Об очерках Дюма о путешествии в Россию 25 страница

Со всем было покончено: с пятилетним заговором, с надеждами на свободу 80 миллионов человек двух народов (заговорщики имели в виду и русских и поляков) все это развеялось в один день, в один день, потому что это был тот самый день, 14 декабря, когда на юге России арестовали Пестеля. Он успел крикнуть по-немецки князю Волконскому:

― Ничего не страшитесь, спасите мой труд ― свод русских законов; я не поддамся разоблачению!

Тогда же были арестованы Сергей и Матвей Муравьевы^[116], но их освободила многочисленная группа офицеров из Общества объединенных славян. Едва получив свободу, Сергей Муравьев замыслил поднять Черниговский полк. Это ему удалось. И он решил выступить на Киев, Белую Церковь или Житомир, чтобы соединиться с другими офицерами Общества объединенных славян. Наконец, остановили выбор на Брунилове [Брусилове], откуда за день марша могли достичь Киева или Житомира, исходя из обстановки. Перед выступлением полковой священник отслужил мессу и прочел солдатам Катехизис, составленный Бестужевым-Рюминым. Но солдаты абсолютно ничего не поняли из этого Катехизиса, гласящего, что демократическое правление было бы наиболее угодно богу; стало быть, как и в Санкт-Петербурге, пришлось воспользоваться именем великого князя Константина.

На марше Муравьев получил сообщение, что в Белой Церкви не было войск, которые он рассчитывал поднять, и он повернул назад. Но не успел он одолеть и нескольких верст, как оказался лицом к лицу с генералом Гейсмаром и его гусарами. Так он встретился со своей погоней. Муравьев и не думал колебаться, приказал своим людям немедленно броситься на артиллерию, что генерал Гейсмар вез за собой. Генерал Гейсмар, в свою очередь, приказал артиллеристам открыть огонь. Обе стороны выполнили приказ, но с разным успехом. После первого пушечного залпа, Сергей Муравьев упал, сраженный картечным разрывом. Он лишь потерял сознание; когда же, минут через десять, пришел в себя, его люди уже в беспорядке бежали. Он хотел бы вновь оказаться возле них, но было слишком поздно.

Матвей Муравьев^[117], видя, что все потеряно, повернул на себя пистолет, который держал в руке, и выстрелил себе в голову. Двух других Муравьевых арестовали.

Оба процесса, естественно, надлежало слить в один. Император назначил следственную комиссию под председательством того самого Лопухина, которого Павел I сделал князем, по просьбе его дочери. Следствие длилось 4,5 месяца. Главная тяжесть обвинений легла на пятерых. Ими были Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский. Все пятеро были замечательными людьми. Скажем несколько слов о каждом из них.

Павлу Пестелю едва исполнилось 30-ть. Он носил немецкую фамилию, но был русским по рождению. Его отец, которому выпало служить губернатором после Сперанского, этой жертвы доноса, кого Александр и Николай реабилитировали потом, как бы соревнуясь между собой, в 1825 году, то есть, когда осудили сына, оказался на грани нищеты. Отец Пестеля, как и его предшественник, стал жертвой такого же доноса. Выводы по доносу, порицающие отца, далекого от мысли, что может дослужиться до такого, болью отозвались в сердце сына, который учился в Дрездене, вернувшись в Санкт-Петербург, поступил в пажеский корпус, был произведен в прапорщики и далее, во время французской кампании, получил звание капитана. К слову, в Бар-сюр-Обе, увидав, что баварские солдаты грубо обращаются с одним из наших крестьян, он расправился с ними своей тростью. Он вернулся в Россию адъютантом Витгенштейна и, наконец, в звании полковника принял командование Вятским пехотным полком.

Пестель был небольшого роста, но ладно скроенным, сильным и очень ловким. Его считали тонким, хитрым и честолюбивым. Без риска обмануться, скажем, что это был высокий властный ум, и это чувствовали даже те из его компаньонов, которые не питали к нему никаких симпатий. Например, Рылеев, сам большой умница, и Александр Бестужев. Таков был Пестель, задумавший ассоциацию; он же написал проект свода русских законов, и это его голос звучал всегда, когда дело касалось смелых проектов и крайних решений. Сложилось мнение, что он был республиканцем типа Бонапарта, а не Вашингтона. Но кто мог верно об этом судить? Смерть пришла за ним раньше, чем он завершил начатое дело. Умер он страшной смертью, и было предпринято все, чтобы она выглядела позорной. Ложь, нам кажется, могла бы пощадить его бездыханное тело.

Кондратий Рылеев был поэт, он только что опубликовал свою поэму «Войнаровский» с посвящением Бестужеву, другу; он предсказал и его и собственную судьбу, как человек, который шесть дней подряд ходил вокруг Иерусалима, повторяя: «Горе Иерусалиму!», и на седьмой день сказал: «Горе мне!» и разбил свою голову о камень. Послушайте-ка:

 

Угрюм, суров и дик мой взор,

Душа без вольности тоскует.

Одна мечта и ночь и день

Меня преследует как тень:

Она мне не дает покоя

Ни в тишине степей родных,

Ни в таборе, ни в вихре боя,

Ни в час мольбы в церквах святых,

«Пора! — мне шепчет голос тайный:

Пора губить врагов Украйны!»

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, ―

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, ―

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!

 

Эти стихи говорят лучше, чем мы сумели бы рассказать, кем был Рылеев.

Сергей Муравьев-Апостол служил подполковником в Черниговском пехотном полку; он был блестящий, решительный, отзывчивый сердцем офицер, либерал по воспитанию и участник заговора с момента его возникновения. Двойная фамилия указывает на то, что он принадлежал к дому Муравьевых, давших России столько замечательных людей, и к семейству Апостола, казацкого гетмана. Иван Муравьев-Апостол, его отец, которого я хорошо знал по Флоренции, куда он удалился, не желая больше жить в России, и где, как он говорил, оплакивал прах трех своих сыновей, одного ― покончившего с собой, второго ― повешенного, третьего ― сосланного, Иван Муравьев-Апостол был сенатором, а во времена Империи [наполеоновской] ― министром России, сначала в ганзейских городах, потом ― в Испании. Три его сына, которых так фатально он потерял, были его славой и гордостью. Никогда, говорил он мне, вытирая слезы, у него не было повода быть недовольным ни одним из них. Он был, скорее, аристократ, нежели либерал; будучи в родстве со старым наставником Александра, он получил воспитание близ императора, недавно почившего в бозе. Это был блестящий филолог, главным образом, эллинист; перевел на русский язык «Облака» ― произведение Аристофана и в 1825 году опубликовал «Путешествие в Тавриду». Недавно написал греческую оду на смерть Александра, как его старый друг, и изложил ее, наконец, латинскими стихами; его любимым чтением был «Прометей» Эсхила.

Сам по себе Сергей был если не литератор, то, во всяком случае, человек просвещенный; на армейскую службу попал в 1816 году и оказался в числе офицеров полка, что взбунтовался против своего полковника Шавца [Шварца]. В ходе преобразования части он был переведен в другой ― в Черниговский полк, и этот перевод приблизил его к Пестелю. И тогда его вторая фамилия ― Апостол ― стала повелевать его сознанием больше, чем первая.

Она напоминала ему о конфедерации свободолюбивых воинов, которая в соответствии с избранной целью распространила в Малороссии идеи независимости, не угасшие там и сегодня. Его дед, Даниил Апостол, в 1727 году был избран казацким гетманом и энергично защищал свою страну от вторжений Петра I [Петр I умер в 1725 году]; его патриотизм был вознагражден долгим пленом. Предания о независимости ― гордость молодости, они стали мукой зрелости Сергея. До заговора брат Матвей и он были неразлучны. Смерть разверзла между ними могильную бездну, а ссылка ― бездну насильственной разлуки между могилой и оставшимся в живых.

Четвертый обвиняемый, Михаил Бестужев или Бестушев (фамилия пишется двояко) приходился каким-то родственником известному канцлеру Анны, который явился, помнится, из Курляндии вместе с бароном и при Елизавете руководил внешней политикой России. Михаилу, когда он вошел в заговор, было 29 лет, и служил он в Полтавском пехотном полку в звании младшего лейтенанта.

Что касается Каховского, то о нем не удается собрать сведений того же порядка, какие мы только что дали о четырех его товарищах; солдат и конспиратор, он сумел быть полезным в заговоре, принять участие в сражении и умереть; требовать от него большего невозможно.

В результате, в заговоре объединились семь князей, два графа, три барона, два генерала, 13 полковников и десять подполковников.

Под следствием находился 121 человек. Императрица Елизавета, отменив смертную казнь за обычные преступления, сохранила ее как кару за государственную измену или, точнее, совсем не упоминала о таковой и только в силу ее добровольной клятвы никакие наказания, приводящие к немедленной смерти, в ее правление не применялись; но она оставила наказание par le knout ― кнутом и шпицрутенами, под которыми отлично умирали, хотя в приговорах и не фигурировало слово смерть; судья не хуже палача знал, что после 100 ударов кнутом и 2 000 ударов шомполами не выживают.

Из 121 обвиняемого Верховный Суд приговорил пятерых к четвертованию: Пестеля, Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева и Каховского; 37 человек ― к политической (гражданской) смерти и, после положения головы на плаху, пожизненным каторжным работам; двоих ― к пожизненным каторжным работам; 38 ― к каторжным работам с ограниченным сроком и последующей пожизненной ссылке; 18 ― к пожизненной ссылке в Сибирь с предварительным лишением их наград, званий, чинов и дворянства; одного ― к лишению наград, чина, дворянства и разжалованию в солдаты, но с возможностью заслужить офицерское звание; восьмерых человек, наконец, ― к разжалованию в солдаты без лишения дворянства и с правом заслужить офицерское звание.

Словом, на 121 обвиняемого состоялось 120 приговоров.

Расследование было закрытым, и его результатов не знали. Император пожелал увидеть и лично допросить многих обвиняемых.

Он допрашивал Рылеева:

― Sire, ― сказал поэт, наперед воспевший свою смерть, ― я знал, что это дело для меня проиграно, но семя, что бросили мы, прорастет и позднее даст плоды.

Он допрашивал Николая Бестужева ― брата Михаила.

― Месье, ― сказал он, ― мне нравится твердость вашего характера; я мог бы вас простить, если бы был уверен, что в будущем найду в вас верного слугу.

― Эх, sire! ― ответил арестант, ― воистину, о чем мы печемся: чтобы император мог все делать для жизни, как может для смерти, и чтобы у него не было закона, обращенного против народа. Не надо, не меняйте ничего для меня, sire, держитесь в рамках закона. Прошу вас об этом именем божьим, и пусть судьба ваших подданных в будущем больше не зависит от ваших капризов и мимолетных движений вашей души.

Он допрашивал Михаила Бестужева.

― Я ни в чем не раскаиваюсь, ― услышал император ответ; ― умираю удовлетворенным и уверенным, что буду отомщен.

Император надолго задумался. Поколебимы ли эти убеждения в непогрешимости, эта вера в высокую миссию, о которой мы поговорим позже? Нет, конечно; и когда старый сенатор Лопухин принес ему приговоры на утверждение, первым он подписал приговор к четвертованию Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева и Каховского. Твердой рукой написал он «Byt po semou» ― «Быть по сему», то есть «Soit-il» (фр.) и ниже расписался: «Николай». Затем отдал приговор председателю. При этом суровом, черном суде молодого императора старик Лопухин, который без содрогания взирал на все безумства Павла I, побледнел. Итак, император хотел бы начать свое правление экзекуцией, подобия которой не было с казни Глебова и Абрахама Лопухина, с казни одного из предков того, кто представил приговор на подпись! Николай заметил эту бледность. С позиции императорского величества и совести человека, который ребенком написал, что Иван Грозный был только суровым судьей, он был, по-своему прав, и может быть, этот приговор казался ему еще довольно мягким.

― Что с вами, Лопухин? ― спросил он председателя, реагируя на его бледность и дрожь; ― или все это ― игра, и мы только играем, и суд их судил не по совести?

― Да нет, sire, ― ответил сенатор; ― но, может быть, суд вынес такое страшное решение лишь для того, чтобы дать возможность вашему величеству проявить милосердие.

― Я могу одобрить решение трибунала, потому что, подписывая, не осуждаю виновных, а утверждаю приговор, вот и все; но, заменяя один вид казни другим, я выношу приговор. Передайте суду, пусть внесет изменение в смертную казнь, какое заблагорассудится.

И он разорвал бумагу, чтобы трибунал вынес новый приговор.

Что касается казни 38 человек (вторая категория преступников), среди которых находились Николай Бестужев и Муравьев-Апостол, то он ее смягчил, заменив обезглавливание пожизненными каторжными работами. Кроме того, внес несколько изменений в другие приговоры, облегчая меру наказания. Было это 22 июня. Трибунал собрался 23-гo июня, чтобы внести коррективы в приговор относительно Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергей Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского. Вот его окончательный приговор:

 

«Верховный Суд, руководствуясь милосердием его величества, неопровержимо доказанным смягчением меры наказания ряду преступников, и, опираясь на всю политику полномочий, которыми он наделен, постановляет:

преступники Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский, которые предавались четвертованию, на основании первого судебного приговора, в наказание за чудовищные посягательства приговариваются к казни через повешение».

 

Все милосердие суда ограничилось заменой смерти жестокой смертью позорной. Несчастные осужденные ожидали расстрела или плахи. В России не вешали, и такая казнь не применялась со времени истребления стрельцов Петром I.

Император Николай подписал приговор, дал осужденным 24 часа на последние раздумья, в которых нуждается человек, когда наступает момент представать перед богом, и уехал в Царское Село.

Не беремся сказать, как осужденные восприняли оказанную им милость. Все они выслушали приговор внешне бесстрастно и без единого замечания. Согласились принять духовную помощь от церкви. Рылеев уговорил священника передать от него последнее письмо жене. В награду за это и, конечно, чтобы оно наверняка было доставлено, вдове предстояло подарить священнику золотую табакерку. Заметим, что в упоминании о необходимости вознаграждения нет ничего оскорбительного, когда мы говорим о русском духовенстве.

Осужденные оставались спокойными; самым невозмутимым был Пестель ― не отрекался от своих убеждений, не раскаивался ни в одном из своих действий, до конца верил в мудрость и актуальность принципов, заложенных в Droit russe (фр.) ― Русском праве.

Со времени, когда изуродовали ― вырвали язык, отрубили кисть руки Артемию Петровичу Волконскому и отсекли ему голову, вот уже 80 лет, как Санкт-Петербург не видел смертной казни. Это городу должны были вскоре компенсировать.

Около двух часов утра 25 июля, а казнь назначили на 10 часов, на стене крепости воздвигли широкую виселицу, на которой поместилась бы шеренга из пяти тел. Виселицу поставили против деревянной Троицкой церкви, что расположена на берегу Невы, в самом начале квартала старого Санкт-Петербурга, где сохранилось первое пристанище Петра Великого.

В этот период лета ночь продолжается здесь с 11 часов вечера до 2 часов утра, когда глаз уже различает предметы; в 2 часа из разных кварталов города донеслась слабая дробь барабанов, долетели протяжные заунывные звуки нескольких труб: каждый полк санкт-петербургского гарнизона направлял одну роту присутствовать при казни.

К месту казни, не выспавшись, но, понимая в чем дело, потянулись горожане; одних, по соседству с казармами, необычно рано разбудили барабаны и трубы, других, наконец, поднял на ноги интерес к предстоящему мрачному спектаклю. Роты из разных казарм сошлись в крепости и стали вдоль стены. Ударила зловещая, вгоняющая в безысходность, бесконечная дробь соединения барабанщиков. Было 3 часа, занимался день.

Позади войск, на крепостном валу собралось не более двух ― трех сотен жителей; поверх солдатских голов им хорошо будет видна, готовая разыграться, жуткая сцена.

В три часа вторично ударила барабанная дробь. На фоне чистого и прозрачного утра четко обрисовались, приближаясь, фигуры тех осужденных, кому оказали снисхождение ― избавили от смертной казни. Их разделили на группы по полковой принадлежности, обратив каждую из них лицом к роте соответствующего полка и спиной к виселице. Сначала им читали приговор, потом поставили на колени; с них срывали эполеты, награды, форму; на бритых головах ломали их шпаги и со словами v lob ― в лоб наносили удар по лицу, облачали их в длинные серые солдатские плащи с капюшонами и пропускали одного за другим перед виселицей, тогда как, в огромный пылающий костер летели знаки различия, награды, форма. После этого, одного за другим их возвращали в крепостную тюрьму.

Пришла очередь пятерых осужденных на смерть, и они показались на валу. С расстояния в сотню шагов зрители не могли детально рассмотреть их лиц. Кроме того, на смертниках были серые балахоны с капюшонами на головах. Один за другим, они поднялись на помост, а с помоста ― на табуретки, стоящие под виселицей в ряд, причем в том порядке, в каком они значились в приговоре: первый и крайний слева для зрителей ― Пестель, за ним ― Рылеев, следом ― Сергей Муравьев-Апостол, после него ― Бестужев-Рюмин и, наконец, крайним справа ― Каховский. На шеи им набросили веревочные петли, по невежеству или от жестокости, но поверх капюшонов; это обещало сделать казнь через удушение, до излома шейных позвонков более долгой. Закончив операцию с петлями, экзекутор удалился. Сразу же с его уходом помост провалился под ногами осужденных. И тогда разыгралась ужасная сцена. Двое ― по краям, Пестель и Каховский, повисли, медленно обращаясь в трупы. А трое других выскользнули из петель и вместе с табуретками и настилом полетели в нутро помоста. Хотя русский народ вроде бы мало экспансивен, но несколько зрителей закричали от ужаса, как от боли. Возможно, конечно, что вопль сострадания, вызванный невежеством или жестокостью палачей, даже намека на которое не было в приговоре, принадлежал иностранцам.

Осужденных начали искать в этой первой их могиле, куда они угодили. Выбраться сами они не могли ― связаны руки, и первым, кого вытащили оттуда, оказался Муравьев-Апостол.

― О, боже мой! ― сказал он, снова увидев день. ― Согласитесь, очень грустно умирать дважды за мечту о свободе для своей страны.

Он спустился с остатков помоста и отошел в сторону на несколько шагов ― ждать.

Вторым был Рылеев.

― Гляньте, до чего хорош народ-раб! ― выкрикнул он. ― Даже не умеет повесить по-человечески!

И он присоединился к Муравьеву.

Затем показался Бестужев-Рюмин; при падении он сломал ногу. Его принесли к первым двум товарищам.

― Так определено свыше, что нам ничего не удается, ― сказал он, ― даже смерть!

И он лег возле них, неспособный держаться стоя.

Император находился в Царском Селе, и каждые четверть часа к нему посылали гонцов с докладами о стадиях исполнения приговора. Но, надо сказать, из-за такой мелочи, как три не сработавшие веревки, решили его не беспокоить. Пусть это будет вечным упреком тем, кто так поступил. А может быть, пока ведется рассказ об этом небывалом событии, в букете преступных казней бронзовое сердце расплавится и станет милостивым? Нет: починили помост и, когда он был готов, когда три табуретки были поставлены под тремя свисающими веревочными петлями, между телами Пестеля и Каховского, осужденным сказали:

― Пошли.

И они решительно пошли, Муравьев-Апостол и Рылеев. А Бестужева потребовалось нести, сломанная нога лишала его возможности передвигаться.

Во второй раз веревка на шеях, вторично помост ушел из-под ног, второй раз затянулись страшные петли, уже не выпуская своих жертв. И души трех осужденных, которых эта ужасная смерть сделала мучениками, отлетели, чтобы воссоединиться с душами двух их товарищей. Куда? Один бог это ведает.

* * *

Для нас не заканчивается этим история, связанная с 14 декабря, изложенная нашим пером при виде того места, где она завершилась. Нам еще следовать за другими осужденными в их ссылку или тюрьму. Во всей истории ― тяжкие страдания и примеры славного самопожертвования. Может быть, пройдет еще десяток лет, прежде чем в России станет о них известно; опередим эту зарю, хотя при императоре Александре она может заняться раньше, чем мы ожидаем; опередим, потому что его сердце больше, чем праведное, оно сострадательное и нежное. Я имею право высказать, написать и опубликовать это суждение об Александре, хотя с ним ни разу не встречался и не говорил. Знайте наперед, что всех политических узников, каторжников и ссыльных, кто остался в живых после предыдущего долгого 30-летнего правления, всех без исключения, он помиловал. Конечно, 30 лет ― очень большой срок, но при жизни императора Николая великий князь Александр был лишь подданным отца. Кстати, одному богу, определяющему сроки правления царей, ведомо, какой обильный урожай свободы в лоне страны и глубине сердец способны взрастить 30 лет гнета!

И кто знает, что произойдет с Сибирью, от которой все честные сердца в слезах, от тягот которой взмокли все свободомыслящие люди? Кто скажет, что однажды Иркутск и Тобольск не станут столицами двух республик?

Итак, как мы сказали, дальше разговор о ссыльных. Их посадили на des telegues ― телеги по четыре человека с оковами на ногах ― раны после кандалов на ногах Пущина не закрылись еще и сегодня ― и отправили в Сибирь. Отправили 5 августа; семья князя Трубецкого и семья князя Сергея Волконского ожидали ссыльных на первой почтовой станции от Санкт-Петербурга, чтобы с ними проститься.

Женщинам разрешили следовать за мужьями. Правда, императором овладело странное желание заново выдать замуж жену Николая Муравьева, урожденную графиню Чернышеву и княгиню Трубецкую, урожденную Лаваль. Мадам Муравьева просто ответила:

― Скажите, пусть убирается к черту!

Графиня Трубецкая ответила:

― Передайте ему, что я в полном здравии, и в доказательство этого прошу его приказать выдать мне паспорт как можно скорее.

Кроме двух названных женщин, то есть жены Николая Муравьева и княгини Трубецкой, просили и добились разрешения следовать за мужьями жены Александра Муравьева, Нарышкина и жена Сергея Волконского, скрывшая свое намерение от семьи из страха, что ей помешают его осуществить. В конечном счете это было радостью и счастьем знатных женщин ― стать избранницами Всевышнего для благого дела, облегчить ссылку мужей; и раздался голос матери княгини Трубецкой, которая высокопарно предостерегла:

― Софи, если вы не умны, то не поедете в Сибирь.

Короче, самая броская сторона самопожертвования состояла в том, что их предупредили: как только они попадут в Иркутск, им запретят распоряжаться багажом, и у них больше не будет слуг. Позже, чтобы закалиться и приготовиться к лишениям, сбросив бархат и шелк и привыкая к груботканной одежде, несколько недель перед отъездом они, с красивыми белыми руками, приноравливались к работе по хозяйству, что делали с большим жаром, чем когда-то учились игре на фортепьяно, и ели только черный хлеб и кашу, пили только qwass ― квас, чтобы нёбо так же привыкло к народной пище, как руки ― к труду.

Библия не имела в виду бедных ссыльных, возглашая: «Вы едите хлеб ваш, добытый потом лба вашего!»

В числе известных других есть и самый трогательный пример самопожертвования. Одна молодая француженка, мадемуазель Полин Ксавье [Полин Гебль]^[118] сожительствовала с графом Анненковым^[119], который угодил в ссылку. Она продала все, что имела, собрала все свои средства и сделалась обладательницей двух тысяч рублей. Она уже собралась ехать, когда эти деньги у нее украли. И в трудную минуту в Санкт-Петербурге отыскался один человек по имени Гризье. Вы с ним знакомы, дорогие читатели; многие из тех, кто прочтет эти строки, ― его ученики. Этот человек обучал фехтованию Анненкова. Он примчался к своей бедной и безутешной компатриотке.

Он располагал тысячей рублей. Бросил их на стол, оставив себе только рубль, чтобы продержаться сутки. Все его ученики были богаты. Да и бог не дает помереть с голоду тем, кто сам себя обкрадывает, делая подобные жесты.

И о самопожертвовании Полин Ксавье, и о муках, что она претерпела, колеблясь, принять ли помощь от Гризье, которая его разоряла, узнал император Николай. Она получила три тысячи рублей; прислал ей деньги император Николай.^[120]

Император Николай был так создан: непреклонный, но великий. Я покажу вам его таким, каким он был. Не таким, чтобы низость судила его при жизни, не таким, чтобы ненависть задушенного его руками поколения творила суд над ним после смерти, но таким, каким будут его судить потомки. Он предстанет взорам в линиях бронзы, тем более четких, что его увидят между двумя в высшей степени гуманными натурами ― его братом и его сыном, между Александром I и Александром II.

Тем временем, как мы сказали, осужденные поехали в телегах, с оковами на ногах и лежа на соломе. Нужно раз прокатиться на этом ужасном средстве передвижения, чтобы представить себе, как им приходилось страдать в путешествии на семь тысяч верст по изрытым дорогам, где даже при легком дождичке телеги по ступицу увязали в грязи.

Сосланных за Байкал, который, скорее, море, чем озеро, их собрали в деревне Чита, на реке Ингода. Климат там не так контрастен, как в других районах Сибири; в самом деле, с 1830 года морозы достигали 28-ми, а самая сильная жара, в 1843 году не превышала 31 градуса. Но главное, что их судьбу делало сносной, это община интеллигентов, страждущих за общее дело, способных жить надеждой и мечтать о грядущей свободе, если не для себя, так, во всяком случае, для родины. Еще им повезло ― пусть благословение неба снизойдет на тех, кто пренебрег служебными обязанностями ― с проявлением внимания и уважения к ним, чего не было по отношению к другим ссыльным. Книги, бумага, перья, свет по вечерам ― все это допускалось без согласования с начальством. Каторжный труд, как наказание, им облегчали, полагая, что должно быть различие между убийцами и ворами и политзаключенными, и, наконец, оставляли довольно свободного времени, чтобы они совершили благое дело ― основали школу; этот след увековечит в умах и сердцах память об их пребывании в крае.

Через несколько месяцев разлуки жены воссоединились с мужьями. С той поры, ссылка для тех, кто обрел дорогих спутниц, стала полуссылкой. Что же касается других членов семей, то император не позволял им и думать о каком-то общении с каторжниками. Он вызвал к себе отца Пестеля^[121], потерявшего место губернатора Сибири «за взяточничество», и дал ему 50 тысяч рублей^[122], чтобы вырвать его из объятий превратной судьбы, в которых тот оказался. Сверх того, простил просроченную арендную плату за землю короны, предоставленную ему Александром I на 12 лет. Наконец, брата Пестеля он сделал своим адъютантом.

Почему эта жесткая беспристрастность никогда не приводила к прощению грехов? Чем продиктованы снисходительность к брату Пестеля, щедрость к отцу Пестеля и суровое отношение к другому, такому же, как Пестель? К Батенькову, например.

Вы вспоминаете, что в числе заговорщиков мы называли Батенькова; хорошенько запомните это имя; он ― мученик; в сравнении с ним Сильвио Пеллико и Андриане почивали на розах. Скажем сначала, кто такой Батеньков, откуда родом, какая судьба держала его при себе, какая звезда вовлекла его в круговорот. Затем скажем вам, почему и насколько он пострадал.

В России мало законоведов; в этой стране, где защиты обвиняемого не существует, где никакое судебное разбирательство не бывает публичным, где император есть закон, правоведы не только редкость, но и ― совсем почти ни к чему. Появился, однако, в начале века один такой редкостный человек, как фруктовое дерево среди степей. Его звали Сперанский. Это был сын попа, единственный талантливый и, может быть, выше того ― гениальный человек, который смог выйти из среды греческого клира. Его звали Nadejeda ― Надежда, то есть Espérance (фр.); вы легко получите фамилию Сперанский от слова espérance.

Молодого Михаила Михайловича Надежду в добрый час определили в семинарию; еще он окончил Санкт-Петербургскую духовную Академию и в такой степени проявил математические способности, что в 21 год вошел в состав преподавателей точных и физических наук школы Александро-Невской лавры. Вместе с этим он давал уроки в доме князя Алексея Куракина. По протекции этой могущественной семьи, Сперанскому удалось духовную карьеру заменить карьерой на государственной службе. Он быстро выдвинулся, не столько благодаря протекции князя, сколько благодаря трудолюбию, ясному уму и способностям толковать и применять законы на практике.