Их третий день и третья ночь

Днем, когда они ехали в Ашкелон, он взял ее руку, и когда таксист резко затормозил перед машиной, водитель которой явно зазевался, она крепко сжала его ладонь, и он почувствовал, как тревожно бьется ее сердце...

Несмотря на удушливую, паркую жару, она так и не сняла коттоновый свитер, она сказала только, что все равно ее несколько знобит, наверное, от перемены климата -- он не обращал на это больше внимания, только изредка справляясь о ее самочувствии... и не сняла на пляже кроссовки, хоть он и предложил ей большее: выбрать любой купальник на ее вкус, но она отказалась, и они просидели несколько часов под навесом, глядя на искристое море, перебрасываясь изредка словами. Он все загадывал спросить ее, спросить самое важное, но неподвижное сидение разморило его, и он несколько раз замечал как голова его безвольно скатывается набок, он выпрямлялся, смотрел искоса на нее -- не заметила ли, но нет, вроде бы нет. Она смотрела прямо перед собой, на воду, часто подносила к губам очередную бутылку с кока-колой, поправляла на прикрытых глазах темные очки... Пляжный фотограф, хорошо говоривший по-русски (когда-то он занимался тем же в Сухуме, но теперь это никому не нужно, удачные дни случаются редко...) сделал три полароидовских фотографии. Энн была против, но -- если ему это так важно, что ж, вот только очки она не снимет, пожалуйста...

 

-- Ты знаешь, -- сказал он ей вечером, -- мне, правда, так не хватало тебя все эти годы, как будто бы я тогда часть себя потерял, а теперь возможно возвратить и силы, и радость, и любовь, и счастье, и только вместе с тобой...

-- Это так непросто... -- начала она, но он прервал ее:

-- Я знаю, знаю, может быть, больше, чем ты можешь мне сказать, но у меня такое ощущение, что это... то, что мы делаем сейчас... нужно обязательно сделать, обязательно довести до конца; то, что ты и я упустили, не вернешь, конечно, но хоть дальше пожить хорошо, просто... я уверен, это и тебе необходимо, иначе все не имеет и малейшего смысла... ты тоже будешь счастлива, я уверен, иначе бы я вряд ли написал тебе и ты, наверное, вряд ли приехала... хоть дальше пожить по-человечески.

Он не знал, зачем произнес это "по-человечески", но чувствовал, что его буквально распирают слезы, и тело мелко колотит, и не нашел более емкого слова, более подходившего бы его состоянию.

-- У меня есть все-таки что-то, дом...

-- Я понимаю, -- сказала она.

И он, чувствуя, что снова чего-то не сказал или сказал не так, не донес, не доберег к ее возвращению, надолго замолчал, задумался.

Когда они ложились, она попросила его закрыть жалюзи и выключить свет -- он сделал все, включил кондиционер, лег и прижался к ней сзади, вдыхал запах ее волос, думая, что сейчас он, наконец, вспомнит его -- воспоминание выплывет и подскажет ему -- но ожидаемое ощущение так и не приходило (ничего, ничего, думал он, все хорошо).

Она так и не сняла халат, и он никак не мог угадать под ним правильные очертания и мягкость ее тела.

-- Нет, пожалуйста, не трогай меня, давай по-другому. -- И он почувствовал, как гладит ее рука его живот и верх ног... -- Извини, что так, но и так хорошо... и так можно, я все сама сделаю...

И он скоро вошел в нее, униженно ткнувшись головой в ее спину, целуя плотную ткань ее халата... он слышал, как она глубоко дышит и говорит нежно, сдержанно тихо, закинув лицо с неуловимым ртом к его уху: "Да, вот так, вот так...".

 

И когда все кончилось, она поцеловала его руки, которые все это время крепко прижимала своей свободной рукой к лицу и сказала:

-- Спасибо, что ты послушался меня, так лучше для нас...

Он ответил:

-- Как я тебя люблю...

-- Все будет хорошо...

Прошло несколько минут, пока он сказал:

-- У меня давно не было женщины, потому и не сумел долго, так, как, я знаю, нужно тебе.

И мне -- додумал он -- как нужно, чтобы и тебе было хорошо, милая, как у них обязательно будет получаться, только нужно время, он еще сможет ей понравиться -- так, насколько обязательно сумеет.

-- Что бы там ни было, -- наконец произнес он, -- попробуй не стесняться меня, ты больше чем очень нравишься мне... и я, -- запнулся он, -- очень хочу с тобой жить, отдать тебе все, что у меня есть -- все, что будет в моей жизни,должно быть и твоим, как это и было до сих пор, но только ты должна не просто сидеть... у меня в голове, но и рядом со мной, осязаемо, понимаешь, я должен видеть тебя каждый день, любить тебя, просить, может быть, прощения, но не так, как в те или эти дни, по-другому, как участник, близкий тебе и, -- закончил он, -- у нас обязательно будут красивые дети...

Она молча слушала, поглаживая его пальцы...

-- Столько лет ведь прошло, милый, столько всего не объяснишь, не расскажешь, столько произошло, и приходит так невольно иногда -- а со мной ли все это было, весь этот ворох... столько лет, но я попробую, я обязательно постараюсь...

 

VII

их ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Ночью он несколько раз просыпался; снилось ему что-то тревожное, беспокойное; ему снилось, что она стонет, смотрит на него и стонет, а отделяет их всего-то несколько шагов, но он неспособен преодолеть их, он видит, что она улыбается, и это его сбивает, путает, и одновременно он слышит, как она стонет, стон идет не из ее спокойного, безболезненного рта, а откуда-то изнутри, и он хочет ее обнять, заглушить этот шепотливый, сетующий звук своим телом, но он неспособен сойти с места, и она продолжает мучить его своим мутным, настойчивым и слишком неопределенным положением в его сне, он не знает, чего она хочет, он ничего не знает, он растерян, подавлен...

Он думал во сне -- Ведь он, если подробно рассмотреть его день, каждый день, ни разу не пропустил возможности подумать о ней, вспомнить, осторожно выбирая, вытаскивая ее образ из памяти, выцветший, блеклый -- нечто уже больше похожее на предмет, вещь, вещь ветхую, ломкую при неправильном наклоне зрения... за сохранность которой он боялся, как боятся только люди верные, обремененные...

И он просыпался, тихо, как-то совсем сразу -- не шелохнувшись прислушивался к ее дыханию, обычному, ровному, бесчувственному, и засыпал так же быстро, не успев закрыть глаза.

Наутро он проснулся раньше и понял, что впервые за все эти годы (и последние их дни) видит ее лицо так близко, и впервые за все это время поцеловал ее в губы. Она слегка, очень сонно, ответила ему...

 

-- Я иду в ванную, я очень быстро, подожди меня, я сейчас вернусь... -- когда увидела, что он встает следом. И он остался в постели.

Пока она мылась, он думал, что теперь-то он больше не будет мямлить, будет увереннее, сдержаннее, мужественнее, в конце концов, и он обязательно все сделает правильно, ведь нельзя поступить иначе, он дал ей время освоиться, так сказать, и этого времени хватит вполне, уже пора, и затягивать его и невозможно... и опасно.

Он принял душ, оделся, и было хотел повести ее завтракать в ресторанчик через дорогу, но она сказала, что хочет сама приготовить завтрак, а после обед и ужин, и должна сходить за всем необходимым в магазин, там же, через дорогу, и он думал секунду, достал деньги, дал ей и сказал: "Ну конечно, если ты так хочешь, иди". Только попросил ее не задерживаться и не заблудиться, только туда и обратно. Она сказала: "Не волнуйся, со мной ничего не может случиться". Поцеловала его в щеку и ушла. Он поставил чайник, развернул газету, но быстро откинул ее в сторону -- не прошло и пары минут, а он уже беспокоился за нее.

 

Через несколько часов, неизвестно как пережитых, поминутно выстраданных, он сидел в российском посольстве, но там ему ничего не могли сказать так скоро, как он настаивает, только пообещали, что справки они, конечно, наведут, но результатов раньше, чем завтра утром, ждать бессмысленно.

Он был уверен, что своих денег у нее нет, поэтому-то и не пришла ему в голову мысль поехать в аэропорт.

Он промаялся целый день: то прибегал домой, вдруг вспомнив, что запер двери -- ведь у нее, вернись она, не было ключей; то бегал взмыленный по городу, звонил, искал Фреда с его давшей адрес подругой, у которой, кто знает... Никого не нашел, садился в такси и беспорядочно объезжал город, квартал за кварталом, искал ее в каждом магазине, кафе, парке и пр.

И когда только полностью разошлась над его головой луна, белая, как в линзе микроскопа плошка с подвижной, извивающейся, подрагивающей колонией глистных микробов, уснул, сидя на холодном крыльце своего дома.

 

 

VIII

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Днем в посольстве ему сообщили, что хотя это и не совсем их работа, но, тем не менее, она улетела ночным рейсом, самолет благополучно приземлился, что, следовательно, с ней ничего не произошло, и она уже несколько часов как в Петербурге.

Он попросил водителя такси остановиться за центральной автобусной станцией, не доезжая Сионской площади, и дальше пошел пешком, самой дальней дорогой, намеренно долго петляя по улицам, вспотевший, пыльный, хромая от новых, натерших ноги туфель -- когда в самом конце Бен-Иегуда-стрит из открытого кафе его окликнул знакомый голос:

-- Что с тобой, -- спросил Фред, когда он проходил близко от его столика, как всегда не поднимая глаз, -- да на тебе лица нет.

Филлип остановился и неохотно подошел к нему, присел, больше от одолевшей вконец усталости и по привычке, нежели от желания поговорить, вокруг было пусто -- так же, не глядя на него, произнес:

-- Не знаю даже, как тебе рассказать...

И рассказал об Энн все или почти все -- не мог же он, действительно, все рассказать Фреду. Фред молча его слушал, пил медленно пиво, потом, когда Филлип остановился, поставил недопитую бутылку на столик, выдержал паузу и сказал:

-- Она всегда была немного странной, красивой безумно и странной... а я всегда чувствовал себя с ней как-то не так... -- Он говорил очень спокойно, закинув и сцепив на затылке руки, разглядывая блестящий ободок пластикового столика. -- Она любила тебя, и я знал об этом, как, наверное, и всегда с женщинами... они всегда любили кого-то другого или думали, что любят, и мне оставалось только мириться с тем, что меня пользуют, решая моим только-присутствием свои проблемы, и так они ловко старались их прятать, думая, что я неспособен их понять, вместе с их болью, бог знает с чем, запутанностью, не способен помочь... они всегда издевались надо мной и никогда не хотели меня узнать, понимаешь -- это тяжело, одним словом. Наверное, у меня вид такой. Смазливая затычка. И она была первой -- сам я тоже бывал идиотом, но все-таки, это скорее была неумная и болезненная реакция на то, что я чувствовал, на их необъяснимые поступки, поведение, взгляды, постель с ними, циничное, лживое, понимаешь?.. и впоследствии я не раз убеждался, что в главном, в собственной подозрительности, отравлявшей мне самые, казалось бы, самые счастливые дни -- ведь хочется и можно заставить себя не видеть -- в этом самом их отношении ко мне, я был прав, как бы того не хотелось, прав, позже так происходило со многими женщинами... Ну, впрочем... -- Он отпил пива, отвлеченно и несколько наигранно произнес "хорошо" и продолжил. -- Я знал, что она приехала, кто-то из наших видел вас в университете. Она... кстати, что она говорила о своем муже?

Филлип ответил: "Да ничего, разве только что он умер".

-- Умер... Он занимался недвижимостью, возглавлял одну из больших петербургских компаний. Завидный был мудак, но удачливый до поры. Метрдевяносто. Блондин. Познакомились они в Яфо, она поехала на выходные со своим знакомым, он приехал по каким-то делам, там они и встретились. А год назад его убили. Изрешетили к чертям. Такая вот история. Когда это произошло, она была месяце на седьмом, и что-то там случилось, какая-то связь с ребенком, осложнения, никто ничего толком не знает... Говорили даже, что она была в машине вместе с ним, с мужем, когда это произошло. Она ведь должна была что-то рассказывать тебе и... ты только не подумай, что я спрашиваю от нечего делать... ну ладно, я не знаю. Все в порядке?

Филлип кивнул.

Фред посмотрел на него долго, напряженно, но вдруг улыбнулся:

-- Ну хотя бы так. Вот и прекрасно. Тогда, тогда, очень может быть, что она просто испугалась чего-то, это со многими здесь бывает, со мной, например, произошло нечто похожее... так схватило, что хоть бросай все -- и в самолет. Да, но в таком случае не исключено, что она, может, и вернется...

Филлип молчал.

-- Извини уж меня... я, наверное, понимаю твое состояние как-то по-своему, черт за язык тянет... Но хоть убей... Не обижайся, но похожая история произошла с моим хорошим знакомым, мы с ним учились в Москве, может быть ты видел его, не помню... И позже он уехал в Америку, года три тому назад или... неважно -- эдакий фермер в бейсболке, с высшим образованием, обжился и специально поехал в Россию -- все хотел жениться на русской, искал долго и, наконец, познакомился, каким-то дурацким, как это и бывает, способом, чуть ли не по объявлению, с женщиной... красивой, застенчивой, интересной во всех отношениях, и завязался почтовый роман, так сказать... Он вернулся к себе и через некоторое время снова поехал в Москву, на сей раз они встретились, и он предложил ей, очень скоро, выйти за него, и она обещала подумать. Он был полностью очарован ею, приехал домой, готовился, и через месяц она-таки к нему приехала, он устроил ей полагающийся прием и пр., дорогой по его меркам, новый дом, машина, для него все очень дорогое, украшения, подарки, поездки в Нью-Йорк, в Майями, бары и прочее. Вроде бы хорошая дама, все принимала, улыбалась, говорила с ним часами, проводила с ним ночи, от которых он был без ума... И как-то быстро уехала, сославшись на дела, черт знает на что... с ней и маленький ребенок еще был. Он отпустил ее, проводил, добившись твердого обещания, что она приедет не позже двух недель... и ждет, месяц, другой... Одним словом, у нее уже был в Москве человек, с которым она, как они все любят говорить, "была помолвлена", да... и уже через пару дней вышла замуж за того, московского, между прочим, очень состоятельного, если не сказать больше, и пожилого человека, а к нему ездила посмотреть -- вдруг у него лучше, но не понравилось что-то, понимаешь, то ли машина не та, то ли дом, то ли еще что-то, никто не знает. Так вот.

Филлип сидел прямо, не облокачиваясь на спинку и подлокотники кресла, напряженно слушая каждое слово Фреда, и чувствовал, как бледнеет, сохнет кожа на его лице, как горячо текут к подбородку две, начавшиеся где-то выше висков, ровные тяжелые капли...

И хотел только сказать: "дело не в этом, это конец...", но к ним подошел щуплый человек в мешковатом шелковом костюме, многозначительно прокашлялся, извинился и, представившись хозяином кафе, сказал важно на плохом иврите:

-- Извините, я не раз видел вас в своем заведении, вы не туристы... в таком случае... у нас не говорят по-русски, так уж мы решили на совещании администрации, никакого языка, кроме языка страны, в которой мы живем, в которой мы счастливы. Извините, но я просил бы вас в дальнейшем уважать... и... в крайнем случае -- английский...

 

...он смахнул их, отер лицо, машинально взял недопитую бутылку с пивом, жадно поднес к губам и ответил безразличным, твердым голосом:

-- Дело не в этом, -- готовился сказать он неправду и сделал глоток. Выдержал паузу, допил бутылку, откашлялся и громко продолжил, не поворачивая головы, на иврите:

-- Убирайся прочь, подлец, я намного больше еврей, чем ты и все твое бескультурное отродье отъевшихся лентяев, возомнивших от дурости себя патриотами и только позорящих эту несчастную страну. Можешь вызвать полицию, и знай, я сумею доказать, что ты талантливый последователь Иосифа Геббельса, а пока убирайся ко всем чертям, собачья сволочь...

Отдышался и сказал, уже тише, на русском:

-- Это конец. Дело в том, что у меня совсем не осталось денег. Мне не на что жить. Я не могу забрать свою машину. Мне нечем выплатить долг этому проклятому тренеру...

И следом губы его безвольно затряслись и, чтобы сдержать их, вместе с предательски качнувшимися на краешках глаз слезами, он попытался улыбнуться, но тотчас же понял, что не справится, не сумеет... тогда он тяжело встал, отодвинул ногой коротко скрипнувшее кресло и, не сказав больше ни слова, скоро свернул в переулок, грубо вымощенный, тесный, круто уходивший вниз. Вниз, к его -- как он думал -- навсегда осиротевшему дому.

Список прилагаемых фотографий:

Энн три года. (Июнь 197..); Выпускной курс МАрхИ (третьим слева стоит Филлип). (Март 198..); Филлипу четыре года. С бабушкой и дядей. (197..); Энн на море. Сухум. (Июнь 197..); Энн на велосипеде. (Июнь 197..); Энн с отцом в Нескучном саду. (Октябрь 197..); Филлип на конкурсе архитекторов (сзади -- макеты спроектированного им жилого района и спортивного комплекса). (199..); Филлип и Энн. (Апрель 198..); Филлип и Энн в Новодевичьем монастыре. (Май 198..); Филлип с женой. (Октябрь 199..); Энн в костюме Гамлета (выпускной вечер в школе). (Май 198..); Филлип в своей московской квартире. (198..); Энн с мужем. (Август 199..); Энн в Яфо. (Июнь 199..); Энн с будущим мужем в дельфинарии. (Июнь 199..); Энн на Корсике (Июнь 199..); Энн на пляже. (Июнь 199..); Свадьба Энн. (Август. 199..); Энн. Первый школьный звонок. (Сентябрь. 197..); Врач, оперировавший Энн. С семьей. (?); Филлип в Кесарии. (Август 199..); Филлип с кусочком мамрийского дерева на ладони. (Апрель 199..); Филлип за письменным столом. (198..); Энн у колонны Исаакиевского собора. (Декабрь 198..); Кадр из репортажа съемочной группы петербуржского телевидения с места гибели г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Тело г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Автомат системы "Узи" найденный в нескольких кварталах от места преступления, из которого, по не лишенным основания предположениям экспертов, был убит г-н Тахчевский и тяжело ранена его беременная жена. (Июнь 199..); Пулевые пробоины в автомобиле г-д Тахчевских. (Июнь 199..); Фотографии, на которых видно, как вошли пули в тело г-жи Тахчевской: первые две -- по касательной, оставив только бороздки глубиной не более половины сантиметра; третья вошла более глубоко, пробила брюшную полость и задела матку. Три пули прошли навылет; четвертая отвесно порвала надпаховое предгорье и застряла в нижнем отделе позвоночника. (Июнь 199..); Похороны г-на Тахчевского. (Июнь 199..); Энн в больнице. Второй месяц после операции. (Август 199..); Фотография, сделанная с рисунка студента-практиканта, -- собственно, извлечение мертвого плода. (Июнь 199..); Энн и Филлип на пляже. (Апрель 199..);