С годами он сильно располнел. . .

С годами ОН сильно РАСПОЛНЕЛ...

 

I

C ГОДАМИ он действительно сильно располнел, и кое-кто из его старых знакомых при удобном случае и с одинаковой улыбкой напоминали ему: "Помнишь, дорогой... -- делали обязательную паузу и, закончив ранее начатый с кем-то разговор, продолжали через минуту-другую -- ...а я ведь еще года четыре назад говорил тебе, что с твоей конституцией и подобным образом жизни ничего другого не останется, кроме как вконец растолстеть под старость и прочее".

И почему-то эти слова произносились при большом скоплении мало известных ему людей и не в самые благополучные дни.

Он несколько терялся первое время, т.е. эти насмешки не проходили вовсе безболезненно для него, и сегодня он разозлился, что-то нашло, накатило, и он в свою очередь вслух заметил:

-- Да уж... но и то, что говорил я, например, Фреду -- сбылось. А насколько это важнее моего живота или зада, черт возьми! или, может, кто-нибудь не согласен?

Но таких не было. Он помнит, как он вышел, помнит тяжесть наступившей тишины, свой неприятный голос, звон покачнувшегося стола, мятое пятно салфетки, зло брошенной им в тарелку с недоеденным овощным салатом... -- но все равно виноваты были они, они его вынудили.

С самого утра день у него не складывался, и ему казалось, что он (как то случалось много раз, но сегодня сильнее, чем обычно) имеет все основания быть недовольным собой: сначала он долго валялся в постели, долго пил кофе, безостановочно курил, а когда вышел, наконец, из дома, вспомнил, что больше недели уже не мыл голову, вернулся и почему-то не разделся -- не снял даже пиджак -- как можно ниже нагнулся над ванной, но пенистая вода все равно полилась за воротник, и ему после казалось, что от него -- на улице под солнцем, а особенно в помещении и машине (когда он подвозил с работы домой не нравившуюся ему, но, тем не менее... лаборантку) -- остро пахнет не очень хорошим шампунем и т.д. ... Черт бы их всех взял, сами виноваты, -- думал он, тщательно намыливая и тут же смывая пену с головы и лица, -- почему они решили, что все позволено им, и почему позволили себе привыкнуть к его ожидательному молчанию и не смогли, не додумались вовремя остановиться, унижая прежде всего самих себя, и, наверное, думал он, делая глубокий глоток холодного пива, именно поэтому ему и было настолько неприятно, неприятно больше, чем ежели бы это касалось только его одного. Так же, как и с людьми, лгавшими ему. Правда, они были особенно настойчивы только когда дело касалось денег, когда в их открыто смотрящих глазах уже пряталось удовольствие от ощупывания нескольких лишних купюр, аккуратно уложенных в бумажник (или ссыпанных мелочью, как то бывало с продавцами в магазинах) спустя некоторое время, если они не допустят ошибки, если объяснят все спокойно, с расстановкой и парочкой доводов, перемежая все это в нужные моменты непонятливой, юродствующей улыбкой, которая уже ивовсе отбивала у него желание возражать. Ну и черт бы с ними. Он устал думать обо всех.

Насчет Фреда он был прав, конечно же, прав, но не должен был так прямо -- для окружающих так однозначно жестко прозвучали его слова и несправедливо в данном случае. Фред молча ел в это время, но ведь именно он -- и Филлип прекрасно это запомнил -- первым указал когда-то на его живот и указал, чуть ли не выставив палец, небрежно, с явным желанием задеть: замечание свысока, с прихохотком, так и сквозило в его интонации. Сволочь. И ради чего, собственно, ради чего? -- Конечно, -- отвечал он себе уже вслух, -- конечно, ради своей очередной девицы, которую он так быстро нашел и притащил показать этим идиотам.

Девушка Фреда погибла месяц назад, в автобусе.

За остановку в него вошел плохо одетый низкорослый палестинский паренек, которого сразу подозрительно оглядели и отвернулись, делая ритмичные движения носом, пожилые белые дамы, и через минуту ударил взрыв.

Она ехала к нему, вскочив в неожиданно остановившийся, по просьбе какого-то счастливчика почти напротив ее подъезда автобус, не дождавшись такси, а Фред был так уверен в том, что она приедет, приедет по первому же его звонку: вот он, такой подтянутый, такой нежнокожий, уверенный, вот он позвонил ей, а звонил он из кафе (кругом сидели его многочисленные друзья, знавшие, что пару дней назад Фред выволок эту красотку за волосы из ресторана, в чем-то заподозрив ее от скуки). И он сказал: "А хотите, (или что-то очень похожее), один звонок -- и она приедет, как миленькая приедет, примчится, будто здесь медом намазано, -- делая жест вниз, -- вот так-то, -- и сказал, -- сейчас допью только и позвоню". Она не приехала, он был взбешен, а когда по всем каналам телевидения передали о трагедии с автобусом, ему и в голову не пришло, что в нем могла находиться она.

Фред бывал и иным. На полуночных попойках, всегда похожих уже только присутствием одних и тех же, почти нескончаемых, патологически удачливых лиц его друзей (среди которых оказывался иногда и Филлип), он вел себя как избалованный кривляющийся ребенок, и все было в нем напоказ, все рассчитано на постороннее внимание -- но наутро, как ни в чем не бывало, он в строгом, чисто выглаженном костюме приходил на работу, молча садился, собранный, спокойный... работал сосредоточенно до вечера; иногда задерживался вместе с Филлипом допоздна, разложив бумаги за столом на противоположной стороне комнаты отдыха и замечал Филлипа, только выключив компьютер, замечал, проговаривая всякий раз одно и то же: "А, ты все еще здесь, ну, как дела...". Без всякого вопроса, безликим, отстраненным полностью голосом.

Последние полгода Филлип заставлял себя никак не реагировать, настраивая себя задолго, отвлекаясь от работы, от занимавших его идей и образов, естественно: когда он снова задаст этот вопрос, я должен промолчать, лицо мое должно оставаться спокойным и приблизительно таким же глухим, неслышащим, как и его вопрос.

Фред был младше его, и, хотя число разделявших их лет можно назвать только символическим, Филлип чувствовал, что этот человек принадлежит совсем другому духовному, или же параллельному (как он называл его про себя), поколению. Эти люди, -- думал он, -- всегда отличаются, прежде всего остального, прекрасной головой и ущербным сердцем, что-то не так в них, и воспитанное ими в себе (от, как правило, ошибочно осмысленного личного опыта, где точки отсчета грубо перевернуты, исковерканы под воздействием событий, бесспорно, трагических) небрежение или отсутствие интереса к людям, к переживаниям сочетается с точным, сухим умением мыслить, схематизировать, просчитывать. Американское поколение -- особенное, новое. Одно только: не отсутствие интереса, а игра в прятание этого "интереса", так глубоко, что не достучаться...

В работе Фред никогда не интересовался ничем, кроме своей узкой специальности, и в остальном -- он не читал книг и не любил музыки, кроме, как он однажды признался, одной симфонии Моцарта, названия которой так и не вспомнил. Эдакая душевная тупость, -- иногда думал Филлип, разглядывая его украдкой.

Да, все это очень похоже на правду, но и, в то же время, соглашался Филлип, именно Фред был тем единственным человеком здесь, с которым он иногда мог разговаривать вполне откровенно -- так было несколько раз. Они задерживались в лаборатории, он по своим делам, Фред по своим; часа в два ночи, оба уставшие они садились друг против друга за низенький грязный столик, пили кофе и говорили обо всем: об арабах, о нефти, начальстве, сигаретах и пр.; после, ближе к утру, тема менялась, и кто-нибудь все же начинал говорить о себе, скупо, но и открыто, минуя дневную цензуру. И, т.к. в большинстве своем первым менял тему Филлип, эта часть их разговора до абсурда всегда делилась на ровные три части: Фред сначала сидел молча, медленно помешивая остывший кофе, потом вставлял в монолог Филлипа отдельные неуклюжие фразы; начинал говорить он тихо, расходился постепенно, пока вдруг нервно не взмахивал руками и, несколько раз в таком состоянии, опрокидывал нетронутую чашечку на стол и -- в конце уже -- впадал в еле сдерживаемую, сентиментальную полуистерику; говорил воодушевлено, много, лицо его краснело, лоб покрывался крупинками пота... и вдруг замолкал -- остановиться ему было не просто, он о чем-то задумывался, вспоминал, должно быть, что будет завтра или что в следующий момент он должен сказать нечто большее, больше искреннее... и, как правило, прерывал разговор в самый неожиданный для Филлипа момент, прерывал вызывающе грубо, походя, на полуслове.

Филлип улыбался.

Они прощались.

Днем все было как прежде. Они едва, не встречаясь глазами, здоровались, и до следующей подобной встречи могли проходить недели, месяцы.

Конечно, Филлип и не думал предполагать, тем более говорить о столь трагическом конце, нет, только о том, что они действительно настолько не подходят, не подходили друг другу, что ничего другого и быть не может, не может быть, не могло, по всем правилам человеческой совместимости, уживчивости и т.д., хотя все это не совсем правда. Самое главное, думал он, что она наскучит Фреду так же, как то происходило с очень многими, до сих пор всеми остальными его любовницами, или наоборот, если оставляли его они (что тоже бывало, но не на глазах -- Фред не любил рассказывать о таких случаях)... и так далее.

Наверное, Филлип слишком часто высказывался о бесперспективности этой связи, что всё, всё это утонченное издевательство над ней закончится скоро, и Фред не сумеет оценить ее полностью, не сумеет понять ее, вернее, просто не захочет, ему ведь все равно, что там у нее, самое главное, чтобы ноги длиннее, даже если там и есть, что понимать, есть что любить и прочее -- последнее он додумывал про себя...

Филлипу эта девушка нравилась. Когда они все втроем встречались у кого-нибудь из общих знакомых, обычно без всякой предварительной договоренности, случайно, он дерзко любовался ею, и, несмотря на то, что дамы ее круга привыкли к откровенным взглядам, его рассматривание смущало ее, и Филлипу, больше всего остального в ней нравилось это непритворное, почти удивительное смущение. Он ничего не хотел. Он бы даже не смог соблазнить ее: незачем, они совсем разные. Но ее почти животная красота, в сочетании с тем, что открывалось только под его взглядом -- то, как она иногда понимающе и недоуменно отвечала ему, зажигало в нем чувство, сходное удовлетворению -- когда они смотрели друг на друга, он давал ей, прежде всего, понять, что он и никто другой понимает ее лучше, может быть, -- почти до конца.

В очередной раз с Фредом они встретились в музее киббуца Айелет а'Шахар. Оба они разглядывали стоявший под стеклом, похожий на хорошо сохранившийся греческий пифос сосуд, когда Фред, не перенося на Филлипа взгляд, спокойно сказал: "Филлип, привет, рад тебя встретить здесь". И когда Филлип повернулся на знакомый голос, тот все продолжал также невозмутимо рассматривать керамику, изредка прицокивая языком. Отвратительная привычка -- первая мысль, сменившая его удивление. Курчавая голова, гибкий нос, все тот же дорогой костюм и старомодно торчащие поверх углы рубашки, вот те раз, черт побери, подумал он с явным презрением. И сдержанно поздоровался.

 

Он тщательно смыл с себя мыло и напустил в ванную густой пены, открыл новую бутылку и сел, расслабив мышцы (как почти в каждом разговоре с ним повторяет эта его лаборантка: "...это очень полезно, а как расслабляет, просто незаменимо после...", и дальше в том же духе.).

 

Значит -- несудьба, думал он в тот день, когда получил отрицательный ответ на запрос о месте проживания Энн; так же как и сейчас, сидя в горячей ванной (так вот и пройдет его жизнь, вот уже и живот вылез), разглядывая в зеркало, отражавшее его еще мальчиком, свое отяжелевшее тело.

В теле больше всего его беспокоила не тяжесть, а только: рыхлой зыбью расплывшаяся покоричневевшая кожа на бедрах, неприятный старческий запах, если потереть пальцем по плечам и сделавшийся совсем смешным легкий, неравномерно рассыпанный по груди белесый пушок, который в былое время он аккуратно сбривал вместе с волосами подмышек и уравнивал бритвой волосы, всегда быстрее разраставшегося паха, а теперь, -- запустил все совсем. К чему, правда, ему все эти опрятные мелочи? ради кого, спрашивал он сам себя, и ответа не находил. Ни намека -- и негде и не с кем было даже придумать его -- не было даже оправдательной отдушины...

 

Он сидел в горячей ванной почти два часа и думал, что завтра опять нужно с утра на работу, а сегодня надо еще подготовиться к назначенной на завтрашний вечер консультации. И правильно, говорили его знакомые, правильно, что он занялся этими консультациями, кроме всего, они принесут, наверное, и немало денег, что уже само по себе не последнее дело. Конечно, отвечал он, конечно, это, несомненно, не последнее...

 

...А тогда, в первый раз, когда он после самолета сразу приехал в этот неубранный дом, хранивший в себе всю загадочную, интересную, несомненно, тяжесть жизни бывших его владельцев, так и не собравших денег на его покупку и задолжавших за аренду; распаковал первым зеркало, на удивление ничуть не пострадавшее, и поставил его против ванны, прислонив просто к стене; он не думал тогда ни о чем, кроме... ни тем более о своем теле... а только о том, что в этом же зеркале отражалась она, когда мылась (быстрее, не так, как он -- медлительно, растягивая время -- нет, торопливо, так, чтобы быстрее вернуться к нему, только на минутку пустив воду...).

 

Он выпустил полванны сероватой воды с белыми хлопьями сникшей по поверхности пены -- вставил на место каменную пробку -- открыл медленной, обжигающей струей чистую, сел, удобно оперевшись о покатую спинку ванны, и допил все, что оставалось в бутылке...

...Поэтому он и привез это зеркало с собой, наверное, иначе, зачем ему пришло в голову чуть ли не в последний день перед вылетом отвинтить его от двери ванной комнаты и отдать столько денег, чтобы в пути с ним ничего не произошло; (еще был его нательный крестик, который, как часто представлял себе он, сохранил, мог сохранить в своих глубоких латунных выщербленных витиеватостях тончайшую пленку конуса ее, прежде увлажненных, по-детски пахнущих девичеством ног). Да, да. Крестик он провез в корешке толстого тома библейских, с параллельными текстами, не вызывающих подозрений сказаний.

Действительно, с Фредом у них сложились странные отношения; иногда он думал над тем, как все-таки нелепо могут сходиться обстоятельства -- после всего встретиться и поддерживать отношения с таким человеком... Действительно, в обычное время он открыто не любил его, но (как так выходит, неизвестно) именно с ним, как ни с кем здесь, он бывал откровенен, и Фред был интересен ему хотя бы тем (задумывался он, например): как этот человек может так внешне спокойно жить, так легко, так просто...

И еще, о чем он вспоминал с особенно брезгливой неприязнью -- о плохо, явно небрежно скрываемом интимно-гомосексуальном характере отношений, которые навязывал ему Фред своими частыми посещениями.

Он думал, что, очевидно, это только неосознанный психологический дефект, но, как он узнал позже, много позже, Фред интересовался больше им, мужчиной, чем Энн, -- женщиной, потому и приезжал к нему столь охотно вместе с ней, прекрасно зная об их прошлых отношениях, и передергивал из себя одного из тех так называемых "цивилизованных любовников", которых Филлип терпеть не мог, не выносил на дух этих человеческих свиней, понимая, что именно, кроме одного безразличия, лежит в причине таких связей.

Потом Фред вроде бы выровнялся -- прошел этот,навязанный какой-то сволочью, несомненно, период, оставивший, конечно, долго нестирающийся след, и он кинулся в другую крайность, к женщинам и т.д., все подразумевающее.

Впервые они встретились, когда Энн (она вовсе не хотела, но "так уж сложились обстоятельства, он меня просто преследует...") привела Фреда к нему домой, к её, как строго и не без гордости это называлось, "старомудругу", в изумительно-непосредственном качестве своего "постоянного", с продолжением в мужья, любовника. Ей было приятно, что с ней, то есть после прочих и его тела с ней такой вот нежный, завидный красавец. Она висла у Фреда на шее и то и дело посматривала на Филлипа, который держался прекрасно, ничем не выказывая своего неудовольствия, да, может быть, и не испытывал его тогда так до конца, как пришло это вполне несколько позже.

Они стали приезжать к нему чуть ли не каждый день.
О чем-то они все вместе разговаривали, пили, и с каждым разом Филлипа эта неоднозначно запущенная ситуация раздражала все сильнее, он видел, что, несмотря на всякие умные словечки на людях, Фред -- дурак, пустой милашка с похотливыми глазками, ничего его не интересует по-настоящему кроме денег и одежды; и Филлип стал даже, понимая где-то внутри, что все это псевдослучайное знакомство и затеяно именно с этой примитивной целью, презрительно ревновать ее, и сказал ей как-то по телефону, чту он думает обо всем этом и, в частности, о Фреде; и тогда, перед тем как уехать насовсем, она приехала к нему уже одна и спокойно, поразительно уверенно предложила всю эту чушь забыть и уехать им вместе, он и она с родителями...

Все она понимает, говорила она, как это непросто, но где мне найти такого человека, которым ты был для меня?.. он не знал, что именно нужно говорить и вроде бы был уверен, что ничего нельзя начать с начала, он уж это знает, как ни крути. Но почему-то они вышли на улицу вместе, и она вдруг принялась говорить жарко, отчаянно, уверенно: слезы текли по ее щекам, и она так тесно жалась к нему всем телом, так, что он не выдержал и, проговорив "Господи", сказал:

-- Да, давай попробуем, Маленький, -- что-то в нем порвалось, он поддался внутренне слабому, но почти бессознательному порыву, обнял, стал целовать ее с нежданной жадностью, так, как на самом деле и хотел ее целовать все это проклятое время, говорил ей:

-- Нет, ради Бога, нет, не плачь, ты нужна мне любой, мне все равно, что там происходило, что связывало тебя с кем-то, все ведь это... неправда...

И они договорились встретиться на следующий день и все обговорить спокойно, но он вернулся домой и корил себя за свою слабость и больше не подходил к телефону, не открывал двери, когда она приехала и долго звонила. Нет, думал он, ничего нельзя сделать, ничего нельзя забыть.

Через три-четыре дня она улетела, и все стало ломаться в его жизни.

И через несколько лет, подправив необходимые для получения гражданства документы, уехал он, и уже -- когда только получил паспорт, визу, когда опаздывал в Шереметьево, придерживая нежно обернутое в нестиранные полотенца и сверху чертежной бумагой, зеркало, ехал в машине, когда шел по трубе в самолет и все время лета -- думал о том и верил в то, мечтал, что встретит ее здесь, нежную, сильную, и также безмерно любимую им и... но встретил не ее, а Фреда и многих других людей, с которыми давно не встречался в Москве, и не надеялся больше никогда встретить...

После той встречи в музее они с Фредом долго не виделись, пока не столкнулись в коридоре университета, нос к носу, и не выяснили, что они работают в двух шагах друг от друга, да и живут тоже. Фред занимался компьютерами, чем именно, Филлип так и не понял. И после этой встречи как будто что-то упало, сменился ритм, и они стали встречаться чуть ли не каждый день у ворот и после...

Филлип не заводил разговора об Энн, Фред рассказал все сам, в двух словах, жуя бутерброд, мимоходом: ее он не видел много лет, как женщина она ему не нравилась, за ней увивались мужчины стаями, его это раздражало и прочее.

Он давно, наверное, сколько помнил себя (хотя этого и не могло быть, но, тем не менее, -- сколько помнил себя), чувствовал, что не следует своему пути, постоянно сбивается, отходит в сторону, во всяком случае (хоть мысли об этом приходили к нему в разных обличьях, ощущение оставляли одинаковое), у него ведь были такие интересные, видимые им так ясно и настолько незначительно воплощенные проекты; чтимые архитекторы пророчили ему большое будущее, но как-то все складывалось так, что он все не мог заняться собой. Сначала пошли выгодные заказы, проектирование всяких современно-аляповатых коттеджей в подмосковных Кратово, Салтыковке... а он был крайне стеснен в средствах и не мог отказаться от них; потом болезнь матери и снова те же, так удачные заказы: он строил дачи для подлецов священников, дельцов, сынков, чиновников крупных и мелких, что, впрочем, никак не сказывалось на стоимости; потом еще что-то и неудачная женитьба + его излишняя самоуверенность, скандальный уход с работы и опять заказы -- круг, из которого он не мог выбраться и не было иного выхода, только этот переезд, которого, на самом деле, он ждал очень давно (основательное передвижение наконец-то, думал он, подтолкнет его, заберет с головой...), но все оказывалось напрасным. Здесь, чувствуя, постепенно убеждаясь во всей несостоятельности своих напридуманных планов, он схватился за первую же работу, но его обманули, обвели как мальчишку, он долгое время оставался без денег, вернее, без тех денег, к которым успел привыкнуть; больше года учил язык, сдавал экзамены и, наконец, эта скучная, но, несомненно, приличная (ему еще как повезло) работа при университете, сидение дома, неинтересные чертежи, пиво и раз от разу все более сильное ощущение, что вот вчера я опять что-то упустил, что-то, должно быть, очень важное, и сознавал как-то мельком, не подпуская близко, что все меньше остается шансов сделать то, о чем он когда-то мечтал... Вернее, не шансов, а, приблизительно и грубо представляемых неких проемов во времени, в которые можно скользнуть, пролезть, только почувствовать его правильно, что вот он -- надо только сделать шаг в сторону или назад, или быстрее перейти улицу, остановиться у витрины, не идти вместе со всеми, когда загорелся зеленый, а обождать, покурить до следующего...

И у каждого человека их должно быть какое-то оконченное количество, хотя нет, поправлялся он, не это слово, просто... просто. И если их пропускать, как это делает и делал он, то и болезни и смерть, которым нет надобности (пусть только еле различимой будущей причины, пусть обманной) отстраняться, ждать -- рядом; смерть, Бог мой -- так безжалостно близко.

Он рассматривал себя в зеркало и думал: если он бросит работу, то, может быть, сбережений его хватит еще на год, если быть чуточку прижимистей, на год, но никак не больше.

Он вылез из ванной, когда почувствовал, что сейчас уснет прямо здесь, в воде, закрывающей уже подбородок и, закутавшись в халат, босиком по холодному мраморному полу пошел в спальню, лег, взял было книгу, но уснул, положив на голову подушку...