Их первая ночь. Их второй день и вторая ночь

их ПЕРВАЯ НОЧЬ

За день до ее приезда забарахлил его старенький горбатый Volkswagen, и он решил полностью обновить его: вызвал погрузчик и рабочих из ближайшего сервиса и, объяснив, почему он не хочет его просто продать или заменить, купив новую модель, попросил сделать все возможное -- перебрать мотор, покрасить в приличный коричневый цвет, обить салон мягкой, темно-рыжей кожей, поставить самый дорогой магнитофон и пр.

В Бен-Гурион он приехал рано, часа за два до ее прилета и, выбрав букет, решил: чтобы цветы выглядели свежими, купить его в последний момент, когда объявят посадку или чуть, может быть, позже, но заволновался -- вдруг кто-нибудь опередит его -- и купил (на всякий случай, то, что называется: вдруг этот вот явно состоятельный господин купит их раньше), но оставил у продавца до времени, в его полном "свежайшей воды", стеклянном ведерке.

Он сбился со счета, сколько раз прошел из одного конца аэропорта в другой, рассматривал людей... наконец, не выдержал и закурил, одну сигарету за другой...

Итак, он ждал, ходил вдоль и около, смотрел на столпившихся людей у выхода с таможни, думал он, вот ведь столпились, эдакие свиньи, не без интереса разглядывая слощаво-счастливые лица, теперь вы думаете, что здесь-то все будет в порядке, все наладится, после стольких-то лет ожиданий, счастливы, конечно, безмерно, ну вот и хорошо, хотел бы я увидеть этих людей через полгода, что появится в их лицах... самодовольство, разочарование, растерянность, радость... Мать господа!.. Медленно, в такт шагам перебирал он слова, -- только вот у меня, может быть, что-нибудь настоящее удастся, нужно ведь сказаться все то, что было между нами, столь близкими -- эти встречи, эти разговоры, поцелуи, забытые, правда, давно, и не просто забытые, а стершиеся под другими, не нежными, не желаемыми, но долгими, темными, такими непроглядно долгими, черт бы их взял, -- думал он, с улыбкой подмечая, как крепко обнимаются пожилая женщина и, видимо, ее сын, и как хлопает пробка дешевого шампанского... ну что ж, вот и встретились, рассуждал он про себя, смахивая капли воды с брюк, он тоже прилетел с таким же счастливым лицом, так же радовался предстоящим переменам и -- главное -- встрече. Но после разговоров со здешними людьми и недолгих наблюдений (к которым вдруг почувствовал необычайный вкус) за местными отношениями, он понял, что здесь все точно так же как и везде, только климат, солнце, скалы, тонкий ветряной душок на весь город апельсиновых деревьев, только они, а первая из случайно напитавших многочисленные излучины нашей ущербной цивилизации культур не оказывает на жителей этой страны никакого особенного (вроде бы, локально-целесообразного, возвышеннодолжного) воздействия -- как и повсюду в своих оттоках она оставалась только фоном для реклам туристических фирм, отелей для скаредных паломников, лечебных солей Мертвого моря, кремов, шампуней, -- с сожалением думал он, -- то есть, если уж здесь ничего нет, то и ждать больше нечего, искать негде, никакая Америка, ни Европа... может Африка, где-нибудь в забытой богом колонии, Австралия -- и то надежд мало...

Климат, но, уж точно, не люди. И потому, когда выяснилось с Эни, он не видел более разумного выхода, как просто ходить на работу, механически, как все они здесь, а после заглядывать в продуктовый магазинчик напротив дома, покупать упаковку крепкого Fosters'а и выпивать все, до последней бутылки или в ванной, или за чертежной доской, или в кресле напротив телевизора.

 

Он, наверное, первым заметил ее, но не мог поверить, что вот, эта невысокая женщина там далеко, за стеклами таможни -- "его Энн", мало изменившаяся вроде бы на, конечно, первый, дальний взгляд, лет тридцать ей или больше, года на два-три, припоминал он, сколько нам было тогда, нам было... но не смог сосредоточиться... она осторожно искала его глазами и, кажется, не находила -- взгляд ее проскальзывал мимо его глаз, его лица, и если поначалу его это злило (т.е. когда он еще только представлял, что примерно так всё и произойдет), то сейчас он просто высоко махнул ей рукой, и она заметила его и подняла в ответ свою руку -- они так стояли несколько секунд, но ему (и ей, скажем) это было тягостно, но, когда она прошла зеленый коридор и неуверенно остановилась напротив него, в стороне, он понимающе тихо позвал:

-- Здравствуй же, Эня. -- И она просто повернулась, опустила сумку, сделала шаг к нему и ткнулась, ища, как ищут защиты дети, лицом в его новый, пахнущий магазином, новой шерстью и Cartier пиджак... -- Это я, Филлип.

-- Филлип, Господи, милый мой, -- говорила она, -- милый мой... -- я узнала тебя, я тебя узнала...

Он очень смутился и сказал только: "Это тебе". Неловко протянул он ей букет и выдавил: "Так вот". И поцеловал ее волосы.

К стоянке такси они шли под руку.

-- Если ты хочешь, поедем в Тель-Авив, сразу к морю?

-- Нет, наверное, нет, давай завтра, в следующий раз, -- и чуть сжала его локоть.

Но в машине она видно похолодела, и ехали они всю дорогу молча, не глядя друг на друга.

 

Он бегло показал ей дом, так и не сказав заранее припасенных слов, смысл которых заключался в том, что она здесь хозяйка и пр., а спросил только, не хочет ли она отдохнуть или, может, принять ванну -- от последнего она не отказалась. Он все ей показал и сидел, после, в кресле, слыша, как шумит вода в душе, закрыв руками лицо, не зная, не зная, что именно нужно сделать, как себя вести и бог знает что еще... (ее сумка показалась ему обидно легкой... чувствовал себя ребенком и напомаженной, хорошо пахнущей куклой).

Когда она вышла, переодетая в джинсы и свободный свитер, он отметил про себя, что она заметно пополнела, или так только кажется из-за свитера, во всяком случае, это нисколько ее не портит -- правда, эта явно показная, болезненная западная моложавость, к которой он так и не привык, несколько резанула ему глаз, но неприятное ощущение ее внешней неполноценности было тут же забыто.

Они шли по Старому городу, она спрашивала его о работе, о том, чем именно он занимается, о его здоровье, он отвечал ей на все как-то очень подробно, словно отчитываясь, и еще где-то просто показывая ей, убеждая ее, и в очередной раз себя, более наглядно, насколько неинтересны, бледны были все годы, дни или почти все дни без нее.

Они шли, и он не заметил, как, сделав внушительный полукруг, они оказались на звонкоголосой Яфо-роуд, и когда он увидел (знакомое по проспектам, которых у него набивался к концу недели полный почтовый ящик) название "Au Sahara", пригласил ее...

Филлип заказал самые дорогие блюда, но ела она мало, неохотно, марокканская стряпня ей не особенно нравилась, так, с усилием и некоторой необъяснимой для него досадой, а он еле сдерживал разыгравшийся нервный аппетит, но все-таки закашлялся и со стыдом подметил, как вылетели из его рта в ее сторону несколько мокрых крошек и, кажется, покраснел.

И здесь, в ресторане, он ощутил на мгновение (тут же потерявшееся) глубокое единение с ней, ничем незаменимое, ни с чем ни спутываемое ни сравнимое (потому что когда-то давно испытанное с ней, изначально для него только с ней и возможное), нежное, легкое, беспредельное само по себе чувство, сродное счастью, нет, не счастью -- он задумался на секунду, пытаясь понять его, но разошелся тут же, теряя мысль, живым смехом, рассказывая ей о чем-то другом, неважном...

Также он обратил внимание на ее, для него совсем новую, манеру держать голову и тесно складывать руки чуть ниже груди, взгляд, вызывающий, но такой беззащитный -- такой же взгляд -- и походка, пожалуй, не изменившаяся совсем, девочковая, пружинистая, трогательная, разжигающая...

Ничего, ничего страшного, думал он, замечая и на себе ее спрятанные взгляды, это последнее наказание за их столь долгое непонимание, за гордыню, за их грехи, смешные и дурацки нечистоплотные поступки, безответственные поступки, за их безответственность друг перед другом и, прежде всего, перед собой.

С наступлением вечера она становилась более скованной, улыбка, до этого все же изредка, но так красиво рассвечивающая ее лицо, исчезала совсем, лицо блекло, стирая все, что он начинал узнавать и любить в ней заново; ночь застала их в одной постели, и они много говорили, но она так и не сняла халат, и он обнял ее крепко и говорил ей такие слова, что не слышал самого себя какое-то время -- она оставалась непреклонно молчаливой, так и не расслабила выставленные локтями вперед на уровне груди руки, и он, чтобы не выглядеть прежде всего смешным, вынужден был прекратить невыносимые и для него, долгие (непозволительные для отношений, ждущих их позже) домогательства, смирился, легко обнял ее бедра и уснул, ненадолго забылся, боясь снов, и не зная ее лица утром, боясь ее лица...

Он рассказывал ей все без утайки: о себе, о работе, о том, как он приехал и дела его шли не очень хорошо, да и сейчас, признаться, неважно, не так, как он хотел бы, но он выкарабкается, обязательно, тем более теперь... им предназначено большое будущее вдвоем, он ради нее переделает свою жизнь, уже переделал, и пусть она верит...

 

V

Проснулись они рано, она встала первой, он открыл глаза, когда она уже была одета в прежние джинсы и свитер и, не сказав даже "доброе утро", вышла из комнаты, давая возможность ему спокойно одеться.

Все утро и весь день они ходили по городу, заглядывая во все попадавшиеся на их пути магазинчики и тесные лавки без разбора, и он старался везде подобрать ей подарок; иногда ему удавалось неожиданно близко чувствовать исходящий от нее, необыкновенно редкий, жадно желаемый им -- и он на секунду затаивал дыхание -- покой, так свойственный некоторым, но (обязательно додумывал он) только восточным женщинам. Испытывая это непривычное чувство и, может быть, в благодарность за него, он купил ей самые дорогие часы, под цвет ее свитера: желание купить часы пришло, когда они, зал за залом, осматривали музей Исламского искусства, и, после, увидев в витрине дорогого магазина эту модель, не сомневаясь, не обращая внимания на цену, купил их. Какая малость, думал он...

Покой и искренность, которые были столь краткими и непредсказуемыми (только пока) -- например, когда она рассматривала здание Кнессета; или когда они шли по аллее Праведников; или когда они стояли у Западной стены... (Здесь он рассказывал ей историю о молодом ортодоксе, позже признанном душевнобольным -- сам Филлип так о нем, естественно, думать не мог. О совсем молодом человеке, который стал громко смеяться и кричать что-то о Боге и о том, что Бог не умеет читать, потому все эти записочки бесполезны, что власти превратили это место в диснейлэнд; он кричал, что штатный служка после выметает их из щелей и складывает в большой черный пакет вместе с дохлыми крысами; он на глазах у всех отрезал пейсы и затоптал в пыль свою черную шляпу -- последнее разозлило всех молящихся окончательно, мальчишку схватили, наплевали ему в лицо и пр. Филлипу нравилась эта история, нравилась своим потаенным смыслом, и он долго рассказывал ей, припоминая все мелочи, все словечки, но, как ему показалось, она не произвела на нее должного впечатления...); или, когда он повел ее в Университет, и они стояли на самой высокой площадке, и она смотрела в раскинувшийся у ее ног золотистый город -- он чувствовал, что вот-вот спадет напряжение, и она обернется к нему и обнимет, наконец, уткнется головой в плечо, но этого пока не происходило.

Он немного боялся, что они, так некстати вдвоем встретят в Университете Фреда нет, не то что боялся, но их встреча была бы неуместной. В лучшем случае.

 

Когда они спускались вниз, несколько машин скорой помощи влетели, завывая, в ворота больницы, и она испуганно спросила, провожая их взглядом:

-- Это кончится когда-нибудь? -- И он понял, о чем она подумала, и ответил:

-- Думаю, никогда...

Она сомкнула руки на груди и сказала:

-- Пойдем скорее домой...

 

Или, когда они слушали заезжий английский оркестр, исполнивший в том числе лучшие, на его взгляд, фрагменты из "Tabula Rasa" Пярта, и он подстелил ей на камень свой пиджак и устроился у ее ног -- это был вечер в Йемин Моше, неподалеку от его дома, в водохранилище Сулеймана. (Пока музыканты настраивали инструменты, он рассказывал ей историю о беременной женщине, которую здесь настигли схватки; оркестр не перестал играть, она почти не кричала, и очень скоро под allegro Шостаковича появился на свет прекрасный мальчик, и принять роды пришлось двум старым врачам, оказавшимся поблизости. "Святое место, -- приговаривал один, -- никакого заражения, никакой инфекции, милая..." Я был рядом, -- рассказывал он, -- и видел, как она была счастлива тем, что ее ребенок родился здесь, на этих камнях, под эту музыку... редко встретишь женщину, которая понимает музыку Шостаковича... Отец мальчика играл на скрипке в оркестре. После, на следующий день об этом писали газеты... газеты писали и о том, что ценители заметили, что, услышав первый крик ребенка, скрипач заиграл проникновеннее, тоньше и пр. Плод еврейской земли и еврейского искусства... так, кажется, выглядел неброский заголовок в одной из газет...)

 

-- Сколько такая жизнь может продолжаться...

-- Я думаю, -- отвечал он, -- это никому неизвестно, -- скороговоркой говорил он, -- может быть, дело только во времени, пока есть Америка и Европа в том виде, в котором знаем их мы, будет существовать и Израиль, в ином случае нас просто шапками закидают... или, иными словами, пока существует христианство -- и тогда долго, очень долго... -- Под вечер, предчувствуя наступление ночи, его понесло не в ту сторону, он много и непростительно поверхностно рассуждал о том, о чем вовсе не думал.

 

Или когда она ела вязкий сахлеб.

Вечером она сказала, что очень уж утомилась, столько тяжелых впечатлений, и действительно, как только прилегла -- моментально уснула, не разобрав кровати, на колком верблюжьем пледе -- он готовил ей ужин, но, когда пришел в спальню с подносом, застал ее спящей. Он снова почти не спал, пододвинул кресло к ее изголовью и просидел, изредка проваливаясь в короткий, поверхностный сон до утра, и приготовил ей завтрак, сбегав в ближайший магазин.

VI