В ту ночь при свете фонарика симор прочел франки свой любимый рассказ — то бъша даосская легенда. И до сих пор франки клянется, будто помнит, как симор ей читал.

Дж. Д. Сэлинджер Выше стропила, плотник» (Пер. Р. Райт-Ковалевой)'

Многие воспитательницы не верят, когда им об этом рассказывают; они еще могут допустить, что зародыш может реагировать на голос.,. что-то они об этом читали, что-то слышали и т. д. Но в мысленные разговоры они не верят.

Язык мыслей — это язык, на котором мать разговаривает спон­танно, а ребенок воспринимает его, даже если он обращен не к нему, потому что этот язык уже впечатался в зародыш, отметил его... Если его мать заботится о ком-то еще, он может стать за­ботливым существом: он мимикрирует, воспроизводя материнские эмо­ции.

Нейробиологи улыбаются или пожимают плечами. И все как один говорят: «Я не верю в телепатию».

Но телепатия между младенцем и матерью хорошо известна всем мамам. Возьмем, к примеру, женщину, у которой прекрасный сон. Стоит ее младенцу шевельнуться в кроватке в соседней комнате, и она слышит, хотя другой шум ее не встревожит. Такие явления повергают отцов в изумление. Многие беременные женщины говорят со своим плодом, как если бы он был в той же комнате (в сущности,

• Дх. Д. Сэлинджер. Повести. — в рус. пер.: М., Молодая гвардия, 1965.

он и есть в той же комнате, поскольку находится у нее в животе). Они не смеют в этом признаться, но они часто так поступают. И они правы. После своего рождения, сразу после разрыва оболочек, и в особенности после того, как он целиком выйдет из тела матери, новорожденный уже умеет воспринимать, а многие даже узнают ус­лышанные прежде слова, которые запечатлелись у них в сознании, словно записанные на магнитофон. Это подтверждали и психоана­литики, когда им удавалось проследить историю своих пациентов, начиная с этого времени. Точность этих реминисценций, всплывавших во время психоаналитического лечения, подтверждалась и свидетель­ствами слушателей.

 

КИДНАППИНГ В РОДИЛЬНЫХ ДОМАХ

 

Этология, наука, изучающая поведение различных животных, вы­двинула на первый план в деле обучения детенышей феномен при­вязанности к кормильцам. Психологи ухватились за это и сделали вывод: «Раз это существует у животных, значит, то же самое должно происходить и у человека»".

Привязанность существует у людей так же, как у животных. Но человек устроен иначе, поскольку его символическая функция — совсем не то, что инстинкт у животных. Очевидно, что ни одно животное не привязывается к неудачному или больному детенышу. Никогда. А люди проявляют привязанность и огромную любовь именно к болезненным детям. У людей нет естественного отбора; человеческая мать не бросает неудачного детеныша, напротив, она с самого ро­ждения продолжает неустанно заботиться о слабом ребенке и дарить ему сокровища спасительной любви.

У животных существует усыновление. Трясогузка, скажем, выси­живает яйца кукушки, а может высиживать и выкармливать также птенцов других птиц... и даже искусственные яйца.

• Киднаппинг, киднап — похищение людей, главным образом детей, с целью вымогательства выкупа.

•• См. colloque sur 1'attachement, Rene Zazzo, Delachaux et Nestle.

 

Птица-самка будет ухаживать за птенцом другой породы именно, так как подсказывает ей материнский инстинкт. Но если птенец неудачный, она его не примет. Она заботится о тех, которых обижают другие птенцы, но не кормит нежизнеспособного птенчика. Нежиз­неспособные не вызывают материнской привязанности. А у люден все наоборот... в том числе даже у врачей, которые в человеческом; мире осуществляют функцию выхаживания детенышей, они помогают больному ребенку выжить, и они правы, потому что этот больной ребенок живет символической жизнью, а межличностное общение у людей имеет гораздо большее значение, чем телесная гармониям. К сожалению, естественный материнский язык оказался мало-помалу фальсифицирован в связи с тем, что мать и младенца разлучают до момент родов. Это очень патогенное обстоятельство. Этот радикальный разрыв навязали матерям медики. Хотя до родов плод уже общался с окружающим миром вместе с матерью, но если она рожает в больнице, то это же дитя от нее отрывают, лишая его привычного чувства безопасности, и помещают в общество других плачущих новорожденных, а если мать не кормит грудью, то она даже не имеет права видеть его больше пяти минут в день, и то лишь в случае, если к ней пришли муж или кто-нибудь из родных. Почему бы не оставить малыша рядом с мамой, чтобы она, следуя советам медиков, ухаживала за ним сама? Обычно ссылаются на безопасность:

если с ребенком что-нибудь случится, отвечать будет больница. Итак, ребенка вверяют медицинскому персоналу Мать не держат в курсе дел, ее даже не учат пеленать ее собственного младенца. Ей под­совывают игру: обихаживать и пеленать целлулоидного пупсика вместо ее родного ребенка, которого пеленает неизвестно кто. В этом есть нечто бесчеловечное.

Все то время, которое мать проводит в клинике, родившийся ребенок принадлежит скорее науке, чем собственной матери. Неко­торые младенцы остаются отмечены этим на всю жизнь... То, что мать и отец не оказали им достойного приема, накладывает на них отпечаток. Акушеры нового поколения, понимающие это, разрешают отцам присутствовать при родах. Разумеется, их к этому не при­нуждают — если отец смотрит на роды вопреки своему желанию, он испытывает тревогу, которая передается его жене и ребенку. Возмутительно, что больница в наше время подменяет отца в таком

сугубо отцовском деле как выбор имени для новорожденного! В Париже отец больше не регистрирует имя ребенка в мэрии — теперь медсестра задает матери сразу после родов вопрос: «Как вы его назовете?» и сама передает сведения в мэрию. Если мать еще не выбрала имени, служащий больницы подскажет ей или даже решит за нее сам А отец остается ни при чем. Для больницы он — третий липший, как будто ребенок принадлежит анонимному обществу и анонимному медицинскому персоналу. Это ужасно! С этим необходимо решительно покончить. Маленького человека должна сразу же встре­чать его семейная группа. Торжественный обряд крещения, во время которого отец и мать по-настоящему представляли всем своего ребенка, призван был именно показать, что отныне на этого малыша следует смотреть как на представителя человеческого рода, обладающего такой же ценностью, как его родители. Я в этом убеждена. Но в некоторых больницах это полностью отрицается. Когда ребенок появляется на свет, очень важно, чтобы именно его мать сказала ему, кто его отец, и чтобы отец сам объявил о том, что берет на себя ответ­ственность за этого ребенка. Ребенок наконец-то приходит в мир, он рождается в слове, которое является входящей в языковой код формулировкой того, что ребенок чувствует, но если его не ввести в язык, в словесный код его родителей, и если его сразу же оставить на медицинском попечении, где он не окружен любовью, у него, хотя он все слышит, тем самым отнимается процесс мышления. Он становится как бы символическим сиротой или остается в животном состоянии, остается объектом анонимного и неограниченного адми­нистрирования.

Теперь у нас накоплено достаточно знаний и наблюдений, чтобы не повторять этих промахов и ошибок. Речь, разумеется, не о том, чтобы предупредить все возможные неожиданные осложнения, но мы можем свести травмы к минимуму и не допустить непоправимых несчастных случаев. Возьмем детей, с рождения попадающих в детские дома Единственный способ им помочь, когда они находятся в со­стоянии декомпенсации и часто соматически не входят в язык (тело живет, но общения не происходит, потому что они видят вокруг только людей, которые не знают ни их родителей, ни их истории) — это регулярно водить их к врачу-психоаналитику. Он сообщит им то, что узнал об их истории от администрации детского дома, по­говорит с ними об их матери, о тех трудностях, с которыми она столкнулась в момент их рождения, скажет, что у нее были причины

на то, чтобы доверить их, детей своего родного отца и своей родной матери, обществу и поручить ему их воспитание. Если бы вы видели, как зажигаются глаза этих детей! К изумлению тех наблюдателей, которые присутствуют при этом в первый раз, дети сразу понимают, что значит «родной отец» и «родная мать». Они это тут же прекрасно усваивают, и удивительно, как прочно эти дети укореняются в своей идентичности. Происходит обретение индивидуальности, а затем сим­волическая идентификация своей индивидуальности. Это и есть путь представителя человеческого рода. А если они не обретаю такой символической идентичности, устанавливающей связи с родителями, которые произвели их на свет, это то же самое, как если бы ребенок не отделился от свой плаценты — а всё потому, что это понятие хранила их плацента; все потому, что имел место оп­лодотворяющий половой акт, и в тот самый миг зародилась новая жизнь при участии мужчины и женщины. Этот половой акт, при котором замирает звучащая речь на губах у двоих любящих и из которого рождается человек, имел смысл. И он, этот родившийся человек, воплотил в себе великолепный язык той встречи двоих в миг его зачатия: именно это надо символически передать на словах каждому человеку, пришедшему в мир, иначе он никогда не перестанет оплакивать свою плаценту и не будет развиваться полностью, потому что потенциал, направленный на смерть, будет удерживать его в прошлом. Мы должны понять, что тело ново­рожденного уже символично в силу соотношения желаний: желания родиться и желания дать жизнь, присущего телам, которые кому-то кажутся только телами (дескать, люди — это не более чем тела...) И тела тоже, то есть материальные проявления, наделенные ин­дивидуальностью, которая иногда позволяет, а иногда и не позволяет им во время мгновенных встреч испытывать высочайшие радости; но в то же время они суть и межличностное общение посредством слова, а также, если происходит зачатие, и призыв к жизни; этот призыв знаменуется ребенком, который встречей двух участвующих в зачатии клеток своих родителей освящает свое чело­веческое становление.

• Ребенок, подобно Адаму и Еве, по определению (или, вернее, в силу отсутствия определения того, каким способом осуществляется его переход от генетического зачатия к человеческой сущности), не имеет пупка, следа своего происхождения (Ф. Д.).

 

УРНА ВНУТРИУТРОБНОЙ НОЧИ

 

В Бали рождение ребенка отмечается священным ритуалом, который увековечивает память о внутриутробной жизни- Сразу после извле­чения плода плаценту, немного крови и амниотическую жидкость собирают в скорлупу кокоса, обернутую древесным волокном. Ро­довую урну мальчика устанавливают справа от входа в дом, а девочки — слева. Затем пуповину высушивают, заворачивают в лоскуток и хранят на протяжении всей жизни этого нового члена общины. Отметим, что инки также хранили пуповину.

 

Может быть, у плода тоже есть желание родить себя на свет, желание творить?

Во всяком случае, можно сказать и так: ребенок сам себя рожает... Неправильно говорить: «Он — кровь от крови своего отца». Это не так! И не от крови отца, и не от крови матери. Плод вырабатывает свою собственную кровь, часто совсем не такую, как у его родителей; кровь ребенка вырабатывается плацентой. Он получил жизнь, но эта жизнь содержится в его плаценте, и он сам берет ее по мере того как глубже укореняется в жизни. Он ежедневно переживает себя самого, он — дитя своих собственных усилий, хотя в то же время он нуждается в защите, в заботе и попечении. Опека необходима для нашей физиологической жизни, но в человеке физиологическое не существует само по себе, оно неотделимо от символического. Все наши функции лежат в языке. Каждый бессознательно делает собственный выбор в пользу выживания. Мы участвуем в жизни, не так уж много о ней на самом деле зная, — и мы ничего не знаем о том, что такое смерть.

 

РАННЕЕ РАБСТВО, ОТСТАЛЫЕ ДЕТИ

 

Ребенок, которого слишком рано разлучают с матерью, регрес­сирует по отношению к внутриутробной жизни и входит в дви­гательную, языковую, вербальную жизнь не так, как дети, оставшиеся fipu матери, — он словно еще не знает, кто он такой. Чтобы

это понять, необходимо узнать, каким образом складывается ин­дивидуальность.

Что такое индивидуум? Другие распознают его как объект, который отделен от них пределами кожи, облекающей тело. Но в то же время представитель человеческого рода, обладающий историей своего происхождения, несводимой к истории других людей, является также субъектом желания, а это означает, что он находится в языке и существует только в отношениях с избранными другими, с теми, кого он знает, которые его любят и благодаря которым он является субъектом желания. Субъект бывает бессознательным в тот миг, когда он воплощается в двух половых клетках; он продолжает быть бес­сознательным in utero; то же самое — когда он рождается; он продолжает быть бессознательным некоторое время после появления на свет; однако он уже вполне обладает чувствительностью и способен запечатлевать в памяти языковые отношения желания или антижелания, которые испытывает одновременно с матерью т utero, и одновременно с матерью и отцом в том, что касается их отношения к нему. Поддержка его индивидуализации, в смысле тела, требует удовлет­ворения его основных телесных потребностей (с учетом ритма, ко­личества, качества): дыхания, жажды, голода, сна, света, движения. Психическая индивидуализация, неразрывно связанная с органической, есть результат межличностных отношений; она возникает на основе символической функции, закрепленной во всем организме целиком и подчиняющейся головному мозгу. И нет субъекта, который, осознавая себя индивидуумом, не говорит (если он носитель французского языка), пускай еще не совсем разборчиво: «Мое... (Я).. хочу...» И когда он говорит «Я» (moi) — это значит, что он уже является субъектом, который самоидентифицировался в своем теле. Но до этой стадии он почти полностью слит с тем, что переживают по отношению к нему его отец и мать. И по мере того как индивидуум себя творит, его индивидуализация структурируется по отношению к его желаниям и отказу в их удовлетворении. Именно благодаря их чередованию он начинает чувствовать, что существует. Именно ожидание, отказ в немедленном удовлетворении его желаний позволяют маленькому ребенку почувствовать, что он существует; этим путем субъект пре­вращается в индивидуума, сперва телесно, потом психически. Он. обнаруживает сам себя на основе того, чего ему не хватает или»' чем ему отказывают. Отказывают из-за того, что это невозможно, или, хоть и возможно, однако противоречит желаниям другого ин-

дивидуума. А сам ребенок, поначалу слитый со взрослым, утверждает свою индивидуальность первым же «нет», которое противопоставляет воле другого человека. Сперва он — часть своей матери, и если она плачет, — он огорчается, а если она смеется, то и он весел; это напоминает явление индукции в электричестве, когда ток, про­ходящий по большому соленоиду, индуцирует ток в малом соленоиде, расположенном внутри него. И только расставшись с матерью, ребенок через волнение, которое он испытывает, чувствует, что потенциально может существовать и без матери, хотя пока и недолго. Однако для ребенка разлука с матерью патогенна, пока он еще слишком мал, чтобы сознавать что он — сын (или она — дочь) такой-то и такого-то, и отдавать себе отчет в своих желаниях; он слит с человеком, от которого зависит его безопасность. Начиная говорить этому человеку «нет», он утверждает тем самым, что его желание уже не находится в полной зависимости от этого человека. Если его разлучают с его бессознательно избранным опекуном, он или заболевает и регрессирует в силу этой болезни, или смиряется с разлукой, но тогда это означает, что он воспринял другого человека, которому его доверили, как органическое продолжение своей судьбы, как вариант замены своей матери, хотя эта замена и не может быть полноценной. В этом случае в его психике происходит разрыв с корнями, которых он уже никогда не найдет, и рано или поздно проявятся признаки того, что этот ребенок чувствует себя в мире неуверенным и беззащитным. Именно это внушает мне сейчас опа­сения мы хотим помочь матерям и детям, мы с полным основанием стремимся сделать что-либо для работающих матерей, но при этом недостаточно считаемся с теми связями, что обеспечивают психическую коммуникацию, символическую связь. Ребенка всегда подвергают риску, когда его резко и преждевременно, без подготовки отрывают от матери и помещают в, так сказать, дивный новый мир. В результате развивается патология, в силу которой субъект, не успевший при­обрести черты индивидуальности, регрессирует до уровня внутриут­робной жизни и в своем воображении остается частицей некой Целостности: так, в яслях он — часть группы младенцев, но он не знает про себя, кто он такой; он анонимное существо, объект, испытывающий потребности, которые удовлетворяются яслями. Его желание оказывается поругано, потому что люди вокруг него все время меняются — они заняты удовлетворением его потребностей, но он не находит у них запаха, голоса и ритмов матери. Он устает от этой бесполезной настороженности, а вечером, когда возвращается

мать, он уже не знает, кто она такая, и что он для нее значит, и даже, может бытъ, кто такой он сам. Если ребенок не простужен и носик у него но вечерам никогда не бывает заложен, он узнаёт ее прежде всего по запаху. Но если она, как только видит ребенка», набрасывается на него с поцелуями, он не успевает ее узнать и воспринимает ее как огромный пожирающий рот, изголодавшийся по нему — подобно тому как его собственный рот днем успевает изголодаться по рожкам с детским питанием. И опять он превращается в часть матери, сливается с ее телом. Так повторяется изо дня ж день: по утрам его теряют, по вечерам находят и проглатывают, в у ребенка остается все меньше и меньше шансов ощутить собственную индивидуальность. Эта патология свирепствует в наше время и приводит к тому, что огромное число детей не говорит, и обнаруживает задержку психомоторного развития. Эти дети хорошо развиты фи­зически, но лишены любопытства и желания общаться, они зависят от других людей, но никого не любят, не проявляют ни находчиво в игре, ни уживчивости.

Когда мать вечером приходит за своим малышом в ясли, следовало бы не набрасываться на него с поцелуями, а прежде всего заговорить с ним. Я часто объясняла это женщинам. От мастера это требует определенных волевых усилий и некоторой подготовки»! Семь-восемь часов работы в разлуке с ребенком — это тяжело. Вначале матерям, изо дня в день оторванным от своих Малышев бывает трудно: они сразу же узнают своего среди других ясельных детей — вот он, их маленький! — и хотят доказать ему свою нежность крепкими объятиями. Но ребенок таращит глаза, он ужасе, он вопит, потому что не понимает, кто его целует. Eго нужно время, чтобы узнать запах матери, ее голос, ее ритмы. Поэтом матери следует повременить с поцелуями; пускай оденет его, поговорив с ним, поговорит с нянечкой, потом поведет его домой. И толы там, в домашней обстановке, он узнает себя, маму и всех домочадце вот тогда, если хочет, она может устроить праздник поцелуев объятий. Но если она начинает его целовать и обнимать раньше она подвергает ребенка стрессу: по утрам он испытывает страх из-за того, что его отрывают от матери, по вечерам — из-за жестоких и нетерпеливых ласк. Чтобы меньше страдать, чувствительные дети иногда делаются внешне безучастными. Они позволяли обращаться с собой, как с вещью, но через несколько месяцев них намечается задержка речевого и психомоторного развития. Язь речи и язык психомоторики — это коды, устанавливаемые совместно

с теми, кого ребенок избрал и отличил, а не с кем попало, и не в один прием, а постепенно; нелишне будет, чтобы мать словами подготовила ребенка к контакту с новым человеком, которого она считает своим другом и которому доверяет заботу о своем малыше. Когда мать, желая облегчить ребенку переход от дома к новой обстановке, на несколько часов остается рядом с ним с яслях, это ни к чему не приводит; нужно, чтобы она при помощи слов и поступков установила связь между ним и другими детьми, между ним и нянечками, а не только между ним «домашним» и «ясельным»... Если мама заходит вместе с малышом в ясли — а в некоторых яслях это предусмотрено правилами — нужно, чтобы она обращала внимание и на других ребят, как будто она одна из нянечек, и ей не следует уходить, пока другая нянечка не переоденет и не покормит его при ней. Вот тогда она объяснит ребенку, что ей надо идти на работу и что она полностью доверяет персоналу, который будет о нем заботиться. И теперь, даже если ребенок плачет, о его будущем можно не беспокоиться. Наоборот, он «про­снется» (т. е. будет развиваться) быстрей, чем другой ребенок, который до двух лет остается при матери и не общается с другими детьми и взрослыми. Не нужно смешивать огорчения, связанные с временным, предвиденным и объясненным ребенку расставанием, и повторяющуюся изо дня в день брутальную, насильственную разлуку его с матерью. Оторвать его от матери — то же самое, что объяснить ему на словах, что люди — насильники, похитители, а коли так, у него не будет никакого желания с ними общаться: чем больше он упо­добляется «вещи», тем меньше ему приходится страдать; чем меньше он говорит, беря пример с кошки или собаки, тем меньше опасностей ему грозит. Но в этом случае у ребенка не развивается ни речь, которая помогла бы ему высказать его желания, ни психомоторика, проявляющаяся в форме значимой, рассчитанной на контакт и на отклик мимики, выражений лица и выразительных жестов.

Из педиатрических исследований, появившихся за последние трид­цать-сорок лет, следует, что во избежание страданий и неврозов ребенок в раннем возрасте должен любой ценой оставаться в полном симбиозе с матерью.

Ребенок нуждается в том, чтобы мать заботилась о его про­питании — потому что не может прокормиться сам; о его телесной гигиене — иначе он станет жертвой микроорганизмов, несущих ин-

фекцию; следовательно, он нуждается в том, чтобы его мыли и кормили, заботились о внутренних и внешних потребностях его тела, чтобы его телесная целостность не пострадала и чтобы он мог развиваться все дальше и дальше — в согласии с космосом, но и в контакте с матерью (или другим человеком, который его растит). Если в первые дни жизни ребенка им занимаются, сменяя друг друга, разные люди, — ребенок теряет ориентиры, потому что связан с матерью обонянием. Проходит несколько дней, и, хотя обоняние остается таким же значимым — ибо связано с необходимыми фун­кциями детского организма: ребенок распознаёт запах пищи, то есть молока, и запах своих испражнений — но теперь, если мать в ним не разговаривает, ее может заменить кто угодно; он буде» воспитываться без слов и не услышит обращенной к нему речи, если у того, кто их произносит, не будет знакомого запаха и знакомой еды: он не поймет, что эта речь обращена к нему, и не будет знать, от кого она исходит и кому предназначена.

Так возникает первый Эдипов треугольник, который был заложен еще in utero. Наука непреложно доказала: зародыш слышит только низкие звуки; он не воспринимает голос матери, особенно высокий, зато слышит голоса мужчин, окружающих мать. Звуки, слышные iп utero, отличаются от звуков, которые издают взрослые, когда тоненькими голосами заговаривают с младенцем. Зародыш слышит низкие звуки в ответ на что-то вроде его собственного голоса — материнский голос он принимает за свой.

Доктор Томати применяет метод, который называет «акустическими родами»: он дает детям-психотикам слушать в записи голос их матери. Но он не может вызвать у них слуховых вос­поминаний об их дородовой жизни, потому что во внутриутробное периоде человек не воспринимает высоких тонов материнского голоса,

Если человек, к которому ребенок-психотик в ходе регулярных терапевтических контактов начинает испытывать доверие, дает ему слушать в записи материнский голос (такой, каким его воспринимает слух новорожденного младенца), ребенок во время сеанса, бывает словно возвращается к первым дням своей жизни. Этот технически монтаж может приводить к тому, что посредник (врач-терапевт) сливается у ребенка с образом матери и через трансфер (перенос) ребенок фиксируется в таком отношении к врачу. Таким образа он попадает в до- и послеродовую звуковую атмосферу, но эмоци-

онально окрашенную сегодняшним днем. В некоторых случаях ребенок может обрести знакомое, но утраченное чувство тождества с матерью. Правда, использование метода Томати совершенно бесполезно, если у ребенка заранее не установились благоприятные отношения с че­ловеком, который манипулирует магнитофоном. Если первая попав­шаяся лаборантка или стажер сядет перед аутичным ребенком и начнет включать ему магнитофон, это ничего не даст.

На мой взгляд, чрезвычайно важно, как встречают рождающегося ребенка в момент перерезания пуповины. Мне внушает сильную тревогу то, что происходит сегодня в наших родильных домах и больницах.

Один психоаналитик, работающий в парижском родильном доме, сказал мне: «Смотреть на это — сущий кошмар: матери совершенно обездвижены и не видят собственных младенцев, не считая тех, кто кормит грудью; но женщин отговаривают от грудного кормления; им говорят: «Гораздо лучше кормить из рожка, это безопаснее, вы можете не заниматься этим сами, рожок может сунуть ребенку кто угодно, вы сохраняете свободу передвижения...» Если отец или кто-нибудь из родственников навещает молодую мать, ребенка приносят на три минуты, от силы на пять, только чтобы показать посетителям, а потом уносят и не позволяют матери оставить его при себе. Пока мать находится в больнице, ребенка она не видит, не ухаживает за ним, он не чувствует материнского запаха; его окружают вопли других новорожденных в детском отделении, а ухаживают за ним оплачиваемые медсестры, и у каждой другой запах, другой голос, другой ритм».

Мы живем в эпоху, когда многим детям, вступающим в мир, не оказывают никакого, даже символического приема — ни общество, ни отец с матерью.

Отец может попросить разрешения присутствовать при родах. В одних больницах его даже заставляют присутствовать, в других — запрещают.

Как-то на «круглом столе» акушеров, повивальных бабок и детских медсестер, где все, кто занимается женщинами после родов, говорили о равенстве с врачами*, я не удержалась от замечания практикующему врачу говоря об одной из участниц, старше его по возрасту, очень умной и тонкой ' женщине, он снисходительно назвал ее «акушерочкой». «Акушерочки», «мамочки»... Власть в этой сфере должна при­надлежать тому, кто рожает! Врачей с головой выдает их сленг.

• См. Les Cahiers du nouveau ив, Stock.

«Сегодня я произвел на свет троих!» И все смеялись, слушая это утверждение: он не помогал, а производил! Иносказание? Едва ли. Скорее, бессознательное закрепощение врачом роженицы, ее мужа, их ребенка.

Вот так в разговорной речи можно поймать врача с поличным, уличить в узурпаторских замашках: ведь на самом деле рожает не он и даже не мать... Ребенок появляется на свет сам. В этом и. состоит самое главное. Наука родовоспоможения, поставленная на службу роженице, преследует только одну цель: помочь ребенку ро­диться и по возможности избежать травматических последствий как для матери, так и для него самого. Но помимо родовспомогательной процедуры в компетенцию персонала входит оказание новорожденному психосоциального приема, проявление уважения к его физическому и словесному контакту с родителями, а также социоадминистративный прием со стороны его этнической группы, в той мере, в какой больница или родильный дом могут его обеспечить.

 

Глава б