Письмо Маркуса к Л., письмо 3

«…Я человек вне места и времени. Я не могу определить себя относительно какой-либо из исторических эпох, не могу сказать, почему я живу так, а не иначе, не могу объяснить, почему ощущая необходимость свободы, я чувствую животную тревогу, выходя в открытое поле, пенящееся в шуме осенней травы. Единственное, что я способен услышать и тут же резко возненавидеть, это скрип напряженных нитей, связывающих меня с такими же отдельными, единичными, как и я сам, силуэтами, блуждающими по бесконечному и оттого имеющему в нашем сознании довольно определенные рамки миру. Эти нити, их случайные перепутья, не только препятствуют движению вперед, но более того – мешают созерцанию настоящего, закатывая меня в глухой кокон. Не знаю, выпорхнет ли из этого камня бабочка или нет, но вся жизнь предстает передо мной именно в подобном поиске никому неизвестного уровня личной свободы. Желание обрести крылья и отбросить пресловутую оболочку настолько непреодолимо, что порой заставляет человека врать самому себе, умалять истинные рамки свободы, сводить её к зримому для всех пределу.

 

Но существует одна деталь, рождающая противоречие, рассматриваемое мной, как спасение. Противоречие, так свойственное человеку и всему, что его окружает. Только поэтому я и решился написать тебе сегодня. Мне кажется, что вот-вот рухнет стена чего-то недосягаемого, рассыплется и устелет пол комнаты крупицами знания. За ней рухну и я, и моя рука, уже и так довольно непослушно держащая перо. Мои последующие слова в этом нелепом скованном почерке, возможно, будут довольно скупы, чтобы передать этот и до того едва заметный росчерк надежды. Но если ты всё-таки увидишь хотя бы черточку, хотя бы самую маленькую точку, не вздумай продолжать, развивать её, доводить до линии, а уж тем более её преступать. Всё последующее, как мне кажется, должно пониматься на уровне чувственном, без каких-либо усилий воли или сознания.

 

Свобода опасна не своей неизвестностью, а всеобщим стремлением эту неизвестность познать. Это рождает хаос. Хаос, чей поток не должен нарушить ни твоей, ни моей жизни. Ошибкой понимания свободы является её видение в иллюзии непрерывного действия, в то время как свобода – это чистое созерцание.

 

Ты знаешь, я живу в одной комнате с Алексом. И его вечная излишняя спешка, попытка заполнить тишину движением, какими-то ненужными фразами напоминает мне человека, боязливо ищущего в темноте выключатель. Жаль, Алексу никогда не придет в голову остановиться и подождать, пока глаза сами привыкнут ко мраку и будут способны различать невидимые доселе очертания. Нити, связывающие Алекса с другими несчастными, перетягивают остатки его внутренней свободы из стороны в сторону. Его эмоции, чувства, вся его жизнь становится ответом на эти незримые позывы нитей. И весь парадокс в том, что избавиться от этих сетей, находясь в обществе, невозможно. С помощью них мы обретаем своё лицо, свою роль. Кокон, образующийся вокруг нас, иные порой называют авторитетом или даже местом человека в мире, не понимая, что в конечном счете эти липкие нити и будут удерживать крылья свободы, прибив нас к земле. К сожалению, вся независимость действенная невозможна из-за того, что нити,породившие человека, как существо социальное, и удерживают его от свободного полета.

 

Кто знает, может быть к этому мы и стремимся всю жизнь – к опровержению противоречия свободы, к доказательству того, что мы не способны существовать вне общества и быть некой отстраненной, но важной единицей. Однако если подумать, никому еще не удавалось разорвать эти нити и тем более сообщить об этом, ибо когда мы вне кокона, разговор растворяется в шепоте больничных палат.

 

Свобода же реальная состоит в неустанном наблюдении за жизнью. О, как бы я хотел предаться этому наблюдению всецело, ослабить опоясывающие меня нити. Хоть на секунду посмотреть на мир со стороны сквозь щели моих доспехов. И представляешь! Я почти поверил в то, что я на это способен. Невзирая на утренние занятия, я вышел из пансиона. Кучер как раз загонял свою единственную лошадь в стойло. После долгих уговоров он согласился выпустить её в поле еще на пару часов. Лощадь резвилась и вздымала копытами комья земли. Я не сводил с нее глаз.

Солнце больничной свечой поднималось все выше, утопая в серой вате небосклона.

 

Лошадь устала. Она приближалась ко мне медленно, еле передвигая ноги. Подойдя, она наклонила морду. Я похлопал её по гриве. Дул ветер, а потому стало зябко. Подняв воротник, я невольно коснулся своей шеи. На ней была кровь. Морда лошади тоже была в крови: особенно ноздри, так жадно вбирающие еле прогретый сентябрьский воздух. На моих щеках проступили слезы. Я помню, как попытался дотронуться до корост на лошадиной морде, но она взвыла и резко повела влево, оставив на моей щеке ссадину. Я не придал этому значения. Но когда она уносилась вдаль, к обрыву, я заметил, что дождь шел не переставая уже несколько часов. Кучер, пришедший на визг лошади, обругал меня. Я просидел на крыльце до ужина.

 

Через неделю я узнал, что лошадь умерла от оспы».

 

 

Удивительно, как детские лица становятся по-взрослому обрубленными, обтесанными. Мне всегда казалось неизбежным то, что дети красивые в детстве, вроде меня и Маркуса, становятся какими-то совершенно уродливыми в годы своей юности.

 

Маркус посмотрел куда-то в сторону станции, и с губ его слетала очередная ода безмятежному бормотанию. Впрочем был сильный ветер и я все равно бы ничего не услышал. Наши рубахи, словно паруса прибрежных фрегатов, раздувались на вопиющей худобе мачт. Все вокруг свистело. Нас обдавало холодом, не смотря на полуденное солнце, которое уже по-летнему опалило наши макушки. Но мы так и стояли в гавани, подперев уже колющиеся, опилчатые скулы бледными кулаками. Начинались летние каникулы, а нам совсем некуда было уезжать.

Все, окружавшие нас, казавшиеся до того какими-то нелепыми детьми – чересчур рыжими, чересчур веснушчатыми или с чересчур большими, с щелью, передними зубами, вдруг расцвели и подчеркнули свои красивые лица этой детской нескладностью. Мне было грустно думать о том, что все цветы облетают к осени и их опять прибивает ветром к воде, прямо к корме стоящих на берегу фрегатов. Кто знает, может быть спустя годы, мы так и будем сидеть здесь - на берегу выдуманного нами моря - говорить о путешествиях и бравых капитанах, смотря на тихую гладь озера, в которой пока отражаются только блестящие автомобили, освобождающие пансион от счастливых детей. Наверное, это единственное место на земле, где хотя бы раз в году и тюрьма, и её заложники радуются в легком резонансе. Что же касается нас... Мы чувствовали лишь объятия холодного ветра.

 

 

На следующее лето - в нашей комнатушке всё по-прежнему. Стены и занавески цвета охры, как будто всё вокруг облепили личинки моли, ветхая мебель и желтые простыни.

 

Друг Маркуса по футбольной команде – Лесли – не различал цвета. Вот и сейчас он сидит на кушетке и от его глаз может ускользнуть и зелень, и реющий в углу синий мольберт. До чего они красивы теперь. И окно, и бирюзовая фанера-палитра, и его глаза.

 

Лесли всего полгода - он поступил к нам в прошлом октябре. Здесь никто не знает и не хочет знать вашего возраста. Значение имеет лишь дата прибытия, ибо всё, абсолютно всё начинается заново. Заново, но ничего нового, в сущности, не происходит.

 

Помню, мы всю зиму и знать не знали о болезни Лесли, пока Маркус не притащил мольберт. «Какого чёрта ты нарисовал мой портрет этими ужасными красками? Вы что соскребаете штукатурку со стен и прямо ей начинаете малевать?» - скулил Лесли. Вся комната встрепенулись от грохота. Стакан воды полетел в выведенное синей акварелью курносое лицо.

 

За окном на обветренные руки Маркуса уже падали хлопья хохлатого снега. Лицо Лесли стекало в лужу на груде книг, отражение в которой обреченно опустилось на пол, сев у комода. Мы не знали о его болезни. Он и сам не знал. Грусть по неосознанному - самая едкая. И если не сейчас то, по крайней мере, через несколько месяцев Лесли точно поверить в то, что мир утопает не только в оттенках серого - это я вам обещаю.

 

На другом конце страны человек с ромбовидным лицом записал что-то в блокнот и отправился спать, а в комнату вошёл Маркус. На его руках была синяя краска, которая почему-то оказалась и на щеках под глазами. Звонили к обеду.

 

- Эти козлы распугали снег, - Маркус улыбнулся.

 

 

Наши деньги, предназначенные для акварели и истраченные на табак, закончились удивительно быстро, поэтому мы частенько пробирались в депо по покраске рабочей одежды и набивали карманы синими комьями порошка-красителя. Это была отсыревшая, вязкая как тесто гора, после которой наши ладони покрывались голубоватым налётом. Вечером, после ужина, мы бегали в котельную и набивали карманы углем. На следующий день Маркусу удавалось рисовать в графике. Но мы постоянно набивали чем-то карманы и ему это не нравилось. Он это ненавидел до чёртиков. Ненавидел скорее потому, что у нас изначально, да пожалуй, никогда ничего не было. В наших карманах с одинаковой вероятностью могло оказаться всё – от раздавленных конфет до птичьего помёта. Всё и ничего. Уже в детстве мы пытались догнать и до того исхудало ускользающую от нас жизнь. Эти чертовы словечки Маркуса, скоро я буду разговаривать, как Джейн Остин.

Когда в депо был сторож и нам не удавалось ничего украсть, мы оставались дома и просто жгли костры на заднем дворе пансиона. К слову, мы часто и вовсе забывали про угли и мольберты. Так, лежали себе в дымке вечернего костра и вдыхали запах тленных полей. Меня преследовали мысли совершенно абсурдные, как теперь может показаться. Например, что испытывают деревья, когда чувствуют запах костра? Никогда не задумывались? Наверное, это ужасно.

Маркус только качал головой.

- Тебе бы о людях так заботиться. Даже если деревья и чувствуют что-то... Их вполне объяснимой местью будет то, что тебя на заре дней положат в дубовый гроб.

- Да пошёл ты, Марки. Я тебя сейчас доской пришибу! Как только земля выносит таких зануд!

- Ах, так!

И мы неслись через весь луг, и озеро, и рощу, и двор пансиона. И я махал громадной веткой, и бросал её в Марки, не поспевая за его галопом. И мы не думали ни о чём, ни что может случиться попади я ему прямо в висок, ни что ожидает нас после опоздания в пансион, ни чем мы будем рисовать завтра, ведь из карманов во все стороны летели черные и синие волны «красок». Чертовски веселая и от своей беззаботности глупая по окончанию пора: потому что всё, пребывающее на пике своих чувств, отзывается горькой тоской по ушедшим мгновениям - стоит только посмотреть на вечерний закат. А закат в наших окнах на солнечную сторону был по-летнему прекрасен. В окно дул ветер.

 

Маркус заболел и слёг на следующий день.