Новые жизненные пространства для детей

ДЕТИ НА ЗАВОДЕ

У нас короткая память. Кроме того, у нас существует тенденции думать, что структура буржуазной семьи, сосредоточенной на салон себе, мальтузианской семьи, существовала всегда и неизменно, кроме каких-то там случаев в истории. Ну, например, мы знаем, что ребенок рано уходил из семьи, начиная со средних веков до XVIU века.

Нынешние молодые матери, если им не напоминать об исто­рической перспективе, уверены, что семья всегда была такой, каш она есть: ребенок — в центре, отец и мать, страдающие страхам» и гипертрофированной заботливостью в отношении к каждому ре­бенку, даже если их в семье несколько, и все увеличивающаяся дистанция между поколениями. Однако такие отношения относи­тельно новы. Нуклеарная семья (семейная пара и один-два ребенка) представляется изобретением этого века.

 

Сокращение в современном обществе семьи, как шагреневой кожи, особенно заметно у средних классов, но не характерно для богатых и бедных. У бедных по-прежнему много детей, да и у богата бывает больше, чем в семьях среднего достатка. Почему? Бесспорно потому, что у богатых нет проблем с жильем, держат открыты дом и могут нанимать помощников — гувернанток и слуг.

И только люди среднего достатка довели себя до такого семейной мазохизма, который принимают за достижение. Подобная жизнь лишав их жизненных сил, но они в своем мазохизме и наивности считав что все это — для их же счастья.

Сейчас уже появились внуки и внучки у тех отцов и матерей, кто был единственным ребенком в семье. Еще пятьдесят лет назад это было исключением. Сегодня — нет.

386

Эти дети и родители единственных детей особенно подвержены неврозам: они могли выйти замуж или жениться все равно на ком для того, чтобы завести десяток детей — настолько они страдали от одиночества, — ни двоюродных сестер и братьев, ни бабушек-дедушек. Родители умирают и — всё, никого, как со стороны отца, так и со стороны матери, семья теряет корни, возникает чувство сиротства, заброшенности, одиночества. А те родители, что живы, паразитируют на собственных детях, потому что у них больше нет никого на свете. Раньше такие случаи были редки: затухание рода, эпидемии, болезни, детская смертность или страх перед необходи­мостью раздела большого состояния. Теперь же подобное — из-за нежелания разделить с кем-то свое несчастье. Для того, чтобы и без того печальное существование сделать по возможности менее грустным, или стремления свести несчастье к минимуму. Да и следует признать, что поднять в «цивилизованном» обществе ребенка, воспитать его — это взвалить на себя столько обязательств, что люди говорят:

«Нет, это невозможно!» Теперь не возьмешь с собой ребенка, как раньше, на работу; раньше и на поле — вместе, и на стройку; зарабатывали, сколько могли, но ребенок был все время с родителями. Теперешние запреты и ограничения совершенно садистски подействовали на способность людей продолжать свой род.

Одна женщина, которая руководит предприятием, рассказывает, что так как у нее был грудной младенец и его надо было кормить грудью, она установила в машине люльку от коляски и кормила его между двумя посещениями строек. А в день зарплаты рабочие заходили к ней в контору и играли с ребенком, пока получали свой конверт с деньгами. Она могла так вести себя, но если бы кто-нибудь из работающих женщин привел с собой ребенка и посадил его в уголок, то ей предложили бы его вывести. Отец Маргерит Юрсенар, преподаватель философии, брал дочь с собой на лекции. Девочка никогда не училась в школе. Довольно рано она потеряла мать, и отец никуда ее от себя не отпускал. Она была с ним повсюду. Он же и учил ее: проверял домашние здания и давал ей изложение на латинском языке, задания по греческому. В университете она слушала те курсы лекций, что читал студентам отец. И никто не мешал отцу-преподавателю брать с собой девочку. Правда, было это в Бельгии, а не во Франции. Однако рабочим брать с собой на работу детей запрещено. Даже

387

уборщица не может этого сделать — хозяйка откажет ей от места, если та придет с ребенком.

Произошла бы настоящая социальная революция, если бы раз­решалось брать детей на рабочие места их родителей. И все-таки взрослым людям необходимо справляться с жизнью. Но с жизнью, какая нас окружает, они больше не справляются. Труд по опреде­ленным часам перестает быть работой, которой хочет посвятить себя человек.

Если есть желание возобновить прерванную связь с той социа­лизацией ребенка, которая существовала в обществе в XVII-XVIII веках, нужно было бы брать с собой детей на заводы. Приходя туда, отец или мать отводили бы своих детей в ясли при заводе и в любое время могли бы навестить их. Но нынешняя администрация воспротивится этому, как только ребенок заболеет или у него под­нимется температура до 38° (о, эта мания измерять температуру!). И существовать будет совершенно невозможно, потому что отцу будет предписано три дня в неделю отводить заболевшего ребенка в боль­ницу, а не брать с собой на завод. А ведь завод — место жизни людей. И если отец заболевает гриппом, но хочет идти на работу, то ему никто не препятствует. К ребенку же это не относится. Нет, мы точно живем в мире, где все регулируется бесчеловечными приказами, которые тем не менее издаются людьми для людей, для, так сказать, коллективной безопасности. Коллективной безопасности для тела ценой нарушения общественных связей и языковых контактов человека, как создания, обладающего языком. И получается, что мы живем в совершенно безумном мире. Запрещено кому бы то ни было работающему приводить с собой на работу ребенка, и так будет до тех пор, пока ребенок не вырастет и общество само не найдет ему работу. Но это — ошибка, потому что иначе ребенок был бы готов войти в мир работы, потому что уже знает, что это такое, потому что в детстве отец и мать брали его с собой на свою, и это подготовило его. Подготовка к активной жизни произошла сама собой.

В Италии по воскресеньям есть такой ритуал: все — средний служащий, бедняк или богач — идут всей семьей в ресторан с детьми, и те копошатся посередине зала, и никого это не волнует. Во Франции же такое не разрешается. Попробуйте-ка войти в кафе с орущим или все хватающим ребенком! А плачущие дети? Это же наваждение для родителей, которые останавливаются в гостиницах, да они просто готовы задушить собственных детей! Слишком много

388

запретов, и ребенок чувствует себя из-за этого чужаком. Он бы не плакал, если бы ему отвели в жизни место, если бы его в нее приняли.

В Мезон Верт — пятьдесят детей в небольшом помещении, но нет ни криков, ни плача, — всё живет, копошится, чем-то занимается. И это очень хорошо. Замыкающаяся сама на себе нуклеарная семья является выро­ждением общества. Общество может стать защитником детских интересов, позволяя детям выйти из этого душного круга; но и ом, точно так же, может идти в том же самом направлении, и само превратиться в другой замкнутый круг.

И все же структура, замкнутая на двадцати детях одновременно, не столь замкнута, как замкнувшаяся на одном; двое-трое взрослых и двадцать детей — все-таки лучше, чем двое взрослых и один ребенок.

Современное общество амбивалентно: с одной стороны, оно по­могает ребенку выйти из-под семейного гнета, который мешает ему развиваться — это возможно лет в тринадцать-четырнадцать, когда ребенок уже вполне готов к самостоятельности и к тому, чтобы брать на себя большую ответственность. С другой же стороны, более, чем когда бы то ни было, современное общество предлагает детям готовые модели. Оно определяет цели, производит отбор среди детей путем соревнования. Это, бесспорно, освобождает ребенка от его семейной обстановки, и он быстро от нее освобождается; но од­новременно — общество завладевает ребенком, который испытывает на себе его высшую силу. Общество заставляет всех детей играть в гуська: если не достиг определенной клеточки, возвращаешься на точку отправления или выходишь из игры — это обязательно и желательно. Но зачем удалять из игры кого бы то ни было? Можно этого и не делать. Надо просто сориентировать некоторых молодых людей на тот вид деятельности, который им нравится и которому соответствуют их образование и умственное развитие; и в этом случае, возможно, крайние меры и не потребуются.

Однако зачем же производить отбор, селекцию детей по группам вместо того, чтобы вести индивидуальную работу? Все потому, что создается система судейства, а для того, чтобы судить, каковы ученики, нужно, чтобы они были похожи на какую-то штампованную форму.

389

Ребенок попадает в ловушку. Он оказывается в системе с оп­ределенным количеством заранее проложенных маршрутов, изменить которые невозможно; в них есть свои тупики и свои западни-ловушки, откуда уже не выберешься. Определено также, что считать тупиком, а что — правильным путем, и — в конце концов — кто не пошел по этому маршруту, тот и не дошел.

Происходит фантастическое разбазаривание тех жизненных сил, что заключены в детях, и это смертельно для общества. Потому что живут не только те, кто проходит отбор. Все живут в этом обществе.

И вот парадокс: ребенок находит прибежище в нуклеарной семье, которую должен был покинуть, чтобы обрести самостоятельность, и в нее же он возвращается, чтобы замкнуться, когда общество от­брасывает его от себя. В этом случае семья еще усугубляет по­ражение — будут ли родители настаивать на продолжении ребенком поиска себя в том направлении, в котором он не может этого сделать, или же — возьмет на себя всю заботу о нем, как о совершенно недееспособном, как о маргинале. Ну, а раз ребенок не удовлетворил желания своих учителей и не может этого сделать, поскольку идет в ложном направлении, свое собственное желание, выходит, ему надо задушить. Ему в вину ставится все: его желания, его любопытство, то, чего он жаждет. Таким образом, семья принимает решение общества как вердикт. Но вердикт этот относится к оп­ределенному «закреплению» этого человеческого существа в обществе, а не к самому человеческому существу. Мне кажется, что подобная политика выявления худшего в области образования, выявления неудачи характеризует, скорее, конец системы установившегося образования, а не конец цивилизации. Не мешало бы пересмотреть полностью вопрос воспитания и образования ребенка в зависимости от его взросления как физического, так и умственного, и в соответствии с возможностью его коммуникации с внешним миром. И пусть каждый получает образование там, где хочет, и учится тому, чему хочет. Школа должна была бы стать местом, где взрослый предлагает ребенку завоевывать то, что ребенку хочется, а не заставлять его заниматься, когда у того нет никакого желания. И тогда взрослый, а не ребенок будет «записываться» на занятия: «Я приду во столько-то и на столько-то».

А пока не произошло этой революции в умах и нравы не из­менились — неудивительно, что дети будут находить себе прибежище в научной фантастике.

390

ПОЕМ ОПЕРУ В СЕМЬ ЛЕТ

В 1982 году сто семнадцать детей в возрасте от 7 до 11 лет из начальной школы Edouard-Herriot de Fresnes осуществили в зале Фавар, в Парижской Опера-комик, постановку оперы «Секреты ночи» по сказке Андерсена. Спектакль они полностью создавали сами: либретто, звукозапись, постановка, декорации и костюмы. Готовили в течение года. В первом триместре занимались движением и оркестровкой. И в соответствии со вкусами и талантом каждого ребята распределились по мастерским, стали заниматься в оркестре, петь.

Новым в работе взрослых явилось то, что они не отбирали учас­тников, а привлекли к постановке всех детей, используя возможности каждого ученика, каким бы ни был его уровень.

 

ТРУДОВЫЕ НАГРУЗКИ В ПРОГРАММЕ ШКОЛЫ

 

В интернатах и пансионах дети никогда не убирают за собой, не занимаются приготовлением пищи. А почему бы по очереди не привлекать их к работе на кухне, в огороде, к уборке, покупке продуктов? И не только к чистке картошки, как в армии, но и к сервировке стола. Почему? Слышу возражения: «Потому что могут порезаться или обжечься». Но если бы, когда дети были маленькими, матери приучали их к домашним обязанностям, ничего страшного не случилось бы. И все эти дети могли бы закончить школу с определенными житейскими навыками. Кроме того, в детях сохра­няется убеждение, что эта работа у взрослых не пользуется любовью. Детям никто не говорит, что уметь трудиться по хозяйству — важно и необходимо. Работа на кухне становится наказанием. Было бы меньше отвращения к физической работе, говори взрослые детям чаще, что поддержание порядка в собственном жизненном пространстве и по отношению к себе самому — дело общее и зависит от рас­пределения обязанностей.

 

КАК СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ШКОЛУ ПОЛЮБИЛИ?

 

Мне бы хотелось резюмировать высказанные здесь идеи по из­менению организации школы для того, чтобы детям было там радостно,

чтобы они могли учиться приобретать вкус к труду, а также, чтобы они научились сдерживать свои порывы для действительной стаби­лизации собственной личности. И чтобы ими руководил не страх, а чувство свободы, когда один должен отличаться от другого, любя других, кто в свою очередь с любовью относится к нему, при этом каждый терпеливо принимает индивидуальные и семейные особенности другого.

Пространство и его организация. Время

Всякая начальная и средняя школы должны были бы состоять из следующих трех типов помещений: классы, мастерские и биб­лиотека; время личной и общественной жизни следовало бы расп­ределить следующим образом: еда, учение и обучение ремеслам и разным видам искусства, отдых и перемена. Работа на кухне и уборка помещения могли бы по очереди доверяться группам детей, желательно — разного возраста, и чтобы выполняли они такую работу вместе с компетентными и ответственными взрослыми. В таком случае желательно чтобы и уборщицы, и повара на кухне кое-что понимали в педагогике, чтобы они могли заинтересовать детей и ввести их в разные виды работ: вымыть посуду или произвести уборку, благоустроить и украсить помещение школы, сюда же следует отнести и ремонтные работы в школьных мастерских.

Старшие из детей могли бы привлекаться к бухгалтерской и управленческой, административной работе. В этом случае админис­тративный аппарат школы тоже подбирался бы с учетом не только профессиональных, но и педагогических способностей.

 

Взрослые, которые занимаются и общаются с детьми и подростками

 

Взрослых, которые отвечают за детей, целесообразно было бы разделить на две категории в отличие от ныне существующего деления. Грубо говоря, с одной стороны, это — воспитатели, с другой — преподаватели.

К тем, кого я называю воспитатели, я бы отнесла получивших диплом, но не занимающихся активно ни искусством, ни спортом, ни ремеслами для обеспечения себе средств к существованию. Если взрослому за зарплату предоставляется «объект человеческий» как материал для приложения своих чувств и ума, то неминуемо про-

392

исходит аберрация, и в результате вместо воспитания человека — манипулирование им взрослого. Те же воспитатели, которых имею в виду я, продолжали бы работать в тех областях, в которых спе­циализируются, а параллельно работали бы с детьми и, таким образом, могли бы привить детям хотя бы некоторые навыки, воплощая пример собственного удовлетворения работой.

Такими же воспитателями и на равных с ними — в каждой школе — могли бы работать психологи. Они бы руководили мас­терскими, группами детей и выполняли бы функцию, отличающуюся от деятельности психологов-медиков, которые занимаются исследова­ниями, терапией и диагностикой детей со школьными или харак­терологическими проблемами. Однако психологи-медики не должны принимать никаких решений по вопросам школьной или семейной жизни, касающихся ребенка и его родителей. Иначе можно потерять доверие ребенка; необходимо учитывать, что психологи-медики од­новременно должны и соблюсти врачебную тайну, и ответить на поставленные вопросы. На все вопросы следовало бы отвечать пси­хологам-воспитателям, которые ежедневно общаются с детьми и по­могают другим воспитателям-специалистам, обладающим конкретными знаниями в своей" области, овладеть дополнительными умениями и ролью воспитателей-наставников, способных увлечь детей за собой (в искусство, ремесло или спорт).

Преподаватели — это прежде всего те, на кого возложен груз общего образования соответственно тому, по какому предмету — сообразно своим интересам — они специализировались, чтобы, следуя адекватной методике, научить этому предмету детей, заинтересовав их. А рядом с такими мэтрами-предметниками, обладающими мак­симальными для каждой группы детей знаниями, — другие: инст­рукторы, техники, педагога, которые могли бы заниматься реальным приложением знаний. Именно на них приходился бы контроль за усвоением предмета и приложением на практике полученных на общих лекциях знаний. Они были бы ближе к детям и, вместе с «профессором», составили бы единую группу, они могли бы стать посредниками между детьми и преподавателями и помогали бы детям, которые нередко начинают чувствовать себя неуверенно, как только дело доходит до конкретного. Так каждый ребенок в собственном своем ритме мог бы усваивать услышанное от «профессора».

393

Глава 4

ОТКРЫТЬ ДВЕРИ ЛЕЧЕБНИЦ

КАК ИЗБЕЖАТЬ ЗАПУСТЕНИЯ В ДЕПАРТАМЕНТЕ, ЗАСЕЛЕННОМ ДЕТЬМИ С ОТСТАВАНИЕМ В РАЗВИТИИ

 

В 1982 году я должна была поехать в Орильяк, где у меня была назначена встреча в Управлении по делам санитарии и соци­ального обеспечения (D.A.S.S.), и летела я туда в восьмиместном самолетике. Погода стояла прекрасная, мы летели над горными пиками, и я смогла увидеть весь Канталь с птичьего полета. Французская пустыня. И сколько одиноких ферм! На весь департамент 160 тысяч жителей. Я встретилась с президентом и вице-президентом D.A.S.S. Уже тридцать лет, сообщили они мне, как Канталь избран место­нахождением лечебниц для детей со всякого рода отставаниями. Их привозят сюда со всей Франции, изолируя от семей. А поскольку департамент беден, то и поселяют этих детей здесь, так как это недорого. Лечебниц они не покидают, А делать — ничего не делают.

Это все, конечно, невыгодно для экономики региона, так как из детей с отставаниями в развитии вырастают дебилы-взрослые. Если находят, что кто-то из них опасен, начинают лечить в больнице таблетками, и это всё. Бывшие воспитанники таких домов ребенка составляют треть населения департамента — их сюда привезли, и они прожили здесь всю жизнь, их опекает государство, то есть — налогоплательщики.

Я попробовала нарушить эту летаргию. «Невозможно, — говорю — чтобы вы, D.A.S.S., не выступали с какими бы то ни было ини­циативами, ведь именно вы обязаны заниматься детством и юно­шеством. Вы говорите, что эти земли совершенно пустынны (нет никакой промышленности, нет даже овцеводства; у крестьян есть коровы, но их нигде не видно, и молоко они продают на молокозаводы, которые находятся за пределами Канталя). Кажется, в департаменте Лозер то же самое. Так почему бы не привлечь сюда тех молодых, которым нравится природа, экологов, молодые пары, которым негде жить, которые вынуждены становиться нарушителями закона, потому что не знают, куда приткнуться? На вашем месте я бы реквизировала

394

эти необрабатываемые земли, поставила бы там сборные домики и сдавала бы их в аренду этим молодым на тридцать лет. В обмен на это молодые пары, у которых будут дети, брали бы двух-четырех детей и подростков из домов ребенка — на субботу-воскресенье. Те помогали бы им по дому, в поле и так далее. Таким образом, эти молодые пары могли бы стать для таких детей приемными семьями. Дети могли бы меняться, но если кто-то поладил с семьей, мог бы там и остаться и войти с помощью своей приемной семьи в социальную жизнь. Вот вам и один из путей заселения вашего Канталя!»

Президент D.A.S.S ответил, что ему такими делами заниматься не нужно, это дело директоров домов ребенка или лечебниц — они должны найти решение, куда отправлять детей на субботу-вос­кресенье. Дети же с четырех-пятилетнего возраста безвыходно на­ходятся в одном и том же учреждении, родители их далеко, они не видятся, и дети все больше и больше начинают отставать в развитии. У администрации свои соображения, экономические: «Для того, чтобы школа была рентабельной, нужно, чтобы эти семьи или организации, что принимают детей с отставаниями, работали посто­янно, только субботы-воскресенья и каникулы — этого мало». Я не согласилась. «Тогда, — говорю, — эту проблему решить невоз­можно.» — «Ну, да, — согласился директор, — о том и речь: директора на местах должны решить, чем занять детей вне стен лечебниц на каникулах и в выходные. Разумеется, отдыхать там администрация в это время не должна, нужно, чтобы эти заведения были рентабельны.» — «Но не директора этих лечебниц должны искать выход из положения, — говорю, — когда дети в лечебницах, их оставляют в покое. Это как в тюрьме. И начальство сторожит свои тюрьмы.» — «Верно, — соглашается директор, — но все равно решать им». — «Стало быть, вы сами предпринимать что-либо не намерены, хотите, чтобы выпутывались другие. Но вы же — Управление по делам санитарии и социального обеспечения...» Я не унималась: «И потом, не администрация этих лечебниц должна что-то там придумывать. Решить этот вопрос должны именно вы. Хорошо, на выходные дети уходят, но если я хочу, чтобы Дом ребенка не прерывал в связи с этим своей деятельности, то постараюсь найти тех, кто будет организовывать его работу в это время. Директор лечебницы может быть администратором небольших конференций в этих зданиях в выходные, например, для кюре или монашек, которые работают в больших лечебницах... Почему бы администрации не заняться этим?»

395

Люди, с которыми я разговаривала, выдавали себя за «левых». У меня было впечатление, что они, как коммунисты, впитали в себя дух повиновения, по крайней мере, социалистами они не были, те — думают. А эти не думали, пребывая в милой безынициативности:

«Я всего-навсего маленький администратор, делаю, что мне говорят». «Но в конце концов, — говорю я им, — у вас в департаменте есть лицеисты и молодые рабочие; все от 9 до 25 лет хотят быть спортсменами: вы можете в Кантале создать клубы дельтапланеристов, это новый вид спорта, таких клубов может бьло шесть.» — «Один уже есть...» — «Что такое один? доберите ребят, спросите, сколько из них хотят этим заниматься. Они составят бюджет... Сами будут все делать... С неба же ничего не упадет! Приветствуйте инициативу.»

Этим высоким чиновникам совсем не нравилось, что я их так дергала. «Да ведь именно на вас возложена ответственность за принятие превентивных мер в работе с отстающими в развитии детьми! А с такой работой, как у вас, все эти дети окажутся в тюрьмах или в психиатрических лечебницах. Никто ничего не предпринимает. Пол­ная безынициативность. Вы попросите, предложите...» — «Видите ли, хозяева этих пустошей не хотят ни сдавать их в аренду, ни продавать.» — «Тогда проложите шоссе, и эти земли будут у них просто экспроприированы, и они останутся с носом. Сделайте это...» — «Хорошо бы, да денег-то нет...» — «Нет — потому что вы не хотите приложить усилия, чтобы они были! Одна двадцатая частных земель — это пустоши, куда никто не ходит и где никто ничего не делает. Дома — в двадцати километрах от них: делай там, что хочешь...»

Вот ведь как... Да у тех, кто должен заниматься этим, — никакого воображения! Но, дать возможность молодым предлагать что бы то ни было они тоже не желают.

Право, для меня это было настоящим открытием: эта прекрасная Овернь, которая никому не нужна и запущена. Огромные бесполезные земли. Единственное в департаменте производство — госпиталь в Орильяке. Но для того, чтобы он работал, надо, чтобы случился больной, а уж случился... Быстро отсюда не отпускают. Канталь живет этим госпиталем и «тюрьмами» для детей с отставаниями, которых забрали туда и лишили контакта со всем и вся.

Человеку проще плодить пустыни, чем выращивать леса. И мне кажется, что так — почти всюду. Но есть нечто более стерильное, чем географическая пустыня — отсутствие человеческих связей, пус­тыня чувств. И это ужасно, когда Канталь побивает рекорды бес­плодности человеческих отношений.

396

 

Глава 5

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ ДЕТЕЙ

О НОВОМ ОТНОШЕНИИ К ДЕНЬГАМ

 

Детская пресса уже публиковала опросы на анекдотические темы типа: «Что делать с карманными деньгами?», «Что бы вы хотели придумать для каникул?» и так далее. Стоило бы подвигнуть детей к вещам более серьезным. Хотя, конечно, то, что значимо для взрослых, не важно для детей. Но ведь дискуссию можно развернуть и на действительно важные темы: вместо карманных денег можно было бы поднять просто вопрос денег, отношения к деньгам...

Можно было бы пригласить детей выступить на телевидении или в прессе индивидуально или группами: пусть расскажут, что думают о конкретных проблемах — например, о разводе, расписании уроков, присмотре за детьми, жизненном ритме, типе общества, расизме, свободе, искусствах, солидарности, инвалидах, психических заболеваниях, здравоохранении, экологии.

С моей точки зрения, раз до сих пор нет таких мест, где дети чувствовали бы себя свободно, то вряд ли стоит спрашивать их совета — они будут очень зависимы от мнений родителей. Когда детей приглашают выступить на семинарах, коллоквиумах и т. п., за всем этим стоят взрослые, награждающие их за ничего не значащие фразы. Дети не скажут, что они несчастны, что их эксплуатируют, что к ним плохо относятся, что над ними смеются.

И беда тому, кто говорит правду не готовому ее услышать взрос­лому.

В школе с активной методикой преподавания — инспектор: про­веряет преподавателя. Наводит справки у ученицы. А в ответ: «Ай да скучно!» Скучно в такой школе? Неслыханно... «Скучно потому, что в классе вы!» Оскорбление! Посягательство на академическое достоинство. Инспектор разводит целую историю. А девочка всего-навсего сказала, что думала. Ничего больше. Но общество так не думает. Не принято так говорить представителю администрации, ин­спектору, лицу, осуществляющему надзор за ее преподавателем.

397

В Ницце была выставка «Ребенок и телематика*», и некоторых детей пригласили к микрофону: высказаться. В этой обстановке они были участниками представления; это было интервью, и отвечали они, как взрослые — в соответствии с тем типом поведения, который приняли или сделали вид, что приняли. Они бы не подстраивались так быстро, не подражали, если бы речь шла о действительно вол­нующих их проблемах, впрочем, тогда... под вопросом оказалась бы система, придуманная, выношенная взрослыми и ими распростра­няемая.

Например, вопрос денег (отношение к деньгам); он должен был бы обсуждаться уже в школе. Есть достаточно подростков, которые говорят о «монетах», как о чем-то негативном, грязном. Они, можно сказать, даже знать не желают о самом денежном символе. Но ведь именно деньги являются в любом созданном человеком обществе эквивалентом товара при обмене; деньги — это серьезно, и этого товарообмена не избежать. Но такие подростки доходят до того, что отвергают деньги, проникаются ненавистью к любому денежному обмену и приходят к неким коммунам, где денежные знаки исключены из' обращения. Одно это отбрасывает их на задворки общества. Но если бы эти же дети могли высказаться по поводу денег в обществе много раньше, они, возможно, не переживали бы эту проблему столь остро, враждебно, конфликтно. А так в подростковом возрасте воз­никает что-то вроде ненависти к «монетам».

Деньги детям выдают взрослые. Дотации на детей тоже получают взрослые. И выходит, что когда ребенок получает какую-то сумму, то распоряжается ею не он, а... его родители. Ну, а если ребенок что-то выиграл, или получил деньги за что-то, то чаще всего они кладутся в кошелек или какую-нибудь кассу, и он не может их взять до 16 лет. Или их перераспределяют родители на карманные деньги, по капле... и что тут удивляться, что ребенок их тут же тратит — ведь он никогда ими не распоряжался. А можно ведь и так: «Вот твой бюджет на три месяца...» Скорее всего, в первый раз уже через три дня от них ничего не останется, но опыт-то будет. Только нужно ему объяснить и не принимать никаких мер с первого раза. Все это очень сложно, и мне кажется, что взрослые совершенно безоружны перед ребенком, который задает им сакра­ментальный вопрос: «Почему все это основано на деньгах? Почему я не могу зарабатывать их и распоряжаться ими?» Есть дети, которые не понимают, почему в 12 лет они еще не могут зарабатывать

• Телематика — совокупность технических средств и услуг, комбинирующая свой­ства вычислительной техники и телекоммуникаций.

398

деньги — никто их не берет на работу из соображений безопасности до 16 лет...

Система пособий, которых можно лишиться, если ребенок бросает школу до 16 лет, искажает смысл образования. Присутствие в школе — это нечто обязательное. Можно там ничего не делать, но такая безнравственность рентабельна.

Родители из неблагополучной среды поставлены в положение свод­ников перед лицом Министерства образования. Они оплачивают ис­ключительно присутствие детей в школе: их явку туда.

Пособия же могли бы выдаваться детям: за те или иные успехи в учении, которые бы оценивались в соответствии с проделанной работой.

Мне непонятно, почему школа не может как-то материально по­ощрять детей за их успехи — премиями, книгой, пластинкой по выбору или деньгами. Это же богатство для страны, если ребенок достигает определенного уровня знаний. И у каждого ученика могла бы скопиться какая-то сумма: восьмилетний ребенок сдал французский, в 8 лет получил диплом — премия 100 франков; получил второй диплом — еще 150; третий диплом — 300 франков; четвертый.... Почему нельзя?

Или же установить стипендии за пройденный курс — тогда у детей было бы ощущение, что они могут сами финансировать свое обучение. А такая стипендия для них — целый капитал. И через несколько лет они могли бы выбрать, как использовать этот капитал — прервать занятия и отправиться в путешествие, либо вложить эти деньга в дело или в продолжение учения.

В самом деле, до чего плачевное зрелище — видеть молодых, имеющих дипломы 16-летних юношей и девушек, у которых нет ии гроша в кармане, ни какой-либо возможности приложить свои силы... Мне это напоминает заключенного, который выходит из тюрьмы и практически ничего не может сделать, не имея ничего. Даже билета в метро.

А диплом — в дополнение к полной безоружности перед жизнью. И никакой организации, которая бы помогала материально, не су­ществует. Вне семьи не существует никого, кто мог бы сказать, как, например, отец своим детям: «Учись до такого-то года за мой счет — я тебя авансирую, дело чести... Я вкладываю деньги в твою учебу (работу), но только до такого-то года; после этого — раз­бирайся сам, следовало бы этому научиться». Существует одна или две системы школьного страхования как Р. et Т., 1'Assurance

399

Etudes.... Но такие системы не дают школьнику ощущения, что он сам финансирует свою учебу. В Канаде каждый приход может выдавать стипендии (приход там, как у нас, во Франции, сельская община). Я знаю канадских медиков, которые благодаря такой стипендии при­езжали во Францию для психоаналитических сеансов. Стипендия была на четыре года, и они могли оплатить курс. И они же сами потом создадут новые стипендии для молодых людей своего прихода.

Во Франции же стипендии распределяются государством, они обез­личены. Тогда как учредитель частной стипендии обычно известен. И этому господину раз в год сообщают — что и как, чтобы отчитаться в проделанном. У нас такие стипендии весьма напоминают обезли­ченную социальную поддержку нуждающимся и не решают проблемы.

В конце концов, стипендии почти всегда достаются либо детям преподавателей, либо тем, кого преподаватели выделяют, или детям, чьи родители следят за тем, где и какие стипендии можно получить. Но есть и другие дети и подростки — те, чьи родители прекрасно могли бы платить за курсы, которым дети хотели бы учиться, но такого не происходит: самим, без стипендии, детям это не по карману, родителям же, не слишком всем этим интересующимся, разбазаривать деньги неизвестно на что — не хочется. А тот социоэкономический уровень, на котором находятся родители, не позволяет детям пре­тендовать на стипендии, которые на самом деле только и позволили бы им утолить жажду знаний.

Раз уж невозможно перестроить школьную систему, то хоть в самой-то школе можно организовать клубы, мастерские, чтобы со­здавать там то, что можно продавать: рисунки, гончарные изделия, миниатюры; даже платные услуги населению можно оказывать.

Вместо того, чтобы опасаться за сохранность частных домов, можно было бы привлечь детей к уборке этих помещений, к бла­гоустройству их. И у себя в квартале, возможно, они могли бы заняться тем же. Конечно, остается открытым вопрос безопасности, социальных поддержек, страхования, но не следует все видеть только в черном свете. И за мэрией тут не последнее слово.

Почему не платить детям во время обучения? Почему не оценивать материально их успехи?

А не имело бы смысла и у нас, как это делают в Америке, где студенты оплачивают свое обучение, подрабатывая где-либо, — установить плату за обучение, которую должны были бы вносить сами студенты? Тогда обязательное образование обрело бы смысл, ведь... на заработанные деньги студентам удается даже сеансы

400

психоанализа оплачивать. А нет ли здесь общего со школой? Тогда, сохраняя тот же ценностный ряд, можно предложить, чтобы и школьники, не ожидая, пока они станут студентами, сами оплачивали обучение. Возможно, тогда и отношение к школе изменится?

Я уверена в этом. Но для этого надо изменить программы. Если программу можно будет выбирать, то дети выберут то, что им не­обходимо, и будут стараться, даже охотно пойдут на какие-то жертвы,.чтобы только попасть в список на эти занятия.

Никто из детей не начинает сеансы психоанализа бесплатно — у каждого есть право только на три бесплатных сеанса, которые оплачиваются за счет родителей или социального страхования. «Если тебе интересно, — предупреждаю я ребенка, — а это станет тебе понятно через три сеанса, — то дальше психоанализ будет платным;

не бог весть сколько, но платить обязательно». И малыши приносят камешки, а кто постарше — марки или, если есть, карманные деньга, 10 сантимов'. Если ребенок приходит с пустыми руками, я поздравляю его с окончанием работы (или — с его забывчивостью) и предлагаю принести что-нибудь, если он действительно хочет про­должить работу, и не отменяю следующей встречи. А родителей утешаю, что нечего волноваться за своего ребенка: раз он не считает, что за эти сеансы следует платить 10 сантимов, значит, так оно и есть. Он прав. Он не чувствует необходимости в моей помощи или не доверяет мне. С вами будет так же. Эта символическая цена является удивительным рычагом интереса, она поощряет ребенка к самовыражению. Иногда, правда, бывает, дети выискивают всяческие способы, чтобы их к этому не вынуждали, несмотря на то, что приготовить марку, найти камушек, принести его — труд не велик. Но если и это кому-то затруднительно — стало быть, перед нами те, кому действительно не хочется, чтобы с ними работали. А вместо него (или — нее) приходят родители, которых волнует, что происходит с ребенком. «Приходите поговорить о том, что с ним творится, — приглашаю я их. — Поразмышляем вместе, почему ребенок пока еще не может взять на себя ответственность за себя самого». Часто виноваты в такой ситуации сами родители. Правда, они уже чувствуют, что что-то неладно, а он — еще нет. Он лишь активно или пассивно протестует против того, чтобы им кто-то распоряжался.

^« Одну десятую франка.

Что же до настоящей платы за психоаналитические сеансы, то у меня бывали такие четырнадцатилетние пациенты, которые считали для себя это долгом чести и платили часть, сколько могли, а остальная часть оставалась их долгом чести родителям или мне...