Из цикла «Опыты приближения»

 

***

 

От тебя мне и теперь - никуда:

ни на строчку, ни на шаг, ни на миг.

Полновесная твоя нагота -

льном и творогом в ладонях моих.

Значит, вымелькал еще один день,

канул в лето, словно взмах или вздох...

Значит, главное и впрямь - в ерунде:

забавляться со щенком и звездой,

слушать, треску новостей вопреки,

незатейливый напев тишины,

кашеварить бы в четыре руки

да наутро пересказывать сны...

Перспектива глубока и ясна,

как небес парных глотнула взаймы.

А под занавес согреет и нас

бледно-розовое солнце зимы.

Только снова обретенно прильну -

напоследок, на лету, на бегу -

к непорочному, несмятому льну

лона, голеней, лопаток и губ.

... Значит,

дело-то - увы! - к ноябрю.

Значит - хватит нам страстей да обид.

Буду реже говорить, что люблю,

буду истовей и злее -

любить.

 

 

Тебе

 

Что нам звездные войны и пыльные дрязги,

что нам вечный разлад между ночью и днем?

И в холодной степи, и в автобусной тряске

мы друг друга наощупь губами найдем.

...Мы умрем.

Наяву ты безжалостно гонишь

от себя эту мысль, как назойливый взгляд:

в слишком темной крови тлеет нежная горечь

поцелуев, касаний, прощений и клятв.

А по мне - так и небо усталое рухни

всею тяжестью тысячетонною ниц,

только б в месиве рук отыскать твои руки,

и слепыми провалами мертвых глазниц

увидать,

как в спрессованных толщах асфальта

зреет горькая нежность тугого ростка -

и припомнится все: наша нищая свадьба

и весеннего грома роскошный раскат,

хрупкий утренний лед,

обернувшийся сталью,

синева над рекою и там, в синеве -

нескончаемая журавлиная стая

уносящихся вдаль дочерей-сыновей...

Только б длились безгрешные наши объятья

этот день,

эту ночь,

этот век,

этот миг,

и не близился срок возвращаться обратно -

в пустоту нерождений

твоих и моих.

 

 

Утро седьмого дня

 

Очнуться погруженным в тишину,

как в вату,

в нирвану, абсолютный нуль,

кромешный вакуум,

очнуться, и начаться, и начать

круговорот полузабытых стадий

творения. Как будто невзначай

придумать Слово. Вслух сказать. И стать им.

 

Овеществляя в новом естестве

никем не считанные степени свободы,

решить: "Да будет свет!" -

и будет свет,

и тьма, и день, и ночь, и твердь, и воды...

Все разделить на дух и плоть,

и в глиняную плоть вдохнуть живую душу.

Понять, что мир на этот раз неплох -

хотя бы тем, что лучше предыдущих.

 

...Перечеркнуть наотмашь сгоряча

и повторить все снова.

Но помнить, что в начале всех начал -

Слово.

 

Очнуться

погруженным в тишину...

 

Из цикла «Базарный день»

 

 

* * *

А. Корамыслову

Сверим часы. Архангелы стаями

тянутся к югу. Иллюзии стаяли.

Кем бы ни были, чем бы ни стали мы -

все-таки чуем

разницу между удачей и счастием,

между последним - и первым причастием,

тайной - и чудом.

 

Чудо - понятно. Тайна - прельстительна.

Думаю, тайне оно и простительно:

беженка, приживалка,

путает, мямлит, скрывает, скрывается,

просит взаймы - а голос срывается:

и непотребно, и жалко.

 

Чудо бывает единожды явленным.

Глянь - к палисадникам, крышам и яблоням

тянутся белые сходни.

- Мало? Не верите? Нате вам, олухи:

цвет на траве и радуга в облаке,

лето Господне!

 

Здесь - преломление и отражение.

Здесь - и победа, и отрешение,

шпиль и основа.

Все в этом мире не нами заверчено.

Капай, смола. Гори, семисвечие.

Бодрствуй, рубанок, - и раньше, чем к вечеру

лодка будет готова.

 

* * *

 

От мглы, налипшей на зубах,

от злобы, что довлеет дневи,

храни, Господь веселый Бах,

в заботах о насущном небе.

Даруй нам, Господи, любовь

без слов кривых и знаков тайных -

корзину рыбы, пять хлебов,

и в марте гололед и тальник,

цветочный яд и дикий мед,

Восток и Север, Юг и Запад,

поскольку этот город мертв

и дом покинутый не заперт.

Поскольку не сыскать границ

шагам разымчивым и спорым

в ночи - и все же оглянись:

ведь этот шов еще не вспорот!

Сыграй, прошу Тебя, сыграй

на самых чистых и щемящих

в малиновый павлиний рай,

в сквозной, набитый ветром ящик...

Ведь нет позорней немоты -

не умалишь ее, не спрячешь -

и это слишком знаешь Ты,

и плачешь, Господи - Ты плачешь?

 

 

* * *

Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века.

"Символ веры", Никейский собор, 325 г.

 

Это осень. Неужели так скоро,

неужели так до срока - поверь,

я не слышал терпеливого хора,

указующего мне, кто правей,

кто правдивее.

В прожилках и остьях,

словно в устьях замерзающих рек,

застоялся пузырящийся воздух,

пузырящийся и ясный, как грех.

По какой такой любви и причине

под рассыпчатый смешок-шепоток

от предсердья к воспаленной брюшине

перекачиваешь медленный ток?

Сколько скуки на внимательных мордах

облаков порожних, сторожевых...

Слышишь - чаю воскресения мертвых,

но не чаю обретенья живых.

Слышишь - верю в холода, в непрощенье,

в снег, что выпадет из Боговых рук,

в превращение и коловращенье,

возвращенье - на гончарный ли круг?

...Это память. Это тысячи волглых

соответствий в обожженной листве.

Подержись еще немного за воздух.

Заплати за ускользающий свет.

 

Колыбельная сыну

 

Ты плачешь. Ты совсем не хочешь спать.

Разбрасываешь руки и пеленки.

И мгла - надорвана. И ночь - на спад.

Какая-то кошмарная поломка

случилась во Вселенной. Некий сбой.

Земля кряхтит и валится с орбиты.

И ты захлебываешься собой

от маленькой взаправдашней обиды

на день, на ночь, на сон, на то, что нет

его, на нас, хлопочущих без толка...

А в изголовье - приглушенный свет

и с Рождества не убранная елка.

Давай, бесчинствуй, надрывайся, вой,

реви как сумасшедшая белуга!

Ты голос подал - значит, ты живой

и сделал шаг из замкнутого круга.

Потом усни - чтоб, словно за дверьми,

под веками на цыпочках прокрасться

в базарный день,

в галдящий пестрый мир,

прекрасный - трижды проклятый - прекрасный.

Из цикла «Все живы»

 

* * *

 

О, расскажи мне эту новость -

как из-под ног бежит земля

и вены вздувшиеся ноют

под капельницей февраля,

как бьют размеренные склянки

и бьются вдребезги сердца...

Помедли, хитроглазый ангел,

у заметенного крыльца!

Как подают при встрече руку,

даруй мне весть, улыбку, знак.

Давай притормозим маршрутку,

что заплутала в наших снах,

и полетим без остановок

сквозь перекрестки и дома...

О, расскажи мне эту новость:

сегодня кончилась зима.

 

 

* * *

 

...и вдруг прольется, как из чаши,

непоправимо белый свет,

сухой и звонкий, чуть горчащий -

и живы все, и смерти нет.

И пласт подтаявшего снега,

под тяжестью своей осев

и выдохнув, сорвется с неба -

и страха нет, и рядом все.

И тут же встрепенется зыбко

и дрогнет крыльями в пыльце

новорожденная улыбка

на запрокинутом лице

цветка. Ну что ж, и ты не бойся,

иди в полуденной росе

туда, где смерть почила в бозе

и живы - все.

Из цикла «Зимние квартиры»

* * *

 

Вот белый свет. Вот это я и ты.

Вот это снова ты. Вот мы с тобою.

А дальше - разведенные мосты

и дым над нарисованной трубою,

орущие под окнами коты,

зонты, диваны, новые обои,

виолончели, скрипки и гобои

и скомканные нотные листы,

прощания, обиды, нелюбови,

последний шаг до тлеющей черты -

и вдруг, среди огромной, как в соборе,

невероятной, гулкой немоты -

короткие глухие перебои...

 

Ты замечала - до чего пусты

глаза без страха, жалости и боли?

 

* * *

 

Гляди - над парусами этажей,

как бы застряв в тугой воздушной плоти,

бесчисленное воинство стрижей

бесчинствует на бреющем полете.

Когда кругом безоблачная синь -

какая сумасшедшая тревога,

какой атас у них на небеси -

скажи мне, милый Боже, ради Бога...

Присмотришься - а ничего и нет:

ни угадать, ни позабыть, ни вспомнить.

 

И только-то - инверсионный след,

косой чертой перечеркнувший полдень.

 

Так погуби меня, но разреши

жить этой жизнью без стыда и гнева,

где чудеса тревожны, и стрижи

к земле притягивают небо.