Элегический поэт и его молитвы

 

Все остатки четырехчастного построения, сохранявшиеся у Капниста, устранены; элегия Батюшкова имеет прозрачную, за счет анафор, трехчастную структуру[41]. В первой части анафора, как у Горация и в противоположность Капнисту, объединяет моменты ритуала:

Спешу восстановить олтарь и Муз и Граций...

Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный -

но никак не связана с просьбой поэта: последняя вовсе вынесена из этой части. Таким образом, I часть у Батюшкова оказывается специально о ритуале, и еще один момент сближения с Горацием через голову Капниста — яркий и развернутый аналог горациевскому dedicatus, открывающий элегическую ситуацию мотив «восстановления олтаря».

Анафора II части (3 и 4 строфы):

He алата молит он у жертвенника Муз...

Не молит Славы он сияющих даров —

соответствует II части Горация — Капниста. 5 строфа элегии:

Он молит Муз: душе, усталой от сует,

Отдать любовь утраченну к искусствам,

Веселость ясную первоначальных лет

И свежесть — вянущим бесперестанно чувствам -

имеет характер переходный, будучи анафорически связана со строфами 3 и 4 и содержательно открывая III часть. Анафора же III части та же, что была у Капниста и восходит к Горацию — «пускай» (6 и 7 строфы):

Пускай забот свинцовый груз...

Пускай и в сединах, но с бодрою душой -

но у Капниста это часть предпоследняя, имеет значение уступительное и обращена к «другим уделам», а у Батюшкова это часть последняя, «своя», и «пускай» здесь не уступительное, а желательное; третьей же части Горация — Капниста ничего композиционно не соответствует.

Анафора II части поддерживает у Батюшкова трехступенчатую градацию[42]:

—безусловно чуждое поэту (богатство);

—не чуждое, но недоступное (дары Славы);

—и нужное, и желаемое (все содержание III части).

Только на второй ступени, кажется, появляются иные, «счастливцы», но это лишь предельно общее (и данное к тому же зооморфной метафорой — «стая орлов») представление о человеческом гении[43], во всяком случае не связанное для поэта с мыслью об иных жизненных уделах.

Капнист имеет здесь определяющее влияние на Батюшкова, ему обязанного удвоением образа пчелы. Гораций (Carm. IV, 2, 25-32) делает только сравнение Пиндара с лебедем и себя с пчелой:

Multa Dircaeum levat aura cycnum,

tendit, Antoni, quotiens in altos

nubium tractus: ego apis Matinae

more modoque,

grata carpentis thyma per laborem

plurimurn, circa nernus uvidique

Tiburis ripas operosa parvos

carmina fingo.

«Великий ветер подъемлет диркейского лебедя, когда он устремляется к высокому теченью облаков; я же, на манер матинской пчелы, с великими трудами обирающей благодатный тимьян, близ рощ и брегов влажного Тибура скромно слагаю песни, требующие усилий».

В оде «Ломоносов» Капнист это переводит с заменой лебедя на орла:

С такою дерзостью чудесной

Изведав неусталость крыл,

Верх облак, в синеве небесной,

Российский сей орел парил.

Но я, как пчелка над землею,

С трудом с цветов сосуща мед,

Я тиху песнь жужжать лишь смею:

Высокий страшен мне полет.

Гораций говорит о жертвоприношении:

te decem tauri totidemque vaccae,

me tener solvet vitulus, relicta

matre qui largis iuvenescit herbis

in mea vota,

fronte curvatos imitatus ignis

tertium lunae referentis ortum,

qua notam duxit, niveus videri,

cetera fulvos.

Сам Капнист при изложении своих переводческих принципов, приведя этот фрагмент в пример («прекрасное описание идолопоклоннических обетов»), передает прозой его содержание так: «Тебя разрешат от обета десять волов и толикое число телиц; а меня — нежный отдоенный теленок, в высокой пажити возрастающий; вогнутое чело его подобится светлости, тридневную луну означающей; вдоль оного видно белое, как снег, пятно; весь он рыж»[44], В поэтическом переводе от этого «прекрасного описания» ничего не остается, потому что Капнист его русифицирует — то есть христианизует; «нежный теленок» небогатого Горация заменяется свечою в храме, с которой оказывается связано второе упоминание о пчеле:

А я, помост усыпав храма

Взращенными цветами мной,

Возжгу в нем горстку фимиама

С белейшею лялей свечой

Из воска, что с полянки нежной

Трудолюбивая пчела

За мой о ней надзор прилежный

С избытком в дар мне принесла.

Капнист протягивает, таким образом, нить от скромного значения поэта к его символической жертве, скрепляя компо­зицию жестче, нежели его латинский образец[45]. Батюшков, сохраняя связь, созданную Капнистом, расставляет элементы в обратном порядке (сначала жертвоприношение, потам сим­вол скромного поэта) и при этом — совершая действие, обратное капнистовскому, — антикизирует «труд пчелы», делая из него жертвоприношение по модели, которая ему как перевод­чику была хорошо знакома[46]:

Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный,

И нежны первенцы полей:

Да будет сладок им сей дар любви моей

И гимн поэта благодарный!

Дальнее эхо горациевских liquores дошло до «Беседки Муз» в виде глухого намека на образ опасного водного пространства как свидетельство благоволения богов — у Батюшкова ему соответствует «река забвения»:

Пускай забот свинцовый груз

В реке забвения потонет...

Сквозная соотнесенность «жидкостей», как мы сказали, была разрушена уже у Капниста — у Батюшкова этот образ единственный оставшийся из горациевской серии, причем важнейшим аналогом ему является не столько «Видение на брегах Леты»[47], сколько содержательно более близкий образ Леты и Эвнои у Данте (Purg. XXVIII-XXXIII) и ориентиро­ванная на дантовскую ситуация в боккаччиевском «Амето» (XLIV).

Горациевский поэт не связан ни с чем географическим; богатая топонимия оды[48]: Сардиния, Калабрия, Индия, Ли-рис, Калы, Сирия, Атлантика — вся размещена во 2 и 3 частях, то есть приурочена к другим жребиям. Его пространство — только ритуальное, и первое же слово, связанное с определениями, dedicatum, задает для поэта сферу священного; реальное время оды дано только как время поэта и ритуала, меж тем как жизнь счастливца описана лишь ирреальными формами.

В «Беседке Муз» время поэта (настоящее) есть время ритуала, с которым связаны все изъявительные глагольные формы (в отличие и от Капниста, и даже от Горация); но это настоящее есть восстановленное прошедшее, и желание поэта — вернуть себе прошлое[49] и закрыть мир от воздействий текущего времени[50]. У Горация географически открыто про­странство купца, выходящего в чужое, — пространство инициативы; у Капниста все втягивает в себя домашнее пространство любимца фортуны, пространство власти; у Батюшкова вовсе отсутствует неинтересное ему чужое пространство, его собственное — пространство самостояния, открытое только божественному, как мир поэта у Горация. В отправной ситуации сооружения/посвящения храма (палатинский храм Аполлона и беседка как храм Муз; у Капниста этот момент заменен посещением храма) хорошо видны как совершившаяся в «Бе­седке Муз» интимизация общения с божественным и своеобразный неустранимый руссоизм Батюшкова, так и кардинальное расхождение идеологического настроя и его композиционных соответствий. Поэт в храме Аполлона только один из просителей, видимо многочисленных (да, собственно, и не в храме, если помнить об античной организации храмового пространства), и это мотивирует тему самоопределения среди «других уделов»; беседка поэта — только его храм (где он находится внутри, то есть в положении жреца), и, во-первых, обращение к чужим жребиям здесь не является необходимым, а во-вторых, храм у Батюшкова, появляясь, в противоположность латинской оде, еще и в последней строфе[51], кроме места прошения делается и заветным пространством, спасающим от времени (обновление традиционной функции храма как убежища, asylum), а возвращение сюда' становится залогом свежести души и ее способности к творчеству (борьба с линейным временем через замещение его циклическим — природным и богослужебным годом).

В отличие от «романтического» противостояния недифференцированной толпе и «классического» перебора и классификации разных уделов[52], у Батюшкова нет чужих уделов. Дары богатства и славы не имеют своего избранника и обладателя: не утвердясь ни за какими уделами, они предоставляют только чуждый фон судьбе поэта; содержательно соответствуя горациевско-капнистовской II части, они показательным образом не получают у Батюшкова своего композицион­ного обитания, между тем как III часть латинской оды у Батюшкова не находит соответствия, а ее уцелевшей анафорической скрепе приданы совершенно иные функции. Горациевское ироническое спокойствие по отношению к чужим уделам.переходит в чувство иного рода, более близкое к романтическому, но в напряженном равновесии с классической формой усваивающее неповторимый характер сосредоточенного невнимания.

Как Батюшков сказал — Талант нелюбопытен.