. Я только-только разомкнул глаза после глубокого сна. Собирался в спешке. Всё, над чем я работал в последние несколько дней, летело в чемодан. Проводник попросил освободить вагон, так как все уже вышли: состав будут оттягивать на стоянку. Я впопыхах схватил плащ и эффектно надел шляпу, впрочем это было напрасно, так как при выходе из купе она стукнулась о дверной косяк и повалилась на пол. Я с досады выругался, наклоняясь за ней, но вдруг заметил, что одно письмо завалилось под столик. Моя рука бросилась было его подбирать, но вагон тряхнуло, как это бывает при начале движения, и я угодил бровью о край стола. Сунув письмо в нагрудный карман, я, наконец, вышел из купе и побежал в конец вагона.

- Куда это вы, мсье? Далее поезд остановится только в депо.

- Черт возьми! Отойдите, мне необходимо сойти, иначе я приду во время, а этого никак нельзя допустить, - я оттолкнул проводника.

- Кажется, вы сказали вовремя…мсье!

Но я уже выжидал момент для прыжка. Бровь кровоточила, приходилось зажмуривать один глаз. Теперь главное не вывихнуть ногу, а уже тем более не сломать себе шею.

Поезд резко взял влево, и я, поставив одну ногу на землю, оттолкнулся от него, пожелав перед этим по старой привычке всего наилучшего проводнику.

- Стойте! Вы разобьётесь! – послышалось мне вслед.

Твёрдая поступь, прыжок и падение на гравий. Цел. Машу рукой проводнику. В последний момент выкрал у него из купе пачку сигарет. Ха! Я и был таков.

 

Поезд теперь проходил шпалу за шпалой, перекатываясь как дождевой червь. Так, наблюдая вещи со стороны, можно только удивляться тому, какими стремительными кажутся события, проживаемые нами в страхе. На деле же, всё это – лишь черепашьи бега.

 

 

К полудню пересек песчаную насыпь, вышел к вокзалу. Далее на восток, в сторону порта и быстрее, быстрее. Не знаю, почему меня понесло именно туда. Но вот уже порог этой двери. В моих руках письма, перевязанные бечевой, сложенные в мягкий тканевый узел. Он красный, издали похож на фальшивое сердце. Подумают, что топчусь здесь, дожидаясь свидания или чего еще. Надо было не слушать Маркуса и обернуть в газету. Моё лицо постепенно каменеет и сквозь откровенную дрожь проступает алеющее смущение щёк. Я превращаюсь в гранит, но моросит дождь. Кому, спрашивается, есть дело до памятников в такую погоду? Никому. Легкие наполняются солёным воздухом. Под полой моего пиджака письма снова размякли. Дождь не щадит: всё было напрасно. А чемодан? Забыл чемодан в вагоне, черт подери! Ну и что теперь прикажете делать? Несколько опешив, разглядываю своё отражение в окне справа от двери. На окне – плотный тюль, в отражении стекла я выгляжу даже правдоподобнее, чем на самом деле. Люди текут неспешным потоком мимо. Мимо, всё мимо. Кажется, Маркус был прав. Я стою с этим сердцем и не смею войти. Не смею? Да я даже не знаю к кому – войти. Но вот и дверной звонок. В исступлении жму. Не открывают. В суматохе улицы вдруг становится глухо и нестерпимо стыдно. Не к месту. Я здесь совершенно не к месту. Видите ли, слова Маркуса закончились еще вчера. У меня же еще два абзаца. Было два, а вот уже, пожалуй, и меньше. Что это? Я оправдываюсь перед вами?

В панике не заметил как дернулась штора. Точнее заметил, но не осознал, не захотел верить. Но, смотрите же, открывают! Открывают! Уже дернулась легкой пощёчиной щеколда. Что это? Разве я здесь был? Но когда? Нет, это невозможно. В дверном проёме мелькнули знакомые серо-голубые глаза, чуть-чуть темные в окружении синих обоев прихожей. Белые локоны. Мой узелок падает из рук на мостовую. Письма летят в лужу. Я окончательно обессилел. Дома принимают неровные очертания. Люди снуют, мелькают, мчатся по улице. Движение нарастает. И вот уже кто-то совсем незнакомый в кепке протягивает ей упавшие письма. Я вспоминаю, что в нагрудном кармане еще одно – самое последнее. Но строки подходят к концу, и из полуоткрытого рта успевает вырваться лишь искреннее: «Лоренс..»

 

 

Узкий переулок мгновенно перекрыла толпа зевак. Они как-то неловко обступили тело на мостовой. Места было чрезвычайно мало. Иные оборванцы и вовсе, казалось, прилипли к сыреющей побелке вытянутых в две параллели домов. Никто не хотел подходить близко, а тем более быть вовлеченным в дело. Вокруг человека в темном, почти черном пиджаке были одновременно все и никто. Улица трещала по швам, но на лицах прохожих было выражение полной непричастности. Казалось, что каждый из них своим взглядом пытался убедить остальных в том, что ему уже пора и всё, здесь происходящее, удерживает его лишь по воле случая. В первом ряду исподтишка толкались локтями, зрители задних рядов, оглядываясь, вставали на цыпочки. Один даже совершенно случайно повис на водосточной трубе, едва не уронив шляпу.

 

Словно нарочно из-за старой часовни вылезло солнце. О минувшем ливне напоминали лишь пришкваренные пятна на мокрой мостовой и духота. Струящаяся по лицам и фасадам духота. Дождь изнывал на лбу полицейского крупной испариной. «Расступитесь, расступитесь, черт возьми», - бормотал он, автоматически записывая что-то в свой блокнот и лениво жестикулируя. Но люди стояли несколько поодаль, и казалось, что бедняга просто размахивает ручонками, пытаясь укротить поднимавшийся от мостовой пар. На секунду он почувствовал тонкое колыхание этого дневного варева. Сквозь толпу с тележкой свежей прессы пронёсся почтальон.

 

Утренняя суета, искаженная лицом покойника в уже якорно-синем, высохшем пиджаке, остановилась на миг и задумалась - куда же направить всю свою энергию, всю свою мелочную суматоху? Толпа, очарованная ярким пятном на мостовой, вдруг встрепенулась, послышался шёпот. Неумолкающие голоса все нарастали и нарастали, полицейский все быстрее и быстрее выводил что-то в блокноте своей потной ладонью, палящее солнце измельчало терпение, проступавшее на шеях работяг и тут же смахиваемое грязной фуражкой. Разбуженный шумом, на балконе второго этажа проснулся и заплакал ребенок. В этот момент чья-то добрая тень подбежала к скомканному на мостовой человеку, чтобы закрыть ладонью отливающие небом глаза. Другой рукой она туго оперлась на грудь несчастного.

 

Я чуть было не взвыл.

 

Лоренс. Милая Лоренс…Вот, она уже тянется к письму Маркуса в нагрудном кармане, в который раз жмет мое запястье и я, так похожий на маленького мальчика в своем севшем пиджаке, расстаюсь с ней, остаюсь совершенно один. Один – среди этого роя людей, знойного медового солнца и бесконечного жужжания. Один, растянувшийся в усталой, веснушчатой улыбке. Один, наконец-то один! с тех давних пор, когда нас вдруг совершенно случайно стало несколько.

II

 

Маркус и я были неразлучны с самого детства: с самого начала учебы в пансионе. И если любовь перерастает в самую едкую ненависть, то ненависть, доведенная до любви, становится настоящей дружбой. Мы терпеть не могли друг друга до такой степени, что порой не могли прожить в одиночестве и дня.

 

Я не знал абсолютно ничего о Маркусе, его семье, родине. Он появился из ниоткуда и мог исчезнуть в любой момент. У него были румынские или болгарские корни, но в сущности мне было все равно. Я плевать хотел на чертовых цыган. Но между тем, я был настолько одинок изначально, что его черные кудри, ввалившиеся в нашу мизерную комнату с окном на запад, явились мне чуть ли не единственным спасением. Он бросил свой тюфяк на мою кровать и сказал: «Где у вас тут лошади?». Я приехал за день до его прибытия и предположить не мог, что в пансионе были чертовы лошади. Именно поэтому я несколько задумался и промолчал, невольно улыбаясь во все двадцать шесть молочных зубов. Кажется, после этого он стал считать меня идиотом. Но сколько бы мы с ним не пререкались, всё-таки в нас было что-то общее.

 

Я почти не помню своего детства. Мама заходит в комнату пожелать мне доброго сна. Гасит ночник. В её жестах рассеянная усталось. На следующий день она собирает чемоданы и я уже мечтаю о том, как мы едем на побережье – я, мама, отец и наша лопоухая собака корги. Но утром чемоданы опять оседают в чулане. А вечером мама, уйдя из моей комнаты, затворяет дверь.

 

Мы никогда прежде не закрывали двери на ночь, я выглянул в темный холл второго этажа – все комнаты были заперты. В гостиной внизу трепетал мотыльком свет. Когда голоса усиливались, он бился и однажды погас звуком разбитой лампочки. Через неделю мы собрали вещи и отправились на отдых. Мама, папа, я и наша собака. Пансион показался мне довольно уютным местом. Я ликовал. Деревянные строения утопали в зеленом ворсе. Горизонт обрывался пологим склоном оврага, а справа, очерченное хлипкими ресничками деревьев смотрело на меня голубоглазое озеро. Порой я казался себе довольно впечатлительным.

 

Но мама и папа уехали. Вместе они уже никогда меня не навещали. Тогда я понял, как черства может быть наша чертова жизнь. Или не понял? Не знаю, мне было всего ничего – лет восемь. Во всяком случае, когда Маркус возвращался из конюшни, мне всегда казалось, что где-то внутренне он более любим и счастлив, чем я, Алекс (и черт знает какая фамилия доброго семейства здесь), обреченный на вечный отдых на побережье.

 

Однажды перед сном я спросил его:

 

- Маркус, слушай, у тебя есть братья или сестры?

 

- Не знаю, старина, мне кажется, если и есть, им уже всё равно.

 

- О чем ты?

 

- Понимаешь, ну к примеру, лошадям совершенно всё равно. День или ночь, сегодня или завтра. Даже уносясь в даль, они дарят тебе надежду. У людей все по-другому.

 

- А как же братья и сестры? Куда они могут деться?

 

- Алекс, да хуй знает, отвали. Все мы одиноки.

 

 

И снова сны.

Мне видится бесконечно зеленое поле, натянутое словно скатерть стола на край отвесного обрыва. Обрыва настолько высокого и ясного, что даже в утренней дымке на том месте, где его край сходится с небом, возникает ровная линия, отделяющая окно нашей и еще многих комнат второго этажа от белого варева. Трава, исполненная росы, стальной кастрюлей легла между обрывом и маленьким мутноватым озером, сдерживая кипящее утреннее небо под тяжёлой крышкой августовской ночи. Нам с Маркусом всегда казалось, что какой-то маленький, пухлый человечек отчаянно борется за эту гладь окружающих наш пансион полей. Повиснув над пропастью и раскачиваясь из стороны в сторону, он непременно должен был рисковать всем своим существом в попытке заставить колыхаться каждую травинку этого летнего хора. Не знаю, так ли это было на самом деле, но мы и не думали искать опровержения.

 

Еще мне всё чаще видится одинокая лошадь, рассекающая беспокойное, пахнущее пожухлым сеном, море под нашими окнами. Помню, она появлялась ровно в пять, каждое утро. Едва ли не точнее солнца был её выход в день осенний, окутанный туманом и мягким дымом костров. Кучер в белой с ржавчиной кепке выводил лошадь из стойла и вздохнув направлялся под козырёк веранды в поисках тонких паутин своего сна, спрятавшихся по темным углам его квадратной комнатушки.

 

И если мы только что проснулись, и более того, если совсем не спали, лошадь всегда производила на нас впечатление томной, никуда не спешащей, но как бы выжидающей и исполненной силы жизни. Лишь уходя на завтрак, я долго не мог оторвать от окна Маркуса, который, увлеченный чем-то, наблюдал за лошадью, нарезвившейся вдоволь и слоняющейся между краем обрыва и мутным озером. Таково было детство, где не зная ненависти, рабства, зла, мы смотрели распахнутыми глазами, на пышную гриву, как нам казалось, счастливой лошади, выискивающей что-то в пропасти обрыва и, не найдя ничего,кроме свистящего воздуха, возвращавшейся обратно в стойло.

 

Маркус постоянно где-то пропадал. Однажды вечером он вернулся в насквозь промокшей одежде. Воротнички его рубашки забились под свитер, слово хотели спрятаться от косого дождя. Дождь же шёл весь день, начиная с самого утра. На щеке Маркуса пылала свежая ссадина, кровь с которой стекала по подбородку, вырисовывая на скуластом лице несуществующие морщины.

- Какого чёрта, Марки? – спросил я.

Дождь стучал по железному карнизу. Капли омывали рыхлую краску рассохшихся деревянных ставен, мелкими ручьями скатываясь вниз на кусты сирени, отцветшие в начале июня и теперь виновато озиравшиеся в своей наготе. Подобное забвение перед лицом природы были мне не свойственно, чуждо до такой степени, что поймав себя на этой мысли, я вздрогнул и посмотрел на Маркуса наивными, ничего не понимающими глазами.

 

Он стоял в полусумраке окна, едва различимый, впитавший в себя всю темноту и влагу грядущей ночи. В молчании он захлопнул окно. Опершись рукой на стол, Маркус еще долго смотрел на меня, ожидая по-видимому дальнейших расспросов. Но я еще в самом начале небрежно отвернулся к столу и продолжил свои занятия, дав понять, что я чертовски не люблю подобных риторических странных пауз. Взгляд Маркуса и после этого не изменил своего направления и оттого казался каким-то отрешенным. Спустя некоторое время, он написал что-то в своём дневнике и рухнул в кровать, не разуваясь. Я давно привык к этому, хотя и знал его всего пару месяцев.