Об очерках Дюма о путешествии в Россию 22 страница

Торжественное свадебное богослужение в церкви состоялось в Перово, близ Москвы, и от одного этого брака у Елизаветы было пять детей, которые не выжили. Мы говорим «от одного этого брака», потому что вне брака было у нее четверо других детей, и добрая императрица не скрывала их точно так же, как тех, кого могла рассматривать законными. А Разумовский, вместо того, чтобы упиваться властью, как Бирон, всегда держался или скромно, или беспечно, не касаясь кормила власти и позволяя Ивану Шувалову и Бестужеву творить политику, как бог на душу положит.

Дальше ― больше. И Григорий Орлов, угрызения совести которого, если они были, то, надо полагать, были менее невинны, чем у Разумовского, долгое время, после смерти Елизаветы, изводил Екатерину, чтобы она последовала ее примеру; Екатерина прекратила борьбу, согласилась на брак, и один законовед получил задание просить у Разумовского акты, освятившие его союз с Елизаветой, чтобы брак Екатерины и Григория Орлова совершился по тем же правилам и в той же форме. Законник отправился к старине Разумовскому и выложил ему цель своей миссии. Разумовский размышлял не более минуты; затем молча поднялся, подошел к секретеру, открыл его, вынул кофр, набитый документами, и взял из него некоторые бумаги; после этого, опять же молча, пошел и бросил их в камин, и смотрел неотрывно на них сверху, пока они не обратились в пепел; и когда от бумаг остался лишь черный трепещущий слой, по которому капризно пробегали отдельные огоньки, исчезая один за другим, и заструился дымок, становясь все заметней, Разумовский повернулся к посланцу Екатерины или, вернее, ― Орлова:

― Я не знаю, о чем вы говорите, спрашивая документы, свидетельствующие о моем браке с императрицей Елизаветой. Я никогда не имел чести быть супругом ее величества.

Екатерина поняла совет и осталась вдовой. Теперь, чтобы больше сюда не возвращаться, скажем сразу, что сталось с тем, кто устроил всю эту революцию.

Сначала Лесток делил с послом месье де Ла Штарди всю полноту политической власти и давал императрице превосходные советы. Он же восстановил работу Совета и ввел в него Бестужева вместо Остерманна. Это и стало причиной его погибели. Бестужев был одним из тех, кто при каждом удобном случае осуществляет на практике великое правило одного из наших современных философов: «Неблагодарность и независимость сердца». Скажем несколько слов об этом человеке, который при трех царских правлениях играл некоторую политическую роль при дворе суверенов России.

Бестужев родился в 1693 году в Москве, но в 1712 году поступил на службу к выборному главе Ганновера, кто стал королем Англии и назначил его министром с местонахождением в Санкт-Петербурге. В 1718 году он вернулся на службу России и от Петра I получил задание сопровождать в Митаву его «старшую дочь» ― племянницу, которая впоследствии стала императрицей и супругой герцога Курляндского. Бирон призвал его к себе, чтобы передать ему место Волконского. Бестужев очень помогал герцогу Курляндскому в регентском правлении, но когда произошло падение Бирона, он резко переменил взгляды и стал главным свидетелем обвинения, предъявленного низвергаемому фавориту. Бирон, кто на протяжении всей этой катастрофы был на голову выше людей, распоряжавшихся его судьбой, по отношению к Бестужеву вел себя очень достойно и очень благородно. На очной ставке с ним герцог заявил, что готов признать все, в чем обвинял его прежний друг, если Бестужев осмелится повторить в его присутствии и глядя ему в глаза свидетельские показания, данные за его спиной. Бирон произнес эти слова таким торжественным тоном и смотрел на него так пристально и уверенно, что тот согнулся под его взглядом, преломил колена и пал в ноги герцога со словами, что должен покаяться перед богом: все ложно в его исповеди.

Это был тот самый человек, кого Лесток ошибочно призвал к власти. Едва Бестужев узнал ее вкус, как начал готовить сокрушение своего покровителя. Первым несчастьем для Лестока явилось то, что месье де Ла Штарди покинул Санкт-Петербург. Тот вернулся во Францию с миллионом, дарованным ему Елизаветой. А он через 18 месяцев, после того, как Елизавета стала императрицей, обвиненный в государственной измене, преданный в руки тайного сыска, был трижды пытан и, весь переломанный, сослан в Углич, городок на Волге, а потом, поскольку решили, что это недостаточно далеко от Санкт-Петербурга, ― в Великий Устюг, близ Архангельска.

Что касается бедной императрицы, характера слабого и чувственного, то она провела свою жизнь в удовольствиях и трансах. Каждый вечер устраивалась оргия, потому что императрица трудно решала, чему отдает предпочтение, застольным или любовным удовольствиям. Так как одно другому не мешало, ужинали обычно в спальне императрицы и для большей осмотрительности императрица без корсета, в одеждах на живую нитку, но не сшитых, садилась возле фаворита на час, не искать ссоры с которым хватало ума милейшему Разумовскому.^[79]

В обычае было, мы говорим почти о приказе, никогда до утра не оставлять императрицу одну. Если Елизавета оставалась ночью одна, она тотчас начинала дрожать и вскрикивать от ужаса. Из опыта она знала, что по ночам плетутся заговоры, сбрасывающие с трона суверенов России. Она велела искать по всему царству человека, который совсем не спит или спит так чутко, что его будил бы полет мошки. Выпало счастье найти такого, в чем еще повезло, был он настолько уродлив, что мог день и ночь находиться в спальне императрицы, не подавая повода к пересудам самым злым языкам.

А теперь после этих двух исторических глав, изъять которые, признаю, не хватило мне мужества, переходим ко второй легенде, связанной с крепостью.

* * *

Мы упомянули, что кроме пяти более-менее законных детей от Разумовского, императрица Елизавета произвела на свет четырех других. Одним из них была княжна Тараканова. Не улыбайтесь этому странному имени: у бедной княжны был такой печальный конец, что придется сожалеть об усмешке.

Ей было 20 лет, и была она красива, свободна и неизменно пользовалась успехом. Совсем в юном возрасте ее увезли из Санкт-Петербурга во Флоренцию; она росла там, бедный цветок, благородным растением Севера, пересаженным под благословенное солнце итальянских Микеланджело и Рафаэлей. Была королевой праздников во Флоренции, Пизе и Ливорно. Официально о ней ничего не знали, но тайна, наводящая на смутные мысли об ее императорском происхождении, лишь добавляла шарма, и он обволакивал ее как богинь древности ― облака, когда те воздерживались предстать взору смертных во всем величии. Двое, однако, ее разгадали; один ― по мотивам честолюбия, другой ― по злобе: Карл Радзивилл и Алексей Орлов.

Карл Радзивилл ― царедворец из Вильны, остервенелый враг русских, соперник Чарторыжского^[80], в 1762 году возведенный Августом III Саксонским в правители Литвы ― выступал соперником Понятовского на трон Польши, но амбиции его шли еще дальше. Он поминал былое величие Польши, когда она дала королей Богемии и Венгрии, когда она завоевала половину западной Пруссии и завоевала права сюзерена восточной Пруссии, распространила их на Курляндию, когда она объединилась с Ливонией и, наконец, когда она взяла Москву. Взятая в 1611-м Москва могла бы снова быть взятой в 1764-м или 1768 году, и тогда Радзивилл украсил бы свою голову короной Мономахов и Ягеллонов. Как видите, это был великий проект; но поскольку Карл Радзивилл являлся не менее крупным политиком, чем добрым солдатом, мечтал он еще об одном: добиться любви княжны Таракановой, стать ее мужем и ― Москва взята, благодаря союзу с дочерью Елизаветы, которым они заставят открыто признать ее происхождение, чтобы облегчить утверждение его власти над Россией.

Бедная княжна не знала этих амбициозных прожектов. Она видела только знаменитого царедворца, молодого, пригожего лицом, изысканного в манерах; она принимала его ухаживания крайне сдержанно, словно не была дочерью своей матери, и разнесся слух, что Карл Радзивилл, царедворец из Вильны, женится на княжне Таракановой, побочной дочери Елизаветы. Вскоре он донесся до русского двора. Заставил содрогнуться Екатерину, ибо она поняла планы принца Карла Радзивилла.

Екатерина добросовестно сокрушала все, что мешало, но барьеры снова появлялись на ее пути. Только она позволила удавить Петра III, только позволила убить юного Ивана, и вот в Италии рок уготовил ей соперницу, о которой она никогда не помышляла! Да будь еще это в России, в Ропше или Шлиссельбурге, там, куда может дотянуться ее рука; но в Италии, во Флоренции, в землях великого герцога? Она положилась на своих добрых друзей Орловых. Те никогда не останавливались ни перед чем.

Екатерина будто обмолвится о своем намерении сделать Станислава Понятовского королем Польши; весть о таком замысле должна привлечь Радзивилла в Варшаву и на время лишить его защиты прекрасную княжну. Орлов же поступил бы так: отправился бы с тремя кораблями в Италию. Официально цель его путешествия сводилась бы к приобретению картин, скульптур, драгоценных украшений и возвращению домой артистов. Тайная цель в нужное время скажет сама за себя.

Орлов выехал; его корабль был нагружен золотом. Плавание завершилось благополучно; без приключений он обогнул мыс Финистер, прошел Гасконский залив, пролив Гибралтар и вот бросил якорь в порту Ливорно. Бог смотрел в другую сторону.

Было это в июле; все щеголи из дворян и престижные женщины Тосканы собрались в Ливорно дышать бризами Средиземного моря и купаться в его волнах. Приезд Алексея Орлова, то есть основного участника революции 1762 года и брата главного любовника Екатерины, надо думать, пробудил общее любопытство. Это имя было очень запятнано кровью Ропши; как раз Алексей вступил с Петром III в печальной памяти пьяный спор, что обернулся для бедного императора такой трагедией; и потом преступление, когда цели его вполне достигнуты, почти перестает быть преступлением. Если бог позволил, то почему же людям не простить друг друга? Да и художники вам скажут, что красное пятнышко на пейзаже выглядит восхитительно. Есть такое красное пятнышко на пейзаже Алексея Орлова, вот и все.

Итак, он был празднично принят и нежно обласкан. Был он красив, высок, молод, силен. Как Портос, скручивал железные полосы; как Август Саксонский, пальцами гнул монеты; как Букингем, полными пригоршнями разбрасывал золото. Пользовался наивысшим успехом у флорентийских дам. Но не перед флорентийскими дамами угодничал Алексей, а перед прекрасной соотечественницей ― княжной Таракановой; взгляды, внимание, предупредительность, хлопоты предназначались ей одной. Орлов попросил встретиться с ней, она согласилась, но, вместо того, чтобы сказать ей о любви, он заговорил о политике. Открыл бедной княжне такое, о чем сама она и не подозревала. Он рассказал ей о ее рождении, которое, при всей его незаконности, в глазах настоящих русских людей могло весить больше, чем брак Екатерины с Петром III, к тому же прекращенный таким преступным путем. Кто такая Екатерина, в конечном счете? Принцесса Анхальт-Цербстская, то есть немка, в жилах которой нет ни капли крови Романовых. Конечно, есть еще юный Павел I, но неизвестно, как к нему относиться, или, вернее, что и подумать о его появлении на свет. Вероятно, отцовство Салтыкова, но тогда, как и она, он ― внебрачный и незаконнорожденный.

И сама Елизавета, разве она не была внебрачным и незаконнорожденным ребенком? В таком случае, остается встретить достаточно сильную руку, которая вас возведет на трон. А в этом отношении известна сила руки Алексея Орлова. Для нее очаровательная княжна Тараканова ― не тяжелее пушинки. И глаза Орлова, рассуждавшего о политике, излучали такую нежность, что становилось предельно ясно в том, что говорилось княжне Таракановой, ― он не отделял себя от нее. Бедная княжна не страдала честолюбием, но была кокеткой.

В багаже Орлова находилась императорская корона. Каким образом корона, место которой в сокровищнице Москвы, оказалась среди вещей Алексея Орлова? Это трудно решаемая задача. Но от момента, когда она попала к нему, вопрос, каким образом, уже терял свое значение.

Играючи, он примерил ее к голове княжны Таракановой, и корона оказалась в самый раз, как если бы была изготовлена специально для нее. И княжна представила себе, как будет выглядеть в полном наряде императрицы.

Она много говорила о своих обязательствах перед князем Радзивиллом. Но какие у него перспективы? Нужно сначала, чтобы его избрали королем Польши; затем нужно справиться с русскими и при этом добиться довольно внушительной победы, чтобы открыть врата Москвы. В конце концов, требовалось тройное чудо, а время, когда бог творил чудеса, для Польши прошло.

Княжна, которая вначале слушала Орлова с недоверчивой улыбкой, стала слушать его со вниманием, свойственным мечтательному уму. Потом искуситель, а это был он, оставил ей императорскую корону ― реалию, сверкающую днем, и мечту, пленяющую ночью.

И все это происходило среди балов, праздников, солнца, сказочной роскоши, шедевров искусства и на лоне чудной природы. Орлов сделался героем всех увеселений. На него глядели все прекрасные черные глаза итальянок, одни с любопытством, другие с любовью, третьи ― со страстью. Но единственными ценимыми им были взгляды красавицы княжны. Вскоре узнали, что Орлов, признательный за оказанный ему прием, решил устроить или, точнее, отдарить гостеприимных хозяев праздником в ответ на все то, что он здесь получил. Вслух говорили, что праздник посвящается дамам Ливорно и Флоренции, а потихоньку, что королевой на нем будет русская красавица. И в самом деле, на борту адмиральского фрегата развернулись интенсивные приготовления.

Наконец, о празднике объявили официально. Орлов приглашал с такой любезностью, что никому не пришло в голову отказаться. С нетерпением ожидали назначенного дня. В тот день фрегат, что из-за сильного водного течения был поставлен на якорь на внешнем рейде, сиял огнями. Говорили, что он походил на волшебную галеру Клеопатры. Все лодочники Ливорно, празднично разодетые, ждали приглашенных в порту, в лодках, украшенных цветами. В девять часов пушечный выстрел с фрегата возвестил, что на корабле ждут гостей. И гости не заставили себя упрашивать. По сигналу целая флотилия бриллиантов, кружев и платьев из газа стронулась с места и покрыла поверхность моря. Впереди всех на баркасе фрегата, скользящем под пурпурными парусами, была прекрасная княжна, которая возлежала на персидском ковре. Орлов ждал ее у трапа своего фрегата.

Праздник был роскошным и продолжался до рассвета. Княжна получила почести в полной мере.

Когда потянул свежий утренний бриз, под которым трепещут цветы в стихах Данте, женщины ― живые цветы, тоже продрогнув, оделись в свои атласные пальто и отбыли, группа за группой.

Последней оставалась княжна Тараканова? О чем говорил с ней красавец цареубийца? Факт таков, что, вместо того, чтобы съехать на берег вместе с другими, несчастное создание задержалось и, оставшись на борту самой последней, почувствовала вдруг, что волна и ветер как-то по-новому покачивают фрегат. Корабль поднял якорь и шел на всех парусах.

Бедная газель угодила в западню; несчастная княжна стала пленницей.

Ну вот, то, что остается нам рассказать, страшно. Без всяких предисловий, любезный дворянин, предупредительный влюбленный сделался мрачным и свирепым исполнителем приказов Екатерины. Княжну, как была, в бальном платье, с цветами, в бриллиантовых украшениях, заперли в одной из кают фрегата. Сначала она служила утехой для Орлова; затем, когда притомился и поскольку еще недостаточно она была осквернена его аристократической любовью, она была отдана на скотские ласки матросам, а им было позволено обращаться с ней, как заблагорассудится. И еще, для полноты праздника, на протяжении всего пути им выдавали двойную порцию вина и крепких ликеров.

Путешествие было долгим, экипаж многочисленным; странный Парис очень надеялся, что Елена будет мертва перед прибытием в Санкт-Петербург. Против ожидания, она перенесла не только избиение, но и ласки.

Фрегат бросил якорь в Кронштадте, и Орлов отправился в Санкт-Петербург за указаниями императрицы. Вечером того же дня лодка, крытая наподобие гондолы, та, что служила императрице для ее ночных прогулок по Неве, отделилась от фрегата, поднялась по Неве и пристала к берегу, против крепости. Женщина в наброшенном длинном покрывале, чтобы никто не увидел ни лица, ни фигуры и не получил никакого представления о ней, сошла с лодки и в сопровождении офицера и четырех солдат направилась к крепости. Офицер передал приказ коменданту. Тот, молча, жестом подозвал тюремного надзирателя, пальцем показал ему на номер, написанный на стенке, и пошел первым.

― Следуйте за комендантом, ― сказал надзиратель.

Женщина подчинилась.

Пересекли двор, открыли потайную дверь, спустились на 20 ступеней вниз, открыли дверь № 5, втолкнули женщину в камеру, наподобие склепа, и заперли за ней дверь. Дочь Елизаветы, прекрасная княжна Тараканова, это чудное создание, воспринимаемое созданием из перламутра, кармина, газа и атласа, оказалась полунагой в сырой и темной «мышеловке» равелина св. Андрея. Вы знаете эти казематы; мы их уже однажды посетили. Они располагаются ниже уровня Невы; речная вода непрерывно и глухо бьется об их стены. Свет им дает узкий проем, позволяющий узнику видеть небо, но не позволяющий небу увидеть узника. Слезы текут и текут по стенам, холодные, как если бы они исходили из-под ледяного века, и образуют жидкую грязь на дне карцера. В эту грязь было брошено немного соломы ― постель для княжны. Она, у которой до последних событий была постель с пуховой взбитой периной, ухватилась за проблеск надежды, что в такой могиле не протянет и месяца. Она все время спрашивала, на коленях, сложив ладони вместе, спрашивала на том мягком итальянском языке, что представляется сочетанием молитвы и любви, какое преступление она совершила, что наказана так жестоко; ее тюремщики ей не отвечали. Она перестала стонать.

Жила жизнью тех рептилий, какие ― она почувствовала ночью ― несколько раз скользнули по ее влажному лбу и холодным рукам. Она сделалась не только безразличной, но еще и перестала реагировать на всякий шум. Спустя несколько дней после этого, она явственно услыхала самое сильное мыканье невской воды, но вот уж 12 лет, как она слушала его, и это мыканье было то глуше, то громче. Потом услыхала пушечный выстрел.

Она подняла голову. Ей показалось, что речная вода проникает через верхний проем и разливается по карцеру. Вскоре сомнения отпали, вода ручьем полилась в проем. Через два часа она ворвалась вовнутрь. Нева поднялась.

Бедная женщина, она поняла смертельную опасность. Каким бы мрачным ни было ее существование, смерть ей казалась более мрачной… Ей было только 32 года.

Вскоре вода доходила ей до колен. Она звала, она кричала. Она подняла камень, что накануне не могла сдвинуть с места и била камнем в дверь. Ее услыхали, несмотря на пушечную пальбу, которая продолжала грохотать. Тюремщик пришел и отпер дверь.

― Чего вы хотите? ― спросил он.

― Я хочу выйти! Я хочу выйти! ― кричала бедная женщина. ― Разве не видите, что еще до утра камера наполнится водой? Поместите меня, куда хотите, но, именем неба, позвольте мне выйти.

― Отсюда выходят только по приказу, написанному рукой императрицы, ― ответил надзиратель.

Она хотела броситься вон. Надзиратель втолкнул ее назад с такой силой, что она полетела в эту ледяную воду. Встала и, держась за стену, пошла к тому месту карцера, где пол был повыше. Надзиратель запер дверь.

Вода поднималась, все больше ее забрасывали волны, брошенные рекой на стены. Узница на себе испытывала ее подъем, вечером вода доходила до пояса.

Слышали ее полные ужаса крики, а потом, в тоне молитвы, итальянское:

― Dio! Dio! Dio!.. ― Боже! Боже! Боже!..

Ее крики, делаясь все более душераздирающими, ее стенания, в которых все сильнее звучала мольба, продолжались остаток дня и почти всю ночь. Эти плачи, идущие из воды, были невыносимы. Наконец, около четырех часов утра они угасли. Вода целиком заполнила подвальный этаж равелина св. Андрея.

Когда наводнение прекратилось, когда вода спала, проникли в карцер княжны и обнаружили ее тело. Мертвая, она не нуждалась больше в приказах императрицы, чтобы выйти оттуда. Вырыли яму на земляном валу и ночью закопали княжну. Сегодня еще показывают ― взглядом, пальцем, жестом ― холмик без креста, без камня, без таблички, на который присаживаются гарнизонные солдаты, чтобы побеседовать или сыграть в карты. Это единственный монумент, поставленный дочери Елизаветы, это единственная память, которая сохраняется о ней.

Такова вторая легенда крепости. Я мог бы рассказать десяток таких же.

Может быть, они неверны, может быть, созданы воображением, порождены террором против народа. Разве Бастилия не была населена привидениями, что исчезли, когда дневной свет пробился в их темницы? Но он еще не проник в узилища Петропавловской крепости. Рассказывают об узниках, заточенных в камеры яйцеобразной формы, называемые les sacs ― мешками, где не удается ни сидеть, ни стоять; где одна нога подгибается, где постоянное перемещение центра тяжести приводит к вывиху суставов. Рассказывают об одном заключенном, поясной цепью по голому телу прикованному так, что сидит верхом на балке и в десяти футах под собой видит бесконечное течение невской воды. Все это неправда, хвала небу! И мне говорили, что император Александр II с грустью сожалел об этих слухах, которые, даже не вникая в них глубоко, при его правлении можно считать ложью. Но, если бы мне выпала честь приблизиться к нему, и если бы он мне на них посетовал, то я сказал бы ему:

«Sire, есть очень просто способ прекратить всевозможные темные слухи. Такому суверену, как вы, который велел помиловать всех людей, осужденных во время предыдущих правлений и который за три года царствования не осудил никого, такому суверену нечего таить ни от народа, ни от истории. Следовательно, в первую годовщину пребывания на троне я открыл бы все казематы, все каменные мешки крепости и позволил бы народу их осмотреть; затем я призвал бы туда пионеров [добровольцев], и они принародно их засыпали бы; за ними ― каменщиков, которые у всех на глазах заложили бы двери. И сказал бы:

― Дети, в прежние правления знать и крестьяне были рабами. И мои предшественники нуждались в тюремных камерах. В мое царствование знать и крестьяне ― все свободны. И я в темницах не нуждаюсь.

Тогда, sire, людьми обуяла бы даже не громогласная радость, грянули бы раскаты народного восторга и, поднявшись на брегах Невы, он раскатился бы на все четыре стороны света».

III

Возвращаемся к истории; к несчастью, то, что сейчас вам расскажем, уже не легенда.

Знаете ли вы, что возвещала пушка, сопровождающая грохотом гулы Невы в ее смертоносном движении вспять? Она возвещала рождение du czarevitch ― царевича Александра. Его царствование было воплощением кротости и благодушия, царствованием того самого великодушного победителя, который заступился за Париж перед союзными суверенами, желавшими с ним расправиться так же, как Сципион с Карфагеном. Но, как по Библии, семь тучных коров шли впереди семи тощих коров, то есть изобилие ― впереди голода, так и это царствование философии и мягкосердечности подготовило господство притеснений и жестокости. Не спешите с выводами, однако, что, видя государя втиснутым между Титом и Марком Аврелием, я окажусь несправедлив к несгибаемому поборнику справедливости, который недавно умер и который в 12 лет записал следующее суждение об Иване Грозном, одном из самых интересных и с наиболее черной душой тиранов, какие когда-либо появлялись на земле.

 

«Царь Иван Васильевич был суровым и вспыльчивым, почему его и назвали Грозным. Вместе с тем, он был справедливым, мужественным, щедрым на вознаграждения и, главное, способствовал счастью и развитию своей страны.

17 марта 1808 года Николай».

 

Нет, император Николай ― крупная историческая личность. В нем было много от античного Юпитера; он знал, что его насупленная бровь заставляет трепетать 60-миллионное население. Зная это, он слишком часто хмурил брови, вот и все. Но сейчас мы займемся не им, а его братом Александром.

Ему не ставили бронзового памятника на гранитном пьедестале; ему были присущи все человеческие слабости, а также все человеческие добродетели. Обученный философии полковником Лаарпом, свидетель удручающих безумных выходок своего отца, повергнутый в ужас историческими примерами, что были у него перед глазами, как Нерва^[81], он хотел бы не родиться для трона и с содроганием видел приближение часа, когда его принудят подняться на престол. Вот что писал он 10 мая 1796 года Виктору Кочубею, послу России в Константинополе. Правда, Екатерина была еще жива; правда, еще до него должен был царствовать его отец; но вспомните: ходили слухи, что, скорее, править ему, а не отцу.

Вы не забыли о завещании в двух экземплярах, и как князь Безбородко построил свою судьбу. Впрочем, все это неважно; вот письмо Александра. В то время ему было только 19 лет. Написано оно по-французски:

 

«Это письмо, мой дорогой друг, вы получите через месье Жаррека, о котором я вам рассказывал в одном из моих предыдущих писем; таким образом, я могу объясниться с вами свободно по многим вещам.

Известно ли вам, мой дорогой друг, что, действительно, получается нехорошо, что вы не открыли мне ваших планов? Ведь только что я узнал, что вы испросили отпуск для турне по Италии, и что оттуда вы отправитесь в Англию на некоторое время. Почему вы ничего мне не говорите? Я начинаю думать, что вы сомневаетесь в моей дружбе к вам или не до конца уверены во мне; а я, в действительности, осмелюсь сказать, достоин такой же безграничной дружбы, какую предлагаю вам. Итак, заклинаю вас, сообщайте мне обо всем, что затеваете, и верьте, что не сможете доставить мне большего удовольствия. Короче, признаюсь вам, что до восторга рад был узнать, что вы бросаете это место, которое могло доставлять вам одни неприятности, никакой утехи не принося взамен.

Этот месье Жаррек очень милый парень; он провел здесь какое-то время, а теперь едет в Крым, откуда отправится морем в Константинополь. Нахожу его большим счастливцем, потому что ему представится случай увидеть вас, и я некоторым образом завидую его судьбе, тем более, что совершенно недоволен своей собственной. И меня восхищает, что материя путается сама в себе; в противном случае, мне было бы трудно задеть эту тему. Да, мой дорогой друг, повторяю, я совершенно не удовлетворен своим положением; оно слишком блестяще при моем характере, которому милы только мир и спокойствие. Двор, как место обитания, не для меня. Всякий раз страдаю, когда должен принять участие в представительстве, и мне делается дурно, когда вижу низость, творимую поминутно ради отличия, за которое я не дал бы и трех су. Я чувствую себя несчастным, потому что обязан общаться с людьми, которых не хотел бы держать даже слугами, и которые играют здесь первые роли, например, П.С., М.П., П.Б., оба Ц.С., М. и куча других, недостойных даже быть названными, высокомерных с младшими чинами и ползающих перед теми, кого боятся; наконец, мой дорогой друг, чувствую: я совсем не гожусь для места, где теперь нахожусь, и менее того ― для места, ожидающего меня в один из дней, для места, от которого я поклялся, так или иначе, отказаться.

Вот, мой дорогой друг, великий секрет, который так долго я медлил вам сообщить, и не вижу нужды советовать вам помалкивать о нем, потому что вы чувствуете, что эта штука может стоить мне головы. Я молил месье Жаррека, чтобы он не отдавал никому, кроме вас, а в случае, если не сможет этого сделать, сжег бы письмо.

Я много думал и внутренне спорил на сей счет, потому что, нужно сказать вам, этот план вошел в мои мысли даже до знакомства с вами, и у меня было время сделать выбор.

Наши дела невообразимо расстроены; грабят со всех сторон; все департаменты управляются плохо. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, и империя только приумножает свои владения; так в состоянии ли один человек ею управлять, да еще противостоять злоупотреблениям? Это абсолютно невозможно не только для человека обычных способностей, как я, но даже для гения. Мною всегда руководил принцип: чем плохо делать, лучше не браться за дело; в силу этого принципа я и принял решение, о котором сказал вам выше. Мой план следующий: однажды отказаться от такого опасного места, а я не остановлю эпоху подобным отказом, и устроиться с женой на берегах Рейна, где я жил бы спокойно, как простой человек, черпая счастье в общении с друзьями, изучении природы.

Вы будете смеяться надо мной, вы скажете, что это химерический проект; в этом вы ― сам себе хозяин; но ждите развязки, и, после нее, я позволю вам выносить суждение обо мне.

Знаю, что вы разбраните меня, но не могу поступить иначе, потому что спокойная совесть ― мое первое правило, а она никогда не успокоилась бы, возьмись я за то, что выше моих сил.

Вот, мой дорогой друг, остается заверить вас: там, где я окажусь, счастливый или несчастный, на коньке или в нищете, одним из моих самых больших утешений будет ваша дружба ко мне, и, поверьте, моя дружба к вам кончится только с моей жизнью.

Прощайте, мой дорогой и истинный друг; в ожидании одно лишь смогло бы прибавить мне счастья, это ― увидеть вас.

Моя жена передает вам тысячу пожеланий; все ее мысли созвучны моим.