Чего боятся могучие корпорации.

 

Однако сначала — чего же боятся производители, предупреждающие клиентов, что не стоит совать кошек в микроволновку? Фирмы боятся не того, что им придется выплачивать компенсацию за причинение ущерба какому-то конкретному клиенту. Все дело в штрафных санкциях (punitive damages). Именно из-за них появляются шесть или семь нулей в размерах компенсаций, именно от них защищают производителей многочисленные оговорки в инструкциях.

Представим, что задача суда — просто установить подходящую компенсацию за нанесенный ущерб. У человека, пролившего на себя купленный кофе и возмущающегося тем, что его не предупредили, что этот напиток подают горячим, видимо, действительно не все в порядке с головой. Много ли таких среди любителей кофе? Конечно, нет! Предположим, интернациональная сеть быстрого питания получит иск от такого уникума, да еще и судья попадется с оригинальными взглядами на права потребителей. Даже и в этом маловероятном случае сумма компенсации за лечение обваренной коленки и за моральный ущерб, казалось бы, будет куда меньше затрат на смену дизайна чашек по всему миру и снабжение их дурацкими предупреждениями!

В реальности все происходит не так. Судьи будут не только учитывать степень объективной вины производителя и оценивать субъективные моральные страдания потерпевшего. Назначая компенсацию пострадавшему, присяжные примут во внимание и то, что с крупной фирмой трудно и дорого судиться. И еще то, что выплаты — не только способ восстановить попранную справедливость и возместить убытки пострадавшей стороне. Это еще и механизм, способный заставить фирмы и в будущем тщательнее думать об интересах потребителей. Вот поэтому выплаты в процессах, где ответчиками выступают крупные корпорации, достигают иногда астрономических сумм.

Каким образом судья устанавливает формулу, по которой определяются штрафные санкции? Необходимо, чтобы при умножении вероятности наступления события (чашка с кипящем чаем, опрокинутая на голые коленки) на размер санкций получалась цифра, превышающая экономию фирмы от изготовления чашек, недостаточно, с точки зрения судьи, защищающей потребителя. Или, например, какая-то фирма не ставит специальные фильтры на трубу, которая выводит отходы в соседнюю реку. Размер штрафных санкций должен сделать невыгодным сброс отходов в неположенном месте даже с учетом того, что, возможно, производимое загрязнение и не будет замечено. То есть нужно делить предполагаемые компенсации на вероятность того, что выбросы будут действительно обнаружены, а это вполне может быть и маленькое число, доли процента. Отсюда и получаются невероятные на первый взгляд цифры штрафов — 6 миллионов долларов за опрокинутый на колени кофе, 2 миллиона долларов за собаку, засунутую после прогулки под дождем в микроволновую печь.

Митчелл Полински и Стивен Шавелл, звезды современной экономической юриспруденции, приводят следующий эпизод из реальной жизни в качестве идеального примера действия штрафных санкций55. Оказавшись в госпитале, Клеопатра Хаслип, работавшая в мэрии Рузвельт-Сити в штате Алабама, неожиданно узнала, что ее страховка, проданная компанией Pacific, не покрывает расходы на лечение. Какая-то тонкая оговорка в условиях получения страховых выплат, на которую Клеопатра не обратила внимания при покупке полиса, не дает возможности получить деньги. Заплатив 4 тысячи долларов из собственного кармана, Хаслип подала в суд на агента, продавшего ей страховку, и на саму страховую компанию. Жюри присяжных присудило фирме штраф в 1 миллион 40 тысяч долларов. Все апелляционные суды, включая Верховный суд, поддержали это решение. Это, кстати, существенная деталь, потому что, как правило, суды более высокой инстанции менее склонны прислушиваться к красноречивым адвокатам, защищающим маленьких людей от монстров-корпораций, так что многомиллионные суммы, присужденные присяжными, часто снижаются в разы при апелляции.

Из 1 миллиона 40 тысяч долларов, присужденных Хаслип, 4 тысячи были возмещением расходов, которые она понесла, 196 тысяч — возмещением морального ущерба. Остальное — штрафные санкции, наложенные для того, чтобы у страховой компании в следующий раз не было стимулов пытаться что-то выиграть, составляя контракт непонятным для клиента образом. Но, что интересно, присяжные, определяя размер санкций, принимали во внимание и то, что далеко не каждый обманутый страховой компанией клиент обращается в суд и не каждый поданный доверчивым покупателем полиса иск удовлетворяется. Иными словами, тот факт, что получение крупной суммы в возмещение по суду маловероятно, увеличивает сумму штрафных санкций. Фирма не должна строить свою политику исходя из того, что клиенты не захотят или не смогут противостоять ей в суде, — сто раз пронесет, зато на сто первый эта политика влетит в такую копеечку, которая перекроет и предыдущее везение!

 

 

ВЫГОДНО ЛИ СОБЛЮДАТЬ ЗАКОН?

 

Собственно, экономическая юриспруденция с этого и начиналась — по легенде, будущий нобелевский лауреат Гэри Бейкер, опаздывая на важную встречу, задумался: стоит ли ставить машину там, где стоянка запрещена? Это грозит штрафом, но экономит время. Легенда гласит, что Бейкер решил, что стоит рискнуть.

В этом примере видны два основных соображения, которые Бейкер чуть позже поставил в основу научной работы об экономике преступлений. Чтобы заставить человека, рассматривающего возможность совершения преступления, отказаться от преступных намерений, нужно либо увеличить вероятность того, что он будет пойман, либо наказание, которое он понесет. И то и другое снизит ожидаемую полезность от совершения преступления; значит, он скорее откажется от своего намерения.

Так почти пятьдесят лет назад Рональд Коуз, Гэри Бейкер и судья Роберт Познер начали смело внедрять экономические рассуждения в юридическую теорию. Они предложили рассматривать законы, прежде всего те, которые ставят своей целью защиту общественного блага, сравнивая выгоды и издержки потенциальных правонарушителей. Первые преимущества экономического подхода были очевидны: например, сразу видно, что на стимулы к правонарушению влияют два основных параметра. Во-первых, вероятность того, что нарушение — превышение ли скорости, ограбление ли киоска — будет обнаружено. Во-вторых, размер штрафа — наказания в том случае, если нарушение обнаружено и нарушитель пойман. Дальше уже идет не столько юриспруденция, сколько чистая экономика: задачей суда становится создание правильных стимулов для экономических агентов.

Следующее поколение юристов, рассуждающих на языке экономики, заметно расширило области применения формальных моделей. Описывая современное состояние экономической юриспруденции, Стив Шавелл и Митчелл Полински перечисляют десятки юридических вопросов, при обсуждении которых давно используются экономические аргументы56. Теперь уже нет того напряжения, с которым профессиональные юристы встречали рассуждения Бейкера о преступлении и наказании. Сейчас можно спокойно говорить и об оценке стоимости человеческой жизни, и о пользе разрешения абортов для снижения преступности.

И все-таки вот уже почти полвека, как у экономической юриспруденции блестящее будущее, но скромное настоящее. Что же мешает юристам заговорить на экономическом языке? Ведь если они этого не делают, то вовсе не потому, что математические понятия слишком сложны для них. Концепция вероятности, например, вовсе не очевидная для людей с недостатком технического образования, давно стала обычным инструментом юристов.

Причина в том, что экономисту, чтобы рассуждать в терминах стимулов — то есть возможных реакций человека на величину выигрыша от нарушения закона, вероятность поимки и размер штрафа, — нужно предположить, что потенциальный нарушитель рассуждает так же, как и сам экономист. Рационально взвешивает — «нарушить» или «не нарушить»? Но если бы это было так, преступления, наказанием за которые назначена смертная казнь, вообще никогда бы не совершались! Ведь какой бы незначительной ни казалась преступнику вероятность того, что его поймают, «издержки» в этом случае для него абсолютно неприемлемы.

Вопросом о том, до какой степени рационально поведение индивида, задаются многие экономисты. Этот вопрос становится главным во множестве социологических исследований и различных экспериментов. Но однозначного ответа на него пока нет. Неудивительно, что те юристы, кто признает за людьми возможность иррационального поведения, гораздо меньше интересуются экономической юриспруденцией.

 

 

РАЗНЫЕ РЕФОРМЫ

 

Есть, конечно, области права, в которых от экономистов ждут большей помощи, чем в других. Проклятием американцев — как зубных врачей-одиночек, так и огромных корпораций — является необходимость постоянно судиться. Даже если иск выигран, издержки могут быть колоссальными. Перед политиками встает задача снизить суммарные судебные издержки сторон. Проще всего это сделать, снизив стимулы к подаче иска.

В 1991 году тогдашний вице-президент США Дэн Куэйл, как и подавляющее большинство американских политиков, юрист по образованию, предложил следующую реформу. Пусть проигравшая в суде сторона выплатит победителю сумму, равную своим издержкам. Казалось бы, такая реформа должна была бы уменьшить издержки тяжущихся: потратив тысячу долларов на адвокатов, вы рискуете потерять две, если решение суда будет не в вашу пользу. При такой системе вы скорее откажетесь от подачи иска, правильно?

Теория аукционов пришла на помощь в решении вопроса о том, стоит проводить такую реформу или нет. Экономисты Майкл Бай, Дэн Ковенок и Каспер де Фриз показали, что суммарные издержки не были бы снижены. Они бы остались прежними или, возможно, даже увеличились57. Расчет Куэйла состоял в том, что граждане станут менее охотно подавать иски, если, при той же самой вероятности поражения, платить в этом случае придется больше. Однако его план не учитывал того, что теперь и выигрыш, в случае судебного решения в пользу истца, становится больше — новая система дает шанс получить сумму, равную издержкам противника.

В Америке проигравший оплачивает только свои издержки, в Голландии — оплачивает часть издержек победителя, в Великобритании — платит за обоих. Если сравнивать разные системы, то окажется, что самые слабые стимулы для траты денег на адвокатов именно в Америке. Система, построенная по принципу, прямо противоположному плану Куэйла, — пусть победитель оплачивает не только свои издержки, но и некоторую долю издержек проигравшего, — будет сдерживать рвение сторон еще сильнее. В Америке судятся куда больше, чем в других странах, совсем по другим причинам. И все же объяснение трех экономистов, поставившее крест на реформе Куэйла, сэкономило стране немалые деньги, которые были бы потрачены на ненужную реформу.

 

 

НЕОБХОДИМОСТЬ БАНКРОТСТВА

 

 

Урок № 19. В рыночной экономике банкротства необходимы

 

В конце февраля 2009 года Олег Дерипаска, еще за год до этого — самый богатый человек в России, а в этот момент — обладатель самых больших корпоративных долгов, предложил поменять российский закон о банкротстве. Идея Дерипаски состояла в том, что закон должен защищать менеджеров от кредиторов в период реструктуризации. Президент Медведев косвенно поддержал Дерипаску: мол, закон о банкротстве плох, если позволяет отнимать фирмы у их владельцев.

Логика Дерипаски понятна: поскольку в большинстве крупных российских предприятий топ-менеджеры являются владельцами предприятий, изменения в законе позволили бы ему сохранить контроль над его холдингом и в ситуации, когда он не может расплатиться с долгами. Общая экономическая логика, говорит, однако, об обратном. Нельзя защитить кредитора, не отнимая, в случае неспособности расплатиться, имущество у задолжавшего собственника. Это верно для ипотечных кредитов граждан, это верно и для корпоративного долга.

Сколь бы ни была проста идея банкротства, никакой экономический институт в России не окружен таким количеством мифов и легенд. Из них миф номер один состоит в том, что «банкротство является инструментом передела собственности». Нет, само по себе это утверждение правильное — банкротство действительно является инструментом передела собственности. Вот только произносится это так, как будто единственная польза от банкротства — для алчных дельцов, грязными методами старающихся прикарманить чужое и использующих для «захвата и передела» государственные органы.

Между тем угроза «захвата и передела» — основной смысл закона о банкротстве. В отсутствие такой угрозы собственник не будет искать наиболее эффективных менеджеров, менеджеры не будут стараться улучшить положение предприятия, а кредитор — не даст им кредита. Не даст, потому что у предприятия нет стимулов кредит возвращать. В экономике, в которой не работает механизм банкротства — то есть «захвата и передела», — нет стимулов инвестировать.

В 2000 году популярный журнал «Эксперт» назвал действовавший тогда закон о банкротстве «худшим законом России». Страницы газет были заполнены историями об использовании закона о банкротстве для захвата собственности. Конечно, доля правды в предъявленных закону претензиях была: статистическое исследование данных о банкротствах промышленных предприятий в соответствии с законом 1998 года показало, что арбитражные судьи зачастую решали судьбы предприятий в интересах региональных администраций. Однако возникающий в прессе шум имеет, по большей части, другую природу — непонимание самой сути процедуры банкротства.

 

 

НЕШУТОЧНЫЕ СТРАСТИ

 

Судить об экономике какой-либо страны по банкротствам — все равно что выводить заключение о здоровье жителей города по моргу городской больницы. И все-таки как заключение патологоанатомов важно и для терапевтов, и для хирургов, так изучение банкротств позволяет экономисту многое понять о здоровой части экономики.

Смысл банкротства — это прежде всего защита кредиторов от неисполнения их должниками своих обязательств. Однако косвенным образом правильное законодательство о банкротстве служит и интересам потенциальных заемщиков. Действительно, ожидая, что менеджеры не станут прилагать усилия в отсутствие «негативных» стимулов, инвестор не станет вкладывать деньги. Где нет процедуры банкротства, нет и инвестиций. Эта логика имеет и прямое следствие: степень защиты кредиторов в экономике — читай, эффективность закона о банкротстве — ощутимо сказывается и на далеких от банкротства фирмах, которые кредиты возвращают вовремя, — а именно через ставку процента.

В ситуации, которую мы часто наблюдаем в России, когда никто не хочет никому давать в долг (или, другими словами, хочет давать только под очень высокий процент), это означает вот что. Никто не верит, что закон о банкротстве и другие процедуры, позволяющие кредиторам получать обратно свои деньги в случае убыточности бизнеса, работают эффективно. Если бы закон о банкротстве защищал кредиторов хорошо, все бы рвались выдавать кредиты, и они дешевели бы. Отними собственность у немногих нерадивых хозяев, и множество «радивых» окажется в выигрыше: они смогут получать кредиты под более низкий процент.

И все же любой случай банкротства — даже если обошлось без кровопролития — это как минимум крушение чьих-то производственных планов и личных амбиций. По определению, банкротство — это «плохая сторона действительности». Не бывает банкротств без проигравших, хотя без выигравших — бывает. Поэтому каждое банкротство — будь оно самым честным и прозрачным — порождает немало негативных эмоций, которые и в развитых странах нередко выплескиваются на страницы газет и экраны телевизоров. И менеджеры, и собственники, и работники предприятия — в первую очередь люди, и нет ничего удивительного в том, что они предпочитают обвинять в своих неудачах конкурентов, правительство и неблагоприятные обстоятельства, а не самих себя.