Об очерках Дюма о путешествии в Россию 19 страница

― Ох! Какая страшная тоска! Мое сердце, кажется, лопнет, не может же оно разлететься совсем!

В таком состоянии он просил Даля поддержать его, менял позу, велел сдвинуть подушку выше или ниже и, не давая закончить с этим, останавливал помощь, приговаривая:

― Хорошо! То, что надо! Хорошо! Так, очень хорошо!

Или:

― Погоди, погоди, этого не нужно; только немного поддержи меня рукой!

И один раз он спросил:

― Даль, кто у моей жены?

― Много отважных сердец, которые разделяют твои страдания; прихожая и салон полны.

― Спасибо, ― отозвался Пушкин. ― Пойди сказать моей жене, что все хорошо; без этого еще надумает что-нибудь хуже того, что ей выпало.

И, в самом деле, людей, лично прибывших за новостями о Пушкине, и присланных за таковыми, было столько, что дверь прихожей, расположенной рядом с кабинетом поэта, постоянно открывалась и закрывалась. Раненого шум беспокоил. Эту дверь заперли и открыли ведущую в людскую; таким образом, только близкие люди попадали в столовую.

В другой раз Пушкин спросил:

― Который час?

― Десять часов вечера, ― ответил Даль.

― Боже мой, мне… еще долго так страдать? ― закричал Пушкин. ― Смилуйся… скорей… скорей!.. когда конец?.. скорей… скорей…

Он приподнялся, но, будто его толкнули, снова упал как подкошенный, со взмокшими висками.

Когда боль торжествовала над ним, или когда тоска высшей пробы, о которой он говорил, становилась невыносимой, он делал призывные знаки рукой и почти неслышно стонал.

― Увы, мой бедный друг! ― говорил ему Даль. ― Нужно страдать. Только не красней за свою боль, жалуйся, это тебе пойдет на пользу.

― Нет, нет, ― отвечал раненый; меня услышала бы жена, и были бы насмешки, что такой вздор, как боль, лишил меня силы воли.

К пяти часам утра боли усилились, и беспокойство перешло в ужас. Только тогда Арендт объяснился определенно; он сказал, что все кончено, и что раненый не протянет суток. Пульс падал, руки коченели, глаза были закрыты; он двигал руками только для того, чтобы медленно и безмолвно взять лед и потереть им лоб. В два часа после полудня он открыл глаза и спросил du maroska ― морошки. Морошка ― плоды [ягода], нечто среднее между нашей ежевикой и нашей садовой малиной. То, что он просил, принесли. Довольно глухим голосом:

― Попросите войти мою жену, ― сказал он, ― я хочу, чтобы она дала мне ягод.

Она вошла, встала на колени перед раненым, предложила ему две-три десертные ложечки приготовленных ягод и прижалась щекой к его щеке. Тогда Пушкин погладил ее волосы и сказал:

― Все хорошо! Хорошо! Все идет к лучшему; ничего такого не будет, идет…

Светлое выражение его лица, твердый голос ввели молодую женщину в заблуждение. Она вышла почти успокоенной.

― Сейчас вы его увидите, ― сказала она прибывшему доктору Спасскому. ― Милостью свыше, ему лучше; он не умрет.

А в минуту, когда она это говорила, смерть приводила в исполнение вынесенный окончательно приговор. С воспринятой уверенностью, что Пушкину лучше, к нему вошли самые близкие друзья: Жуковский и Виельгорский. Даль шепнул на ухо Жуковскому:

― Начинается агония.

Однако мысли еще казались ясными. Лишь время от времени их затемняло забытье. Один раз он взял руку Даля и, сжав ее, сказал:

― Подними же меня, и давай ― выше, выше!

Было ли это началом бреда? Было ли это стремлением к богу? Пришел в себя и, глядя на свою библиотеку, продолжал:

― Мне кажется, что я взбираюсь с тобой по этим полкам и книгам очень высоко, очень высоко! И у меня кружится голова.

Немного погодя, не открывая глаз, он нащупал руку Даля и сказал:

― Ну, идем же, ради бога! Идем вместе.

Даль, рискуя причинить излишнее страдание, взял его тогда обеими руками и приподнял. Вдруг, словно пробужденный этим движением, он открыл глаза, его лицо прояснилось, и он сказал:

― Ах! Все кончено, значит; я ухожу… ухожу… Затем, снова откинувшись на подушку:

― Едва дышу, ― добавил он; ― задыхаюсь.

Это были его последние слова. Дыхание его груди, до тех пор спокойное, сделалось порывистым и вскоре совершенно прекратилось; стон вышел из его груди, но такой легкий, такой спокойный и такой слабый, что никто из присутствовавших его не услышал. Это было, однако, самое последнее.

― Все? ― спросил Жуковский после минуты молчания.

― Все кончено, ― ответил Даль.

Это случилось 29 января 1837 года, было без четверти три часа после полудня. Пушкину не было еще 38 лет.

* * *

Теперь, когда Пушкин умер, вот что происходило дальше. Жуковский решил заказать посмертную маску своего друга. Послали за формовщиком, и слепок был сделан. Смерть еще не успела изменить черты его выразительного лица. Слепок передавал облик человека спокойного и грандиозного.

Потом распределили между собой хлопоты, связанные с этой смертью, и те, что следовали за ними. Княгиня Вяземская и мадам Загряжская не отходили от вдовы. Другие занялись подготовкой к похоронам.

На следующий день друзья поэта ― Даль, Жуковский, Виельгорский и Тургенев положили его в гроб. В течение всего времени, пока гроб был выставлен в доме, надевшем траур, этот дом постоянно был полон. Свыше 10 тысяч человек нанесли поэту последний визит. Только не слышно было рыданий: одни потеряли родного человека, многие ― друга, все потеряли великого поэта.

Траурную мессу служили 1 февраля. Вся аристократия Санкт-Петербурга, все русские министры и иностранцы присутствовали на ней. Затем, по окончании мессы, гроб перенесли в склеп, где он должен был дожидаться вывоза за город. В 10 часов вечера З-го февраля собрались снова и отслужили последнюю мессу. Далее, в полночь, при свете луны, так часто им воспеваемой, которая, казалось, печально освещала последний путь поэта, поставили гроб на сани, и сани поехали; гроб сопровождал один Тургенев.

Пушкин много раз говорил жене, что хотел бы быть погребен в монастыре Успения богородицы, где покоится его мать. Этот монастырь находится в Псковской губернии, в Опочковском уезде, в четырех верстах от деревни Михайловское. Пушкин провел там несколько лет своей молодости, наполненных поэзией.

В девять часов вечера 4-го тело привезли в Псков, откуда в семь часов вечера 5-го февраля доставили по назначению, проехав, чтобы оказаться на месте его последнего пристанища, у трех отдельно стоящих елей, которые он любил и воспел.

Тело поместили и в тот же вечер отпели в кафедральном соборе. Ночь прошла в рытье могилы для Пушкина возле могилы его матери. На заре следующего дня, после погребальной мессы, его опустили в могилу в присутствии Тургенева и крестьян из села Михайловского, которые пришли отдать последний долг своему барину. Слуха присутствующих коснулось печальное евангельское слово, когда с первой лопатой земли, ссыпавшейся на крышку гроба, священник сказал:

― Ты еси прах, и ты возвратишься во прах.

Но, к счастью, когда речь о поэте, уничижительное и самое грешное относится только к телу. У поэта две души: одна поднимается в небо и возвращается к богу, другая остается на земле в его песнях…

* * *

Может быть, дольше, чем нужно, я задержался на агонии Пушкина, подробности которой почерпнул из письма Жуковского его отцу. Такие детали, скажут, могли бы интересовать лишь отца, только что потерявшего сына. Но так же, как две души, есть у поэта две матери: первая ― с которой он воссоединится в могиле, где она его ждет, как это сделал Пушкин, а вторая ревнивая мать ― та, которая его переживает и бодрствует на его могиле, которая тоже желает знать, как погиб ее сын, и которая зовется чередой следующих поколений.

* * *

А теперь, прежде чем отправиться дальше, дорогие читатели, позвольте мне дать вам точное представление о том, что есть Россия при новом правлении.

Пишу вам это письмо, что содержит, правда, вышедший не из-под моего, а из-под пера Пушкина один из самых неистовых ямбов, какие были брошены в императора с тех пор, как императоры судимы поэтами.

Этот император, пращур нынешнего на троне всея Руси, ― всемогущий автократ (извините меня за плеоназм). Автократ Пушкина только пальцем шевельнул бы, и я оказался бы в Сибири; его отец и дед поступили бы так же.

Вам говорят, что все письма от иностранцев вскрываются на почте. Ну и пусть, в то самое время, когда на мой приезд обращены все взгляды и, особенно, ― взоры полиции, я пишу это письмо, попросту сдаю его на почту, выпуская на волю, и прошу дать квитанцию. Естественно, своим объемом оно должно привлечь внимание. Оно или будет вскрыто, или внушит к себе уважение. В любом случае я продолжу мое путешествие так же спокойно и так же безмятежно, как если бы я находился в Англии; в этом я убежден. Вот что такое новый император, новая полиция, новая Россия.

Мне предлагали даже представить меня императору, по возвращении его из Архангельска. Я отказался. Я не увижу его, чтобы сохранить за собой право повторить все то хорошее, что слышу о нем. Это что-то да значит ― стать почитаемым и вызывать овации 60-миллионного населения за такое короткое время.

* * *

Мы объявили, что, после попытки дать представление о стихотворном таланте Пушкина, сделаем то же и в отношении его прозы. Во исполнение обещанного переведены следующие три его новеллы…^[77]

* * *

Будьте уверены, Дандре не отбыл в Сибирь, и наши 57 мест не были конфискованы; все получено после трех дней ожидания. Я набросился на сундук, где находились мои книги, по большей части запрещенные в России, в опасении, что рука таможни до них дотянулась. Но ни одну из них там не раскрывали! Не знаю, каким образом русские власти были извещены о моем предстоящем приезде, но был отдан приказ даже не открывать мои чемоданы.

Дандре задержался из-за 80 платьев и 36 шляп графини. Все обошлось без происшествий, за исключением панамы графа… Панама графа, как все панамы, двухслойная, каковая ее особенность и обеспокоила таможенников, заподозривших, не спрятано ли за подкладкой множество метров английских или алансонских кружев. Таможенники зондировали панаму с таким усердием, будто имели дело с бочкой вина или коробкой кофе; в результате ― шесть дыр, поэтому бедную панаму нельзя носить. Граф воспринял это философски и велел купить ему панаму русского производства. Его настойчивое желание носить что-нибудь соломенное взамен фетрового объяснимо: стоит жара, до 30 градусов в тени.

Я завладел тремя упаковками моего личного багажа и велел их нести в мою спальню. У меня есть теперь рубашки и другая одежда, и я смогу отпраздновать день рождения соотечественницы.

Здесь все не так, как у других; этим утром, около семи часов, я услышал поступь подразделения, марширующего как патруль. Вот оно вступило в спальню Муане, что расположена перед моей, и раздался шум, напоминающий грохот франко-русской войны. Муане, который, думается, проснулся, защищал, похоже, подступ к моей спальне. Но вот наступил момент, когда мне показалось, что Муане побежден и отброшен от обороняемой территории. Действительно, тот же печатный шаг приблизился к двери, моя дверь распахнулась, и я увидел группу войск из дюжины человек в красных и розовых рубахах: вооружение каждого состояло из щетки и машины для натирания воском паркета. Это были полотеры графа. Они овладели моей спальней и, все 12 разом, принялись за дело. Я сбежал на стул, подобно тому, как, спасаясь от яростных волн, забираются на скалу. Волны разыгрались так сильно, что меня бросало вместе со стулом с места на место, когда одни стоя, а другие на четвереньках натирали пол, и через пять минут паркет сверкал как зеркало. Во Франции я не выбрался бы из подобной ситуации и через час.

В многочисленности полотеров есть и преимущества, и недостатки. От мужика исходит специфический запах, известный во Франции под названием русской кожи. Мужиком ли пахнет кожа, кожа ли мужиком? Это большая и загадочная проблема, которая до сих пор не решена. Но, когда пол был натерт, в моей спальне установился в такой степени густой запах русской кожи или мужика, что я вынужден был открыть окна и жечь бюллийский уксус. Такая же и с той же быстротой была проведена операция в спальне Муане.

За два-три часа был натерт весь первый этаж виллы Безбородко, то есть площадь в два-три арпана. Одному человеку понадобилась бы неделя, чтобы выполнить такую гигантскую работу, и, таким образом, он заканчивал бы ее в последней комнате, когда нужно было бы снова натирать пол в первой.

Словом, трудно вообразить себе, какая армия разных слуг суетится вокруг русского дома. Сам барин не знает, сколько их. В доме графа, как я сказал, насчитывалось до 80 слуг. Но я сказал лишь о слугах, что работают днем; есть и те, что работают ночью. В городе они зовутся les dvorniky ― дворники, то есть портье. За городом: les karaoulny ― караульные, то есть сторожа. В городе портье дежурят каждую вторую ночь. Портье договаривается с соседом, и один опекает два дома. Ночью, время от времени, он выходит наружу. И у него можно найти приют в осенние ночи, когда дождь льет потоками, в зимние ночи, когда мороз доходит до 25-30 градусов.

В одной руке у него доска, в другой ― колотушка. Он однообразно ударяет по доске колотушкой, и этот стук показывает, что он бодрствует и, следовательно, несет свою службу. Иногда он обходится без доски, и набивает свою арию по деревянным столбам перед домами. Ария получается более гулкой. От этого ежечасно просыпаются, но зато знают, что можно спать спокойно: дворник бодрствует.

Дворник ― полиция на содержании и оплате собственников, а не правительства. Дворник удобен тем, что, когда ночью ищешь нужный дом, то обязательно кончается тем, что находишь, идя от дворника к дворнику. Более того, когда у вас дело в доме, а у дворника есть ключи от входных дверей двух домов, что он охраняет, он вас расспрашивает и, если ваше поведение и ваши манеры внушают ему достаточно доверия, то отпирает нужную вам дверь, а если вы там впервые или бывали редко и не ориентируетесь, то берет под локоть и в темноте провожает вас до нужного этажа. В этом и преимущество и неудобство. Нет того самого ― «Отворите, пожалуйста!» ― обращения, в ответ на которое наш заспанный парижский портье отпирает дверь с такой величественной индифферентностью и дает вам свободу действий при сохранении полного инкогнито. Но неудобство от общения с дворником устраняет такое средство, как рубль и даже меньше; а так как в России только портье и нет консьержек, то в результате любовные тайны не выплывают на улицу.

Переходим к караульным. Karaoulnoy ― караульной (единственное число от слова karaoulny ― караульные), как правило, ― старый солдат. В России отставные солдаты, хотя и были взяты в армию из крепостных крестьян (обычный рекрутский набор ― восемь на тысячу человек населения), через 18, 20 или 25 лет службы возвращаются свободными туда, откуда были взяты рабами. Во Франции мы назвали бы это поэтично: возвращение к родным очагам. Но, увы! В России, так было до настоящего времени, по крайней мере, у бедного ветерана нет своего очага. У него больше нет права на собственной двор, на хлебопашество на шести арпанах земли, на la zastolnaia ― застольную [чарку], короче, ни на что нет права. Служа своей стране, он стал парией. В вознаграждение за заслуги правительство преследует его, собственник захлопывает перед ним свою дверь. Хорошо еще, что на дороге в Царское Село есть приют для инвалидов, построенный наподобие нашего и способный принять три тысячи человек. Но в этом приюте, заведении нового типа, насчитывается 150 служащих и 18 инвалидов. В России, как и в других странах, однако чаще всего в России, филантропические заведения, главным образом, ориентированы на то, чтобы дать возможность жить определенному количеству служащих. Те же, для кого приюты созданы, попадают туда только потом, а бывает, совсем не попадают. Ничего! Заведение существует; это все, что нужно.

Россия ― громадный фасад. Но никто не занимается тем, что находится за фасадом. Тот, кто пытается заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая впервые увидела себя в зеркале и заходит за него, в надежде найти вторую кошку с другой стороны. И что забавно, в России ― стране злоупотреблений все, начиная императором и кончая дворником, хотят с ними покончить. Все говорят о злоупотреблениях, все знают о них, анализируют их и сожалеют о них; это вынуждает воздеть глаза к небу и сказать: «Отец наш небесный, избавь нас от злоупотреблений!» Выходит, они помогают только выше держать голову. Очень рассчитывают на императора Александра II в деле освобождения общества от злоупотреблений, и правы. Искренне, всем сердцем он желает универсальной реформы. Но едва касаются какого-нибудь злоупотребления в России, знаете, кто поднимает крик? Те, кого задели? Нет, это было бы слишком неуклюже. Вопят те, кого еще не тронули, но кто боится, что наступит их черед.

У артишока самые прочные на отрыв листья первыми идут в пищу. Злоупотребления ― огромный усеянный шипами артишок: не добраться до лакомства, не исколов пальцев. Впрочем, перейдем к их обзору.

Те из русских, которые решат, что я дурно отзовусь об их стране, поскольку укажу на злоупотребления, как на ее язву, ошибутся. Они поведут себя не лучше ребенка, который видит врага во враче, ставящем ему пиявки, или в дантисте, вырывающем у него больные зубы.

Возвращаемся к нашему караульному.

Мы уже сказали, что солдаты, оставляя службу, ― настоящие парии, не имеющие права на собственный двор, на возделывание шести арпанов земли, на застольную чарку. Если у солдата есть семья, и семья принимает его из жалости, то ветеран возвращается домой; и, если у него еще целы руки и ноги, то он помогает семье: его работу терпят. Но, если у него нет семьи, то он не имеет права даже наняться как rabotnik ― работник, то есть как travailleur (фр.) ― трудящийся. Если у него нет медали, то он становится вором, в этом ― его единственный жизненный ресурс. Если у него две-три медали, то он становится нищим, становится на колени на больших дорогах или на церковных папертях, целует землю, когда вы идете, и живет на 4-5 копеек в день, что ему бросают милосердные души. В дни, когда милосердные души ему не встречаются, а такие дни есть в календаре, он не ест, разве чего-нибудь не осталось от их вчерашних щедрот. Если у него пять, шесть, семь или восемь медалей, то ему повезло: станет караульным. Караульные графа имеют по шесть-восемь медалей.

Мы уже сказали, что деревенские сторожа называются караульными. Karaoul ― караул, в буквальном смысле службы, ― стража. Когда ночью нападают на человека, и он хочет позвать на помощь, он кричит:

― Karaoul! Karaoul!

Это призыв, обращенный к страже.

Итак, вокруг нас шесть-восемь караульных, которые день и ночь на ногах. Они дежурят у ворот со стороны набережной, у дверей дома, в начале аллей, по углам садов.

По всей вероятности, они делят службу между собой: пока одни бодрствуют, другие спят. То, что мне доподлинно известно, так это то, что в любой час дня и ночи, когда бы мы ни выходили, мы видим караульного в прихожей, караульного у двери, караульного на площадке в саду. С нашим появлением бедные дьяволы вскакивают и бухаются на колени с картузом в руках. Невозможно также шага ступить, в любое время суток, без того, чтобы не наткнуться на караульного: мизинец левой руки касается шва штанов, правая рука вскинута к картузу.

Вообразите фантазера, который вместо того, чтобы исполнить определенный ритуал, не выходя от себя, решает под луной проделать одну из вещей, учтенную нашим старым и чудным префектом департамента Сена ― месье де Рамбюто; пока ритуал не будет окончен, в двух шагах от вас будет находиться караульный или караульные, не двигаясь и не сводя с вас глаз. Сначала чувство такое же, как при виде похоронной процессии под окном, но и к этому привыкаешь. По-доброму помянуть месье де Рамбюто заставило нас то обстоятельство, что России еще не явился достаточно склонный к экзотике шеф полиции, чтобы или на Невском проспекте, или на Большой Морской, или на набережных поставить такие же небольшие колонны под лазурными шарообразными крышами с золотыми звездами, какие служат орнаментом парижских бульваров. Установлен штраф для иностранца, который, не слишком смущаясь отсутствием полых колонн, усмотрел бы здесь упущение, а не действие закона. Запрещено курить, так же как останавливаться перед домами и на углах улиц, и кое-что другое, например, ― поправить подвязку или завязать свои шнурки. Любое из таких нарушений наказывается штрафом в 1 рубль.

Однажды император Николай встретил француза, который, не зная распоряжения или не воспринимая его, курил и пускал большие пахучие клубы дыма настоящей гаванской сигары. Николай, по своему обыкновению, прогуливался, сидя на дрожках, один. Он велел нарушителю порядка сесть рядом, подвез к Зимнему дворцу и ввел его в курительную молодых великих князей.

― Курите здесь, месье, ― сказал он; ― это единственное место в Санкт-Петербурге, где разрешено курить.

Француз докурил сигару и спросил, уходя, кто же был тот месье, который оказал ему любезность и привез в единственное место в Санкт-Петербурге, где разрешено курить.

Ему ответили:

― Император.

Впрочем, понятен запрет на курение в стране, где все построено из дерева, и где неосторожно брошенный окурок иногда становится причиной пожара всей деревни. Курят еще на Неве.

Пожары в России внезапны и страшны. Исторический пожар Москвы не смогла остановить 120-тысячная армия, хотя каждый солдат был заинтересован в том, чтобы его погасить.

От площади к площади высятся каланчи, увенчанные снастями на блоках. Эти блоки нужны, чтобы поднимать шары, равнозначные нашему крику: «Пожар!» Первыми к месту пожара прибывают пожарные квартала, поскольку им ближе. Потом съезжаются и другие. Если огонь средней силы и может быть обуздан, то тех пожарных, в присутствии которых нет необходимости, не вызывают; если же пожар значительный или обещает стать таким, то поднимают пожарных всех кварталов.

Нас уверяют, что мы не покинем Россию, не увидев какой-нибудь великолепный пожар. Еще, между прочим, нас уверяют, что в окрестностях Санкт-Петербурга горят пять-шесть лесов…

Кстати, дорогой читатель. Его высочество великий князь Константин передал приглашение месье Хоуму, нашему компаньону по путешествию, прибыть увидеться с ним. Месье Хоум велел передать со смирением и грустью, что он в отчаянии оттого, что не может ответить на приглашение его высочества, так как он утратил свое могущество.

Если оно к нему вернется, то даю вам слово предупредить вас об этом в ту же минуту.

* * *

Приодевшись, я взял дрожки и с одним моим другом, изъявляющим большое желание служить мне переводчиком, поехал посмотреть три исторических памятника: самую старую церковь Санкт-Петербурга, домик царя Петра и крепость. Все это расположено в старом Санкт-Петербурге, на правом берегу Невы.

Набережная устроена отдельными кусками, и, хотя едешь нужным берегом, через шесть верст нужно переправиться через реку, затем, почти через версту, вернуться на правый берег и тогда прямо перед собой или, верней, правее видишь первую и самую старую церковь Санкт-Петербурга и домик Петра, а влево ― крепость. Церковь не представляет собой никакой художественной ценности. Первую мессу в ней служили Всевышнему, первая молитва Te Deum (лат.) была в ней спета в честь царя Петра. Пока Муане зарисовывал церковь, я пошел к домику Петра. Первое пристанище, обретенное им на берегу Невы, он вынужден был строить своими руками: это настоящий голландский домик, деревянный, но крашенный под красный кирпич: чувствуется плотник императорского звания, новоиспеченный в Саардаме.

Чтобы сохранить этот дом как можно дольше, его забрали в «ларец» из дерева и стекла, так укрыли его от дождя, града, ветра; благодаря этому домик очень чистый, хорошо покрашен, хорошо ухожен и не боится ни солнца летом, ни снега зимой. Есть что-то глубоко трогательное в том, как русские берегут каждый объект, способный передать потомству любое свидетельство гения основателя их империи. Великое будущее живет в этом почитании прошлого.

Интерьер домика Петра представлен четырьмя комнатами: прихожей, салоном, столовой и спальней. В салоне, оборудованном под мемориальную exvoto (лат.) ― выставку, находятся его рабочее кресло, его станок, парус его корабля. Столовая превращена в часовню, где на почетном месте выставлен образ, от которого Петр брал чудодейственные свойства, и который всегда был с ним; спальня служит ризницей.

Толпа простонародья, в основном, матросы, только что там помолилась: возможно, они путают Петра Великого со св. Петром. Но и мы, ничего не путая, ставим героя, по меньшей мере, в один ряд со святым.

Вдоль одной из сторон защищенного остекленным павильоном домика вытянулась лодка, найденная царем Петром в Измайлове, та самая, на какой он маневрировал на Яузе, и которую построил Брандт. Может быть, приведенная генеалогия не строго точна, и этот баркас просто был тем, в котором Петр I отправился с визитом к своему другу Василию на остров, закрепленный за ним для оздоровления и колонизации и, по его имени, называющийся сегодня Васильев Остров. Во всяком случае, эта та барка, которую народ с признательностью, наполненной добродушием, величает бабушкой русского флота.

Павильон огражден. Это ограждение, скрытое живой изгородью, осенено великолепными липами в цвету. В их ветвях гудят мириады пчел. Они спешат построить свои соты; они знают, что время их измерено, что цветение наступает поздно, а зима спешит. В тени лип спокойным и беззаботным сном людей, у которых ничего нет, кроме веры в бога, почивают два-три мужика.

Мы присели на скамью этого сквера. Если мысли уходят, то это происходит здесь, на этой скамье, в тени этого дерева, возможно, посаженного царем Петром тогда, когда он растил Санкт-Петербург на другом берегу реки. И город, и липы раскинулись широко. Пчелы слетались собрать меду на цветы лип; корабли, в том же множестве, что и пчелы, сгрудились в городском порту, рассчитывая поживиться товарами. И надо всем этим витает дух Петра. Страшно помыслить, где была бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека, который строил, конструировал, основывал разом города, порты, крепости, флоты, законы, армии, мануфактуры, пушки, дороги, церкви и веру. Не считая, что он обязан был разрушать, а это порой ему удавалось много хуже, чем что-то основывать.

Я оставался там более часа. Муане зарисовывал домик. Я же, я пытался постичь идею великого человека. Когда рисунок был закончен, мы простились с колыбелью, чтобы поздороваться с тюрьмой.

Крепость Санкт-Петербурга, как и все крепости, построена, чтобы служить наглядным символом антагонизма между народом и его сувереном. Несомненно, она защищает город, но больше угрожает ему; несомненно, она, была построена, чтобы отринуть шведов, но служила тюрьмой для русских. Это ― Бастилия Санкт-Петербурга; и не оставляет такая мысль, что как Бастилия в предместье Сент-Антуан, она ― в робе заключенного. Если написать историю крепости, то получилась бы ужасающая картина. Крепость все видела, все слышала; только ничего пока не раскрыла. Настанет день, когда она, подобно Бастилии, откроет свои фланки [укрепления], и тогда поразятся глубине, сырости и тьме ее карцеров. Придет день, когда она заговорит, как заговорил замок Иф. С этого дня у России появится история; до настоящего времени в ее распоряжении только легенды.

Я сейчас расскажу вам одну из таких легенд.

* * *

Один мой друг охотился в сентябре 1855 года в сотне верст от Москвы. Охота завела его слишком далеко, чтобы в тот же вечер он смог вернуться домой. Он оказался возле домика, где вот уже 57 лет жил старый дворянин. Этот дворянин приехал сюда на жительство в 20-летнем возрасте, и никто не знал, как он приобрел домишко, откуда прибыл и кто он такой. Со дня приезда он никогда и никуда не отлучался, даже в Москву. В течение 10 лет не виделся ни с кем, не водил знакомства с соседями, говорил, по необходимости, лишь то, что нужно было сказать, и ни слова больше. Никогда он не был женат, хотя владение ― две тысячи десятин и пять сотен крестьян ― приносило ему четыре-пять тысяч рублей дохода серебром. Имение располагалось между Троице-Сергиевой лаврой и городком Переславль-Залесский.

Хотя этот дворянин имел репутацию мало гостеприимного хозяина, охотник ничуть не колебался попросить разрешения провести ночь под его крышей, занять скамью, разделить с ним ужин. Горячая сковорода, в ней никогда русский крестьянин не отказывает иностранному путешественнику. Тем более, дворянин ― своему согражданину; мы хотим сказать, соотечественнику, если в России еще сохраняется понятие «соотечественник». При императоре Александре II они должны стать согражданами.

Было семь часов вечера, смеркалось, и сумерки сопровождал тот холодный ветер, который за три недели вперед объявляет русскую зиму, когда охотник постучал в двери du palate ― палат. Так в России называют жилище, что поменее замка, но поболее дома. На стук дверь открыл старый камердинер. Охотник изложил ему свою просьбу, и старый камердинер пошел передать ее au pomeschik ― помещику, предложив просителю подождать минутку в прихожей. Он вернулся через пять минут. Помещик приглашал охотника войти. Тот вошел и увидел хозяина за столом с гостем, в котором узнал деревенского соседа своего отца. Итак, для него появлялась протекция у предполагаемого мизантропа на случай, если тот изменит свое первоначальное решение. Но нужды в ней не было; помещик поднялся и подошел к нему, приглашая занять место за столом.