Отчёт семье (Козельск), 23 октября 1941 года.

Пишу из козельских казарм. Сообщить это я вам могу потому что, учитывая сегодняшние сроки доставки почты, пройдут недели, прежде чем письмо до вас дойдёт. После того как сопротивление красных войск западнее и южнее Москвы было сломлено, на защиту России встала природа. Температура от -3 до -8 и лёгкий снегопад, который начался в конце сентября, превратились в дождь несколько дней назад. Так что наши возможные манёвры сильно ограниченны, как это покажет пример: грузовик 36 часов пробирался по дистанции в 35 километров. Все были восхищены, что он вообще доехал. Большая часть колонн увязла в бездонной грязи, в болоте, в дорожных колеях на дороге, рытвины в которой достигают полуметра, что заполнены водой. Грузовики, которые и без того были полусломанные, теперь сломались полностью (запчасти достать невозможно). Бензин, хлеб, овёс — ничто не доезжает. Конная тяга тоже застряла, орудия невозможно доставить, весь личный состав, пехота или кто угодно, больше продираются сквозь грязь, чем сражаются. Дороги усеяны трупами лошадей и сломанными грузовиками. Опять слышны причитания: так не может продолжаться! И всё же, придётся продолжать, мы должны идти вперёд, пусть даже медленно.

Повозки с лошадьми, эти спасатели Великой войны, вновь являются тем средством передвижения, на котором всё держится. Но почти невозможно покрыть 100 или 120 километров к станции снабжения и назад на этих лошадях, что означает то, что мы стоим перед лицом практически неразрешимых проблем. Так что мы вполне рады, что со вчерашнего дня похолодало и стало ветренее. Надеемся, что хотя бы дороги подсушит. Из-за Черчилля мы потеряли 4 недели, ввязавшись в сербскую кампанию этой весной. Теперь нам не хватает этого месяца, за который мы бы уже в Москве были.

По контрасту с ландшафтом, который мы до сих пор наблюдали, калужский регион, куда мы только что прибыли, очень холмист, высоты доходят до 60 метров. Водоток неподвижный, залегает глубоко в земле и является причиной крутых склонов. Тяжёлый глинозём, частично чёрный, в случае осадков превращается в мыло. Население выглядит как эскимосы. Они носят обувь из рогожи, куски войлока обматывают вокруг икр или носят валенки; они укрывают тело старомодными плотными коричневыми овчинными тулупами (защита от осколков), голову кутают в плотные шали, так что видно только глаза и нос. Свиньи и куры делят с ними их жалкое жилище. Спят они на печке. Кругом клопы и вши. «До чего унылый пейзаж», — сказал капитан Г. из Вюртемберга, то же могу сказать и я!

Этот народ нельзя мерять нашей меркой. Думаю, лучше и правильнее воспринять эту страну можно лишь приплыв сюда на корабле, оставив родные берега, в отрыве от всего, что нам знакомо и исследовать её как чужой незнакомый континент, а не продираясь по ней пешком как мы. Вновь и вновь я задаю вопрос нашему новому переводчику [Бейтельсбахеру], сыну одесского фабриканта, что трудится как приват-доцент в Кёнигсберге: не было ли в этой стране хоть кого-то, кто боролся бы с этой волокитой, с этим равнодушием, и почему так вышло? И каждый раз слышу ответ: русский абсолютно пассивен, делает то, что ему прикажут, и под руководством он работает прекрасно и в охотку. Но по собственному почину он не предпринимает ничего, смиряется с самыми убогими условиями жизни, и у него отсутствует желание их улучшить. Вместо того чтобы взять ситуацию в свои руки и работать самому, возможно, рискуя, он лучше будет голодать и бедствовать. Он довольствуется одной парой обуви для всей семьи — которая, если надо, переходит от одного члена семьи к другому — лишь бы не работать. Зимой он слезает с печки только затем, чтобы почистить дорожку, ведущую от дома к колодцу, от полутораметровых сугробов. На этом его запал к свершениям иссякает.

А ведь из этой земли можно добыть бесконечное количество ресурсов. Столько неиспользованной земли стоит без дела. Как малонаселены эти бесконечные просторы. Сколь неухожены и бесхозны леса. Лесонасаждением тут вообще никто не занимается. Если надо на растопку, то рубят дерево, а вырастет ли на это месте новое, так это дело природы. Тогда, сознавая сущность русского, вновь вопрос: что будет со страной в будущем? Верите ли в то, что вследствие поражений русские снесут существующую систему? И ответ: по своей воле они на это неспособны. Нет никого, кто бы их на это сподвиг. Нам ничего не остаётся кроме как создать правительство на оккупированных территориях.

Они не любят большевизм как таковой. Из-за существующей системы слишком многие потеряли своих родных. Все живут в постоянном страхе и под гнётом слежки. Крестьяне хотят получить обратно свою землю. Старики тоскуют по своей церкви (в Чернигове я сам видел старушку, что встала перед нами на колени и благодарила нас, что может снова посещать церковную службу). Все остальные думают, что их экономическое положение слишком плохое. У большевизма тут друзей нет. Но и уничтожить его своими силами Россия уже не может. — А даже если мы создадим правительство на оккупированных территориях, что будет на тех, что не заняты? Никто не может ответить. В качестве ответа просто известно пожимают плечами и произносят: Nitschewo. Никто не знает, как всё будет. В ставке фюрера, наверное, есть свои планы в этом смысле. Я и сам не знаю, что будет.

За время боёв русский продемонстрировал совершенно непредсказуемое поведение. Только что он как никогда отважно сражался, и вдруг разбегается по лесам и позволяет себя пленить. Я наталкивался на невооружённые русские отряды в 10–20 человек, которые хотели узнать только то, куда же идти, чтобы сдаться в плен, и которые радостно благодарили, когда им указывали на ближайший город — Жиздру. Другие выходили из леса с поднятыми руками, завидев немца, которому они и сдавались. Был случай, что они открыли огонь по своим товарищам из батареи, которую мы захватили и развернули. Сотни из них служат в качестве возниц или шофёров в наших дивизиях. Почти во всех подразделениях есть русские солдаты, которые немного знают по-немецки и используются как переводчики.

Недавно два лейтенанта-кавалериста во главе своего взвода в идеальном порядке перешли к нам, с ними две машины, все вооружённые. Они сказали, что на русской стороне полная каша, что вся цепь командования и система снабжения дефективные (они ничего не ели 4 дня), что за приказом следует отменяющий его приказ, так что они больше не видели смысла сражаться. Сегодня к нам перешёл капитан верхом на лошади и сказал, что недисциплинированность и хаос достигли такого масштаба, что он решил покинуть этот дурдом. Это значит, что они действительно движутся к кризису, большие потери в живой силе и снаряжении начинают давать о себе знать, что заставляет русских посылать на фронт необученных призывников, у которых нет ни солдатской воли, ни воспитания.

Наши самолёты сбрасывают пропагандистские листовки с так называемыми «пропусками» [в плен], которые у русских солдат очень ценятся, они их ищут и сохраняют. Они бьют друг друга, чтобы завладеть одним из «пропусков», поскольку каждый из них надеется с его помощью добраться до нас, где их не будут пытать, как их в этом убеждали комиссары. Когда их берут в плен, они машут листовками или моментально достают их из своих карманов, как доказательство того, что они всего лишь подневольные солдаты, и что они не хотят сражаться против Германии.

Но стоит отметить, что так не везде. На десятки тысяч плохих есть тысячи хороших красноармейцев, и они даже сейчас оказывают упорное сопротивление и, как с этим вчера столкнулась одна из наших дивизий, идут в контратаку; исход боя был для нас неудачен, и мы понесли тяжёлые потери. По возможности, первейшим делом является уничтожение остатков их войск, что до сих пор сопротивляются, и сделать это надо до наступления зимы, дабы предотвратить реорганизацию русской армии в зимние месяцы. Пока что выполнению этой задачи мешают всё ещё сильные и невыбитые соединения в северном секторе русского фронта, и, наконец, сильная и хорошо обмундированная Дальневосточная армия под Владивостоком. Сколько там уже заняли японцы и как далеко пойдут, я не знаю. Таким образом, мы всё больше фокусируем своё внимание на ближайших зимних месяцах, которых мы ждём с неприятным чувством. Повезло тем соединениям, которых отведут и применят где-нибудь ещё. Это точно не про нас!