Родить мальчика — значит послужить клану, общине, обеспечить смену; внести свой вклад в воспроизводство, дать дополнительные рабочие руки.

2-я эпоха: Экзогамные" общества.

Рожденный сын — подарок для семьи, ждущей на­следника мужского пола. Ребенок любого пола — увенчание брака.

Я эпоха: Мальтузианские общества.

Ребенок обходится слишком дорого; перенаселение чре­вато множеством проблем, отсюда — регуляция рожде­ний и разрешение абортов.

Я эпоха: Общество коллективного эгоизма.

Ребенок — бремя для родителей и помеха их эгоис­тическим удовольствиям. А поскольку государство уже не может содержать ребенка, не принуждая его под­чиниться единым нормам, у него нет ни малейшего шанса стать личностью.

Десятки миллионов детей во всем мире, которые «не просили, чтобы их рожали», заранее отвергаются обществом. Чтобы выжить, они приспосабливаются. Взрослые ловко эксплуатируют этих самых неквалифицированных работников. Сколько растраченной впустую энергии, сколько слишком быстро истощившихся ранних дарований!

Желая как можно быстрее сделать столь обременительного ребенка «рентабельным», общество лишает себя бесценного человеческого по­тенциала, который бы обеспечил человечеству смену, если бы ему дали необходимое для созревания время.

«Выжить» — в раннем возрасте это испытание даже для наших детей, физическому развитию которых ничто не угрожает. И даже если они не рискуют умереть с голода, от войны или от наркотика —

• Эндогамия — характерный для первобытного строя обычай заключения браков внутри определенной общественной группы, например, племени, касты.

•• Экзогамия — характерный для общинно-родового строя обычай, запрещающий браки внутри определенной общественной группы, например, рода, фратрии.

им приходится вести странную войну против умственного заболевания, спровоцированного их близкими.

«Служить» — к тем, кто пережил испытание раннего возраста, общество предъявляет требование не быть бесполезными ртами: будь то маргиналы или обеспеченные, они подвергаются систематической эксплуатации.

Защищенное детство часто означает психически нездоровое детство.

Законы, социальная интеграция, вакцинация не спасают ребенка в индустриальном обществе от опасности душевного заболевания и не избавляют от тягот его существования. Он разделяет неполно­ценность с другими детьми своего возраста. Помимо воли он при­надлежит к низшей расе.

Вопреки видимости социальное положение ребенка не изменилось за последние четыре тысячи лет, с Шумерского царства. На его примере можно убедиться в иллюзорности прогресса. Каждое новое «преимущество» вредит его истинным интересам.

Все более и более обширная литература о ребенке, художественная и научная, стремится ограничить поле изучения отношениями ребенка с родителями. Функцию родителей переоценивают. Воспитание и пе­дагогика подчиняют себе вселенную ребенка, которая, если считаться с ее действительными размерами, все же намного превосходит сферу деятельности и компетенцию кормильцев и воспитателей.

Главное всегда замалчивают и скрывают. Обычно мы не смеем подступиться к разрушительной идее в ее истинном виде. Общество боится ее затрагивать. Оно отгораживается от действительности с помощью успокаивающих образов. На этом рабском субконтиненте сказать правду — все равно что произвести революцию.

Почему мысль о том, что родители не имеют прав на своих детей, представляется покушением на основы? По отношению к детям у родителей есть только обязанности, а дети по отношению к ним обладают только правами, и вообще, они в большинстве. Почему разрушительной кажется мысль о том, что каждый взрослый должен принимать каждое jbobo& -живое существо, рождающееся на свет, так, как ему хотелось бы, чтобы приняли его самого? И что каждому младенцу и ребенку нужно, чтобы, при всей его детской неуклюжести, его физической беспомощности, его афазии (неумении говорить), его невоздержанности, его потребности в заботе и защите, взрослый, проявляя заботу о его физическом совершенствовании, относился бы к нему с тем же уважением, какого бы пожелал себе, будь он на

его месте (а не так, как с ним обращались, или, как ему кажется, что обращались, когда он был маленьким)?

Каждый ребенок, каждый мужчина и каждая женщина в процессе становления уже является духовной поддержкой для той семейной и социальной группы, которая материально берет его или ее на свое обеспечение. Взрослые словно не желают признавать эту силу, этот дух жизненного обновления, который несет ребенок, а кто напоминает им обо всем этом, тот подрыватель основ.

Почему в нашей индустриальной цивилизации распалась эта цепь уважения и любви между поколениями? Между тем, как это было всегда, во все времена, на всех широтах, те, кто сегодня принимает ребенка, заботится о нем, защищает его, в старости будут пользоваться защитой и заботой этого самого ребенка, который станет взрослым. Посредством его высказываний, обращенных к молодым, которых в свою очередь ему придется опекать, добрые дела стариков останутся в памяти данной этнической группы. Все то, что в делах, в мыслях, в надеждах, в неудачах, будет очеловечено словом, окажет живительное воздействие на сердца тех, кого эта цепь любви и общих интересов соединяет не только на протяжении их краткого существования, но и за его пределами.

Как могло случиться, что подрывом основ кажется напоминание о непреходящей ценности каждого человека — и молодого, в процессе становления, и старого, живущего воспоминаниями?

 

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЯЗЫКОВОЕ СУЩЕСТВО

Новый подход к раннему возрасту

«О нем говорят много, а с ним самим не говорят.»

«Дети с тяжелыми физическими и умст­венными недостатками, дети,

испытывающие страдание, полезны и необходимы общес­тву.»

Франсуаза Дольто

Быть может, что-то изменилось в социальном положении ребенка с того момента, как психоанализ обратил внимание на самых-самых маленьких. Тридцать лет назад медицина и мысли не допускала, что языковые отношения могут устанавливаться с самого рождения. Личный опыт Франсуазы Дольто дает ясное представление о том, как сопротивляется общество и какие трудности встают перед тем, кто пытается изменить позиции взрослого по отношению к ребенку и общение с тем, кто «меньше тебя, но так же велик, как ты».

Глава 1.

ИНИЦИАЦИЯ

Следующий текст представляет собой открытие уже другого литературного подхода к детству. Это не нарциссическая и не идеологическая проекция взрослого писателя или воспитателя, не игра в архетип и не банальное стилистическое упражнение; это правдивая история ребенка, выслушанная изнутри и рассказанная открыто и свободно. Могущество желания, заставляющее пяти­летнюю девочку выдержать ученичество, выйти победительницей из испытания, согласиться на болезненный переход от воображаемой книги к объективной банальности повествования, написанного взрос­лыми для послушных детей. Читатель может оценить, сколько жес­токости содержат подчас методы чтения, насколько болезненным бывает процесс инициации, даже если это попросту процесс при­мирения с реальностью; но помимо этого новый читатель обна­ружит, что он и сам может восприниматься другими людьми как объект — объект, испещренный знаками.

На этих страницах Франсуаза Дольто рассказывает, как она училась читать. Она пробуждает во множестве своих читателей забытые воспоминания об их собственном опыте, и поэтому пуб­ликация данного текста в книге о детях представляется нам по­лезной и уместной.

 

ТУФЛИ АБУ КАСИМА

 

Я решила рассказать вам одну историю': «Туфли Абу Касима», или, вернее, как 'я т ^1оже страданий и разочарований открыла для себя счастье читать — что и говорить, запредельное счастье...

«Туфли Абу Касима»! Замечательное название, правда? Догады­ваюсь, что оно заинтриговало вас, как предстоящий футбольный

• Автор посвятила это свидетельство бельгийскому философу Альфонсу де Велхенсу, присутствовавшему на консультациях, которые она давала детям в больнице Труссо «в качестве начинающего ученика-психоаналитика». — Прим. сост. франц. издания.

матч. Это заглавие книжки в роскошном красном переплете, которая для меня ассоциируется с часами надежды пополам со слезами. («Франсуаза, почему ты плачешь? — Потому что мне никогда ее не одолеть!») Звучание этого заглавия вызывает у меня в памяти солнечный августовский день 1913 года у моря, в Нормандии, где я сделала открытие, которое помогло мне резко перейти от без­грамотности к культуре! Может быть, этот ослепительный прорыв, озаривший, как вспышка, мою обычную, каждодневную жизнь, это мое второе рождение было подготовлено долгим безмолвным и упор­ным трудом во тьме?

Читать? Какое необыкновенное, изумительное ощущение! А для всех "окружающих это казалось вполне естественным: логическое про­должение событий, как говорят ничему не удивляющиеся взрослые. Не удивительнее, чем чудо рождения, но тоже чудо: вещь, состоящая из бумажных листов, заполненных черными значками, рассказывает историю, представляет нам какую-то страну, какой-то пейзаж, оживляет перед нами воображаемые существа. Чудо и то, что слова, смешиваясь с нашими мыслями приводят к нам людей, других людей, прямо сюда, в нашу комнату. Чудо, что в пространстве, залитом светом настольной лампы, это сокровище — книга — привносит в сердце другую, отделенную от нас жизнь, которая таится в значках, требующих расшифровки. И потом, как странно, что без читателя, или если захлопнуть «объект», эти волшебные страницы — просто вещь, не более того. И сам этот объект, книга, конечно, не такая вещь, как все другие, но все-таки она ведь не умеет мечтать. А что если и мы, мы сами, каждый из нас, существа из плоти и крови, — тоже вещи, то красные, в позолоте, то старые и растрепанные, и тоже испещрены значками? Другие, если напрягут внимание, если просветлятся сердцем, могут нас прочесть, а мы этого и не узнаем, нам и во сне-то это не приснится. Что, если каждый из нас, благодаря своему существованию в качестве «объекта», дает другим возможность читать, расшифровывать самого себя, узнавать и фан­тазировать о себе и о других?

Как сейчас помню революцию, которая свершилась в моем детском сердце. Сколько радости сулили все эти книги, выстроившиеся на полках в шкафу, когда я разбирала их названия на корешках! Потому что с того памятного августовского дня (а было мне без малого пять лет, и я любила играть, а кроме того, я была четвертым ребенком в семье, и в нашем доме, как только он просыпался и наполнялся вкусным запахом поджаренного хлеба, никогда не бывало

тихо) я помню свет, пробивающийся между затворенными ставнями, пока все еще спят, помню этот час, исполненный мягкого очарования и тишины. Свернувшись калачиком в кресле, под солнечным лучом, в котором без устали плясали таинственные пылинки, я открывала том и, глухая к окружающему, нетерпеливо в него погружалась. Новенькие и растрепанные книги, учебники старших братьев и сестер, сказки и приключения, томики, украшенные эмблемой в виде лаврового венка, — отца награждали ими в детстве, когда он учился в лицее города Ванва: римская история, Жюль Верн, сказки Флориана, Грим­мов, Андерсена, Перро. Страницы с золотым обрезом, переплетенные выпуски детского еженедельника 1880 года «Моя газета» с рисунками, на которых были изображены дети в старомодных нарядах, точь-в-точь мои родители на фотографиях Надара... А потом... ведь научившись читать, я научилась и писать... на листах в линейку, прямо по этим рельсам, я писала письма (послания, в которых выстраивались гуськом почти неразборчивые буквы) бабушкам и особенно моей милой прабабушке, которая сразу же на них отвечала. А когда поднимался шум и гам, сопровождавший завтрак, я поджидала поч­тальона... Как видите, «Туфли Абу Касима» произвели в моей жизни революцию.

С какой благодарностью вспоминаю я «мадмуазель», молодую люк­сембургскую учительницу, которая тем летом 1913 года приходила помогать матери, ожидавшей пятого ребенка! Ее приглашали «к стар­шим». Мы шли с ней на пляж, она вязала или вышивала, а я пристраивалась рядышком, в тени зонтика, и восхищалась ее сно­ровкой.

— Ну, Франсуаза, иди поиграй, выкопай ямку, не болтайся без дела!

«Болтаться без дела» — это было ее любимое выражение для определения состояния созерцания или задумчивости. Милая мадму­азель! Она постоянно чем-нибудь занималась. Для нее размышлять значило «болтаться без дела», то есть предаваться бесполезному за­нятию! Меня это удивляло. А потом как-то раз она захватила на пляж для меня (для меня!) вязальные спицы, набрала «для меня» петли и показала, как связать одеяльце для моей куклы. Это было здорово! Я научилась вязать — как мне это нравилось, как нравилось! Мы с моей учительницей узнали друг друга поближе. По вечерам старшие делали задания, полученные на лето, а я, высунув от усердия язык, вязала где-нибудь поблизости. Чудеса: она умела поднимать петли, которые спускались (они не сами спускаются, объясняла она

мне, — это ты их «потеряла»). И вот дома, пока старшие занимались с учительницей, я обнаружила красную книжку, не слишком толстую, с потрясающими картинками. Если у меня спускалось слишком много петель, я ждала, когда мадмуазель освободится и поправит дело и — точь-в-точь как она порой читала мне вслух какую-нибудь историю, так я сама себе «читала» эти замечательные картинки. Да, конечно, я потихоньку «болталась без дела». Мадмуазель поглядывала на меня краешком глаза. Иногда я засматривалась на твердый переплет книги. Я мечтала. Я пыталась вспомнить во всех подробностях какую-нибудь картинку (они назывались «гравюрами»), потом открывала книгу и всегда удивлялась, когда обнаруживала, что картинка такая, как была. В моих воспоминаниях верблюды, ослы и люди в тюрбанах двигались, а в книге они были неподвижны.

Взрослые потешались надо мной, видя, как я то открываю книгу, то закрываю, то снова открываю. Особенно им было смешно, когда я объясняла, что меня удивляет. Но мадмуазель не смеялась Она говорила мне, как что называется мечети, восточный базар, турецкий полумесяц, похожий на полумесяц луны, тюрбан, кафтан, феска, женщины в чадрах, пальмы, турецкие туфли И я уже не обижалась на картинки за то, что они неподвижны, я смотрела на них, держа в голове все эти замечательные слова, и это было все равно что побывать там самой. Как-то раз она мне сказала, что книжка на­зывается «Туфли Абу Касима». Абу Касим — это был человек в тюрбане, с бородой, в кафтане с широким кушаком, все время о чем-то споривший там, на восточном базаре, где рябило в глазах от ярких красок, синих теней и ослепительного света

Все пространство на страницах, кроме гравюр, было покрыто крупными буквами Через несколько дней мадмуазель мне сказала'

— Хочешь научиться читать^? Ты сможешь прочесть эту книгу и узнать историю, которая в ней рассказана

— Да' Хочу!

На другое утро мы начали Вышеупомянутые «Туфли Абу Касима» лежали тут же, на столе, но мадмуазель на стала раскрывать эту книгу. Она раскрыла другую, маленькую, тоненькую, обернутую в синюю бумагу с белой прямоугольной наклейкой, обведенной двумя синими чертами, как воротничок матроски. На наклейке было на­писано какое-то слово, и мадмуазель сказала, что это «Франсуаза»

— Это твой учебник чтения. Вот как полагалось учиться читать.

Она открыла первую страницу. Тоненькая книжка раскрывалась легко, ее не надо было придерживать, как «Туфли Абу Касима», которые норовили захлопнуться, если не придержать обеими руками. Там были только значки — мадмуазель сказала, что это «буквы». Когда их произносишь, получаются звуки. Буквы были прописные и строчные. Одни состояли из толстых линий, другие, такие же, — из более тонких, были с наклоном и без наклона, острые и округлые, печатные и письменные, то есть курсив. Какое красивое слово! — думала я. (Писать курсивом. Это все равно, что для господина Журдена говорить прозой' Сущее волшебство')

Буквы были гласные и согласные, то есть такие, которые, если не связать их с гласными, не имели своего звука, а еще были дифтонга и.. всякие ловушки. Ловушки — это были всякие значки, о которых забываешь акценты, трема, точки, апострофы, тире, хвостик под буквой «с», запятые, — словом, все те значки, которые легко упустить из виду, — они кажутся не очень важными, не произносятся, но изменяют звучание написанного, заставляют иначе произносить записанные буквами звуки, или даже, непостижимым образом, из­меняют смысл всего словосочетания, превращая его в вопрос или в ответ, в шутку или в серьезное замечание. Поразительный оказался учебник, но это продолжалось недолго.

По утрам мадмуазель звала меня. На каждой странице, справа, была маленькая картинка с предметом, название которого начиналось с какого-нибудь звука, глухого или звонкого (согласного!), а рядом были изображения буквы- прописной и ее близнеца — строчной, причем буквы, обозначая один и тот же звук, выглядели по-разному одна и та же могла быть письменной и печатной Эти знаки занимали левую часть страницы. На каждой странице соблюдался один и тот же порядок Но это была только верхняя половина страницы. Нижнюю половину занимали сочетания этих знаков с теми, которые встречались на предыдущих страницах. Мадмуазель указывала на знаки острым кончиком ножа для разрезания бумага, а я искала звук, соответст­вующий букве. Я так усердно напрягала внимание, словно пыталась заметить, как делается фокус, или разгадать загадку. Если я угадывала, конец ножа скользил вперед. Если нет, он застревал на месте, или, того хуже, мадмуазель возвращалась к одной из предыдущих страниц и оставалась там, пока я не найду то, что надо, а потом мы возвращались к странице, на которой споткнулись

Мне хотелось идти вперед, заглянуть на другие страницы. Но не тут-то было! Незнакомое сочетание значков — и вот опять я

должна возвращаться назад, на ту страницу учебника, где эти значки и звуки, которые они передают, встретились мне в первый раз.

После этого мадмуазель брала тетрадку с широкими линейками, и я писала выученные в этот день буквы карандашом, кончик которого то и дело обламывался, потому что я нажимала изо всех сил. Мадмуазель меня не ругала. Я чувствовала себя глупой и неуклюжей. Она чинила карандаш перочинным ножичком, сперва состругивала дерево, потом терпеливо затачивала грифель, и приговаривала:

— А ты пока что расслабь руку, вот так, хорошо. Нет, не смотри на часы. Надо переписать всю страницу из учебника, это будет три строчки в тетради.

Я не видела никакой связи между этой, как она говорила, «работой» и все время отодвигавшейся надеждой прочесть историю в замеча­тельной книжке «Туфли Абу Касима», по-прежнему лежавшей в углу стола.

А старшие братья и сестра хихикали надо мной, когда я выходила из комнаты моей учительницы:

— Ну что «Туфли Абу Касима», интересно? А я упрямо отвечала (ужасно сердясь на них):

— Да, очень.

— Врунья! О чем ты сегодня прочла? Увы, не могла же я им сказать всё как есть: «Па. пе, пи, по, пу. Нья, нье, ньи, ньё, нью». Поэтому я отвечала:

— О восточном базаре, о пальмах в пустыне... Да мало ли... Но вы слишком глупенькие, не стану я вам рассказывать. Иногда мадмуазель приходила мне на выручку:

— Не насмехайтесь, она хорошо запоминает, скоро она будет читать.

Как? Неужели эти полчаса совершенно бессмысленных усилий — это и называется учиться читать? Неизменно спокойная мадмуазель называла это — «наша с Франсуазой работа» и, казалось, была довольна, в то время как я не видела ни смысла, ни конца этому бормотанию звуков, которые ничего не означали, потому что это были только звуки.

Наконец добрались до последней страницы с Z (zed) и с картинкой зебры. В Париже мы жили на улице Гюстава Зеде. И хотите верьте, хотите нет, мадмуазель написала на тетрадном листе образец «Улица Гюстава Зеде», а я аккуратно перерисовала эти значки, как картинку, не понимая, что записываю звуки, которые мне знакомы. Помню, чтобы доставить удовольствие учительнице, я согласилась, что написала

название нашей улицы в Париже, но так и не поняла, почему она уверяет меня, что это наша улица.

Вереницы букв, группы звуков, которые я бубнила и писала на страницах тетради, не имели ничего общего с такими естественными модуляциями голоса, которые образ моей улицы вызывал у меня в памяти, когда, возвращаясь с прогулки, я весело выкрикивала, забыв об усталости и страхе не найти дорогу домой:

— Вот и пришли! Улица Гюстава Зеде!

После страницы с zed шло несколько страниц без картинок, со строчками, заполненными черными значками, сперва крупными, потом помельче. Это были «упражнения в чтении». Ну и дела! Мадмуазель сказала, это «текст».

— Ну, давай! Ты знаешь, что можешь!

И я приступила. Каждый раз, когда я забывала или ошибалась, приходилось возвращаться на ту страницу, по которой я в первый раз учила эту группу знаков, этот «слог», этот «дифтонг», которые сейчас не узнала.

До чего было обидно возвращаться к этим уже пройденным стра­ницам — я-то воображала, что уже добралась до конца злополучного учебника! До того самого конца, после которого, как говорила мад­муазель, я смогу читать «Туфли Абу Касима»?

Как бы то ни было, надо было прочесть эти последние четыре страницы «текста».

Через неделю, которая показалась мне очень долгой, мадмуазель сказала, что теперь все хорошо:

— На этот раз ты прочла без ошибок. Я не понимала этих «текстов». А мадмуазель была в восторге. Воистину, взрослых понять трудно!

— Франсуаза, завтра начнем «Туфли Абу Касима».

— Какая радость! С учебником уже всё?

— Да, но мы его будем держать под рукой на случай... если тебе понадобится повторить!

На другой день я пршпла заниматься в большом возбуждении.

— Дойдем до сих пор, — сказала мадмуазель, поставив каран­дашную пометку на пятой или шестой строчке первой главы.

— Нет, нет, до сих пор, — возразила я, показав на конец первой страницы. Она засмеялась:

— Посмотрим.

И вот я уже бубню слоги, составленные из букв, и перескакиваю через один самый непонятный слог, чтобы поскорей добраться до конца слова

— Нет, нет, внимательней, ты пропустила слог И мадмуазель, карандашом рисуя сверху дужки, принялась отделять слог, который мне предстояло прочесть, от следующих Она по­правляла

— Нет, не так «д» и «е» — это не «ед», это «де», а потом «р-е» — «ре» — «ре» и «в-о», да так и читай, «во» Теперь читай слово целиком (она соединяла три маленьких дужки одной большой) «де-ре-во», «дерево» Посмотри, «едрево» — это же ничего не значит Хорошо Но ты устала, до сих пор ты читала очень хорошо, без ошибок, а теперь читаешь как попало Хватит на сегодня

Мы не добрались даже до ее карандашной пометки'

— Завтра пойдем дальше, но если хочешь, перепиши к себе в тетрадку письменными буквами первые строки, до этой точки Будь внимательна в книжке буквы не письменные, а печатные

Писать то же самое, но по-другому было опять-таки странно, но забавно Мадмуазель не делала никаких замечаний Остановившись, я посмотрела на нее

— Пиши дальше, хорошо, правильно.

Но зачем все это⁷

Я очень любила мою учительницу, но совершенно не понимала, что она заставляет меня делать К чему это нас приведет⁷

Помню день, когда впервые прочла без ошибок (как она сказала) целое предложение Это было предложение, потому что оно начи­налось с большой буквы, там были запятые, на которых надо было остановиться и набрать воздух, а дочитав до точки, следовало сделать паузу

— Хорошо, читай следующее предложение

И мой взгляд поплелся дальше, а голос, напряженный и моно­тонный, бубнил слог за слогом слова, по которым я водила пальцем Мадмуазель не рисовала больше дужек карандашом над строчками, не закрывала пальцем непрочитанную часть слова Наконец я добралась до точки, за которой начиналось «с красной строки»

— Очень хорошо. Что ты прочла. Я показала на абзац

— Все это

— Да, но что ты прочла? О чем здесь говорится.