Аль-Иттихад, княжество Акраби

Сентября 1949 года

 

День сменялся ночью, а ночь – днем, месяц шел за месяцем в своей безысходной веренице. Кто-то приходил, а кто-то уходил, в сезон дождей они страдали от холода по ночам, а летом – от жажды. Ничего не менялось – кто-то умирал, кто-то занимал его место. Это была тюрьма. Тюрьма на краю света.

Место откуда не возвращаются...

Но в один день – все изменилось.

Здесь никогда не было карет скорой помощи. Во-первых, потому что их вообще не было. Единственная станция скорой помощи была в Адене, там было всего несколько карет, сделанных из списанных армейских машин. Но какой дурак погонит карету скорой за пределы города, если их и в городе-то не хватает?

Но именно карета скорой помощи и подкатила этим утром к воротам тюрьмы в Аль-Иттихад в сопровождении небольшого черного седана марки «Даймлер-Бенц»...

Из седана выбрался человек в штатском, невысокий, с холеной, белой, явно не знающей местных суровых ветров кожей. Он был одет в костюм-визитку серой шерсти, абсолютно здесь неуместную, на голове у него было что-то вроде кепки автомобилиста, глаза прикрывали черные противосолнечные очки. И то и другое было понятно и оправдано, если бы в Санкт-Петербурге кто-то из высшего света показался на людях в таком виде, он надолго стал бы объектом посмешища. Но не здесь, где солнечная активность превышала обычную для средней полосы России в два-три раза, и если ходить без головного убора, то через год станешь лысым. По этой же причине все носили противосолнечные очки, это было не модой, а насущной необходимостью.

Щеголя, явно из свиты генерал-губернатора не меньше, сопровождал высокий, рыжеусый полковник в синем мундире жандармерии, у него был форменный головной убор и противосолнечные очки. А у водителя, который увязался за ними была кепка и мотоциклетные очки, предохраняющие не только от солнца, но и от пыли...

Тюрьма эта использовалась для содержания политических, поэтому никто не удивился такому визиту. Начальника тюрьмы на месте не было, он никогда не утруждал себя ранним выходом на службу, а его заместитель, хитрый пройдоха по имени Амалуддин бегом спустился со второго этажа, где находился кабинет начальника. Он часто оставался здесь по ночам и причины тому были две. Первая – через него в тюрьму шла вся контрабанда: начиная от спиртного и заканчивая простыми лепешками, которые должны были давать бесплатно, да большую часть разворовывали. Вторая – у него были несколько... нетрадиционные взгляды на интим, и в тюрьме у него было несколько... фаворитов, с которыми он и проводил время. На вид Амалуддин был человеком неприятным – невысокого роста, юркий, с короткой бородкой и бегающими глазами. Руки у него всегда были липкими и потными.

На входе надрывалась сторожевая собака...

– Уйми... рыжеусый полковник выступил вперед, не видишь, на кого лает!

– Сей секунд! – Амалуддин выхватил старомодный наган и дважды выстрелил. Собака, подавившись визгом, замолкла.

– Открывай! Открывай мерзавец! – досталось и стражу сих врат. – Сюда, господа хорошие. Прошу сюда...

Надо было сказать, что в этот день была пятница, и никого из русских в тюрьме не было вообще, хоть они и были неверными, но выходной день был общим.

Небольшая процессия поднялась на второй этаж, где Амалуддин открыл дверь начальничьего кабинета.

Высокий гость скривился:

– Почему бардак?

– Сей секунд уберу!

Бардак заключался в пустой бутылке у стола. Амалуддин знал, что она, скорее всего, будет, и не просто так повел гостей именно в этот кабинет. Не будет ничего плохого для него, если донесут, что начальник тюрьмы пьет.

Амалуддин – загремел стеклом.

– Прошу, господа присаживайтесь. Изволите кофе?

– У нас нет времени.

– Да... да... конечно.

Полковник жандармерии, если бы Амалуддин немного подумал, то понял бы, что это высокое звание, соответствующее званию представителя жандармского корпуса в Адене и незнакомого полковника жандармерии просто не может быть, открыл кожаную папку, которую жандармы носили подмышкой и достал бумагу.

– Извольте ознакомиться.

– Сей секунд...

Амалуддин нацепил очки. Вообще-то очки ему подобрали неправильно и они не исправляли, а портили зрение, но он об этом не знал.

– Мы забираем этого арестованного. Он подозревается в тяжких антигосударственных умышлениях, его предписано этапировать.

– Да, да...

Амалуддин мало понимал из сказанного, но был со всем согласен.

– Но это...

– Это государственный преступник.

– Да... – растерянно сказал Амалуддин, – но господа хорошие, Аллах отнял разум у этого несчастного.

– Он притворяется... – заметил полковник, – он очень опасный государственный преступник. Очень опасный.

На лестнице раздались тяжелые шаги.

–О, Аллах... – вымолвил Амалуддин, узнавший их.

Водитель шагнул в сторону, так чтобы открывшаяся дверь прикрыла его

Полковник Камаруддин шагнул в кабинет. В свой кабинет. Он оказался здесь случайно – в его сейфе лежали деньги, а ему нужна была крупная сумма.

– Господа?

– Мы с предписанием... – рыжий полковник шагнул вперед, – забираем заключенного. Приказ сверху.

Вообше-то, если бы эти типы заявились вчера, полковник отдал бы им нужного человека и дело с концом. В конце концов, ему что, больше всех надо? Но полковник сразу разозлился от того, что эта скотина Амалуддин пустил гостей в его кабинет, в конце концов, у него тут не проходной двор. Да и еще...

Он увидел бутылку в корзине для мусора и разозлился еще больше. Получается, что руси видели ее.

– В тюрьме выходной.

– Это срочно.

Полковник прошел к столу:

– А вы кто такой?

– Помощник Его превосходительства губернатора, – важно заявил человек в визитке, – граф Бобринский, статский советник

Камаруддин снял трубку с аппарата на столе. Рыжеусый полковник жандармерии шагнул вперед и придавил трубку.

– Не надо звонить... – сказал он.

– Что?!

Курносый американский револьвер уткнулся в лицо полковнику.

– Где заключенный?!

...

Щелкнул курок.

– Какой заключенный?!

– Бейца... – усмехнулся жандарм в усы, – возьми нашего друга и посмотри, какой такой заключенный.

– Слушаюсь...

 

Из кабинета они вышли так – сначала начальник тюрьмы, потом рыжеусый жандарм, потом заместитель, потом человек в визитке. Замыкал процессию водитель с автоматическим «Кольтом» в кобуре подмышкой и два санитара с носилками.

На воротах стояла стража. Отчетливо тянуло сладким, пряным дымком. На посту тюремные стражники жевали кат и курили марихуану.

– Открывай! Начальник тюрьмы идет! – заорал рыжеусый полковник.

Двери с грехом пополам открыли, и они пошли во внутренний дворик, на который выходили двери камер.

– Где? – в голосе «полковника жандармерии» сквозанула угроза.

– Там... там.

– Открывай. Открывай.

– Ключи... – Амалуддин едва не плакал, – надо ключи.

– Где ключи?

– У дежурного...

Рыжеусый кивнул.

Водитель шагнул вперед, доставая автоматический «Кольт», на стволе у него была нарезка. Достав из внутреннего кармана глушитель, который по размерам вряд ли уступал самому «Кольту», он дважды выстрелил в дверь.

– Готово.

Двое санитаров зашли в ту самую камеру, подсвечивая себе фонариком, и через минуту вышли с заключенным, привязанным к носилкам.

Полковник посмотрел на заключенного и кивнул:

– Давай, Бейца.

Водитель развернулся и сделал несколько выстрелов по камерам, стоящим рядом, целясь в то место, где был замок. Пули 45-го калибра, большие и мощные – самое-то для таких дел, звуков выстрелов не слышал никто. Сначала ничего не произошло, но потом из одной камеры изнутри вышибли дверь и во двор повалили заключенные.

– Побег! – заорал полковник. – Побег!

И с силой толкнул начальника сего почтенного заведения навстречу вырвавшимся из камеры заключенным, а вот его заместителя, пронырливого Амалуддина схватил за шиворот и потащил за собой.

– Побег!

Во дворе раздались крики, послышались первые выстрелы. В отсутствие начальства многие солдаты обкурились и не были готовы сражаться.

Они подбежали к двери, навстречу сержант вел дежурную смену.

– Караул! – закричал Амалуддин. – Господина полковника убивают!

Дверь им открылась, и они проскочили наружу, к машинам: карете скорой на шасси списанной армейской «Татры» и седан «Мерседес».

– Не убивайте! – взмолился Амалуддин, видя, как бандиты рассаживаются по машинам.

Рыжеусый полковник кивнул и «водитель», уже сменивший обойму в своем «Кольте» дважды выстрелил в Амалуддина. Троцкисты, а это были именно они, никогда не останавливались перед необходимостью кого-то убить. Всемирная революция была для них оправданием всего и вся, любой крови.

Машины рванули вниз, по дороге, ведущей к побережью. В кузове «Татры» – «полковник» снял повязку, которой заткнули рот человеку, именующему себя как Соломон.

– Ты среди своих, друг... – сказал он.

Соломон с ужасом смотрел на него. Конечно, он и сам и грабил и убивал и терроризировал, не просто так его приговорили к смерти в 40-м в Багдаде приговором военного трибунала. Но он никогда не видел, и даже предположить не мог того, что произошло в камере. Как те вошедшие в нее санитары из пистолетов с глушителями перебили двадцать человек, всех, кто был в камере, кроме него. Только его оставили в живых. То, что он видел, не укладывалось в его сознание как араба, и даже как опытного террориста... это было нечто запредельное. Тем более это тоже были братья... и если он никогда не останавливался перед необходимостью убить двадцать врагов, то он вряд ли бы пошел на то, чтобы убить двадцать своих.

Леон Троцкий, – вспомнил он, – враг Царя. Владимир Ленин. Враг Царя. Янкель Свердлов. Враг Царя Григорий Апфельбаум. Враг Царя.

Теперь он понимал – почему. Но пути назад не было.

 

 

12

 

Где-то в княжестве Бейхан

Пограничная зона

Сентябрь 1949 года

 

Соломон...

Он никогда до конца не понимал то во что превратился. Ибо не понимал сущности и природы власти. Власти над телами и душами людей. Он был тем, кем он был – кровавым, но все же ограниченным, родившимся в бедной семье террористом с гор, и не более того. Его воображение не шло дальше того, чтобы обстрелять из миномета воинскую часть или подложить бомбу куда-нибудь в присутственное место. Да, он мог быть лидером, но лидером местечковым. Есть люди, у них есть оружие, есть лошади. И есть он – кто говорит им что делать. Амир. Не более того.

Родившись в мире, где поклонялись одному лишь Аллаху, а с головой выходили на связь разве, что торгуясь на базаре, да и то не всегда, он не понимал самой сути слова «идеология», что означает это понятие, и что оно в себя включает. В его голове был Аллах как единственный, достойный поклонения, и был он, который вел джихад во имя Аллаха. Он никогда не думал о том, что живой человек, обычный живой человек, живущий в одно и то же время с ними, может придумать и написать нечто такое, что в глазах его последователей может поднять его до уровня божества, требующего поклонения и жертв. Жертв кровью – своей, чужой, неважно, ибо только кровь как жертва весома и ценима. Злобный как крыса, но не способный причинить зло иначе как личным усилием, он не понимал и сотой доли масштаба того зла, которое выпустил в мир тот же Леон Троцкий своей «Перманентной революцией». Вечное восстание, вечная борьба, раскол и разлом народов, гибель всех, кто может встать на пути и неважно, сколько их будет. До того, как он прочитал Троцкого и заразился троцкизмом, он представлял себе идеальное будущее так: они прогонят русских со своей земли и будут жить в мире, жить простыми общинами, как жили до этого. Крестьяне будут трудиться, феодалы сдавать землю исполу, купцы торговать, главное, чтобы все были мусульмане и боялись Аллаха. Теперь он понимал, что для этого надо сбросить не только русских, но и собственных князей – так он понимал троцкизм. Но на деле он не понимал и десятой доли истинного масштаба троцкизма. Ведь троцкизм – это восстание всех и против всего. К недостижимому идеалу всеобщего равенства через горы трупов. Разрушение всего социума, даже его первичной ячейки – семьи, с заменой ее на сожительство в грехе и детские сады для детей, где их будут растить без родителей. Революционные трибуналы, где казнят за то, что ты сделал, за то, что ты не сделал и даже за то, что ты думаешь. [455]

Он скрылся в тюрьме и не видел то, что делается его именем. Именем Соломона. Прозрение приходило только сейчас. Через залитую кровью камеру. Через восхищенные глаза чайханщика, у которого он остановился по дороге в нужное место. Чайханщик, а особенно его сын, даже не вставали на намаз в тот день, не молились Аллаху. Потому что Аллах был у них в доме. Он – был для них Аллахом.

К чему он сам не был готов.

Он видел тайные тропы, по которым его вели. Кишлаки и городишки, и в каждом ему находилось убежище, и в каждом были те, кто смотрел на него как на Аллаха, как на седьмого Пророка, сошедшего на землю. Они верили, что вот он, живой человек, из крови и плоти, что вкушает сейчас выставленное угощение, поведет войско на врагов и избавит их от бедности и унижений, прервет бесконечную череду быдластых, униженных лет. Он готов был вести войско. Вот только – на кого. Бедность и унижение не крепость, которую можно взять штурмом.

А под рукой – Леон Троцкий, хитрый еврейский бес с улыбкой и внешностью Мефистофеля, который советует на страницах своих книг: подними мятеж. Подними мятеж. Подними мятеж.

В борьбе обретем мы право свое.

Подними мятеж...

Новый том сочинений Троцкого, который уже был кем-то заботливо переведен на арабский – назывался: «Покоренные народы»...

Это было про них. Покоренные народы.

Подними мятеж...

 

Так, через несколько дней он прибыл в княжество Бейхан, пограничное княжество. Это был последний кишлак на его пути, дорога резко уходила в горы. С рафиком, который был убежденным «идаратовцем», он пошел по тропе, и шел, пока совсем не стемнело, а из темноты, не выступили люди, которые преградили ему путь. Они носили подсумки с боеприпасами, какие он иногда видел у руси, и в руках у них были автоматы, автоматические винтовки и ручные пулеметы. Когда они воевали с неверными в Междуречье, у них были пистолеты, револьверы и винтовки, добыть «Томпсон» или «ППД» было большой удачей, но ненадолго – патроны быстро кончались. Теперь он видел в руках окруживших его людей автоматическое оружие, такое, какого он раньше никогда не видел, короткие автоматические винтовки с длинными и узкими изогнутыми магазинами, пулеметы с лентами, которые мог переносить один стрелок. Боевики одеты были как местные, на головах чалмы черного и песочного цвета, как у «непримиримых». Лица закрыты платками тоже однотонно-серого цвета, на ногах – ботинки армейского образца, роскошь по местным меркам, настоящая армейская обувь. Они были не затравленными и загнанными в угол бандитами, они были регулярным подразделением тайной, все увеличивающейся армии.

Террористической армии.

– Кого ты привел, Самед? – спросил один из боевиков, ничем не отличавшийся от других

– Со мной Соломон... – сказал рафик.

Молчание. Потом – все склонили головы...

 

У костра Соломону предложили жареное мясо. Бросилось в глаза то, что, по меньшей мере, двое – едят не так как местные.

– Как твое имя? – спросил Соломон того, кто видимо был главным. Ему не давало покоя то, что, несмотря на окружавшее его почтение, он не знал этих вооруженных людей. Не знал он и то, что в их головах, против кого они и за кого они. Когда он был амиром – он был амиром, и знал каждого, знал, что он думает, и от кого чего ждать. Этих людей – он не знал. Вообще.

– Мое имя Дананир, эфенди... – почтительно сказал боевик.

– Кем был твой отец? – слово «дананир» означало «динары» и такого имени не было среди простого народа.

– Мой отец купец из Саны, эфенди...

– А почему ты примкнул к джихаду?

Боевики замолчали. Соломон не понимал, что их война давно уже не джихад. И это непонимание чревато было бедой.

– Мы ведем войну за освобождение всех угнетенных и униженных, эфенди, – сказал боевик, – за братство угнетенных народов.

– А как же твой отец?

Глаза Дананира вспыхнули ненавистью.

– Мой отец один из угнетателей. Клянусь вам, эфенди, я лично убью его, как только представится возможность...

И снова перед тем, кто когда-то начал называть себя Соломон, всего на миг раскрылась бездна. Как и тогда, в той залитой кровью камере. Соломон вдруг понял, к чему все это приведет, когда сын живет с одной только мыслью – убить отца. Он не знал того, что Дананир сын от служанки, изгнанной отцом ребенка из дома, как только она забеременела. Но если бы даже и знал, он ужаснулся бы этому. Сын мечтает убить отца.

Но у него был тонкий нюх. И он понял, когда надо прекратить говорить на эту тему. Или ему не дожить до утра.

– Ты прав, Дананир, смерть угнетателям.

– Смерть угнетателям! – как один повторили сидящие у костра.

– Послушай, Дананир – сказал негромко Соломон, – а кто вон тот человек? Он ведь не нашего народа, верно?

– Это руси, эфенди. Брат руси, который учит нас войне.

– Представь его мне.

– Брат Лех! Брат Лех!

Тот, о ком шла речь – пересел поближе.

– Слушаю тебя, брат...

– Эфенди Сулейман хочет говорить с тобой.

Незнакомец приложил руку к груди в жесте почтения.

– Кто ты? – спросил Сулейман.– Из какого народа?

– Меня зовут брат Лех, и я из польского народа...

– И ты ненавидишь руси?

– Весь мой народ ненавидит руси.

Соломон понимающе кивнул.

–... а я нет. Я верю в справедливость, эфенди. В справедливость для всех. Раньше я ненавидел русистов, а теперь понял, что они находятся под тиранией так же как и мы.

– Смерть тиранам! – сказал Дананир.

– Смерть тиранам! – эхом повторили все у костра.

Соломону опять стало жутковато. Он не знал, что «смерть тиранам» – лозунг, пронесенный через века. В I веке от рождества Христова еврейская террористическая секта зелотов убивала с ним римлян, а заодно и тех евреев, что имели дела с римлянами: в те времена, когда проповедовал Иисус Христос или Пророк Иса как его знали правоверные, Восток был залит кровью. И его призывы к миру и любви, возникли вовсе не на пустом месте. Под этим лозунгом секта хашишинов, людей Старца горы убивала крестоносцев. Историю этой секты прервали монгольские всадники, они просто уничтожили хашишинов и их семьи и даже тех, кто мог быть хашишином – до последнего человека. С этими словами кровавая буря пронеслась по одной из важнейших стран европейского континента – Франции, где гильотины работали и днем и ночью, казня сначала контрреволюционером, потом потенциальных контрреволюционеров, потом тех на кого поступил донос, а потом и самих революционеров, кто все это начал. Благодаря разожженному этими словами пожару Франция навсегда выпала из состава великих держав, а потом и вовсе прекратила свое существование.

И теперь эти слова звучали в горах Дофара [456] и так щедро политых кровью.

И снова Соломон проявил мудрость и не сказал, того что хотел.

– Ты учишь братьев сражаться. Как ты этому научился?

– Я служил у руси, эфенди. В армии руси.

Соломон покивал головой:

– А почему же не служишь до сих пор?

– Я убил офицера, эфенди. Был мятеж. Если меня найдут, то расстреляют.

Соломон посмотрел в глаза поляка и понял, что тот лжет.

 

 

Через несколько дней он встретился с тем, кто в отрядах «Идарата» занимал пост валия всего княжества (вилайета). Был пост военного амира, а был пост валия. И его занимал Али, тот самый Али, который однажды попал к нему в тюрьму. И которого пытали руси. А они перековали его, и отправили сюда. Только Соломон никогда не думал, что он станет начальником княжеской стражи.

А стоило бы подумать. Потому что просто так на такие места не становятся.

Али немного постарел, но совсем немного. Короткая бородка, жесткие складки у рта. У него был автомобиль и оружие, он носил автомат «Маузер» на груди на ремне и пистолет «Кольт» с удлиненным магазином в кобуре. Его одежда была отглажена и чиста, в волосах пробивалась седина.

– Ас саламу алейкум, эфенди... – обратился он к Соломону и поцеловал руку.

– Ва алейкум... – сказал Соломон, и помедлив добавил, – тебя не удивляет, почему я обращаюсь к тебе как к неверному?

– Сейчас не лучшее время для веры, эфенди... – сказал Али.

– Как у тебя язык поворачивается говорить такое?! – крикнул Соломон, схватив его за ремень кобуры – ради чего сражаться, если ты перестанешь быть самим собой. Разве ты не видишь, что только вера в Аллаха позволяет нам оставаться теми, кто мы есть?!

– Мы верим в Аллаха, эфенди.

– Почему же вы не проявляете усердия в вере?! Вчера я сидел у костра и не услышал ни одного слова о джихаде?

– Усилие лучше всяких слов.

– Тогда почему никто не встает на намаз?

– В шариате сказано, что тот то вышел на пути Аллаха, как будто совершает салаваты [457] каждым своим вдохом.

Соломон еще до конца не понимал, во что превратилась его организация, у основания которой он волей судьбы стоял, и живым Богом которой он, в конце концов, стал. Религия, такая как шариат, предполагает во многом слепую веру, когда человек не докапывается до сути вещей, до потаенного смысла слов, а просто и безыскусно верит. Потому что от пересказывания, споров, поиска истинного смысла до утраты веры вообще – один шажок, настолько крошечный, что его подчас и не заметишь. В «Идарате» же ислам подхватили те, кто был искусен в спорах и поисках смыслов, искусство это они отточили в долгих диспутах в тюремных камерах, в ссылках, в «ленинском университете» Лонжюмо, в троцкистских штудиях на партийных съездах – в Лондоне, конечно, а где же еще. И они препарировали ислам, как препарировали до этого примитивные и безыскусные крестьянские догматы Руси, препарировали, как ученый препарирует лягушку. И они познали суть ислама и освоили его и превратили из веры в инструмент, в кнут, которым погоняют народы. Они нашли оправдания в шариате на все, а если где и не нашли то придумали. И потому теперь «идаратовцы» не совершали намаз строго в точности по тому, как говорит Коран. И на все, что бы они ни делали, они находили ответ. Даже сам Соломон, с его куцым, полученным от отца знанием и тем своим, что он набрал в ходе наблюдений и борьбы был беспомощным ребенком по сравнению с ними.

И теми, кто за ними стоит...

– Совершать намаз иногда бывает опасно, эфенди, – извиняющимся тоном сказал Али, – правитель Абу очень злобен и подозрителен. Те, кто усерден в вере, не живут долго. Если бы я открыто совершал намаз каждый день, и мне бы не жить...

– Речь не о тебе... – сказал Соломон, досадуя на себя за то, что в свое время согласился спрятаться в тюрьме, – почему у тебя в отрядах русские?

– Они хорошие воины и наши братья, эфенди Сулейман. Они учат нас, как сражаться и убивать. И у них правильные взгляды...

Сулейман покачал головой:

– Ты ошибаешься, мой маленький брат, руси очень хитры. Они подослали к тебе своих людей, а ты и не заметил. Я делал джихад в Междуречье, и знаю, сколь руси искусны, в провокации и обмане. Они подсылали к нам своих людей... я и сам попал в руки кяфирам благодаря одному из таких провокаторов. Никому кроме своих доверять нельзя, ты понял?

Али кивнул:

– Понял, эфенди Сулейман.

Соломон решил, что Али, можно доверять. Он не проявил открытого неповиновения.

– Сколько у тебя людей в вилайяте?

– Больше тысячи, эфенди...

Это было очень солидно. Больше, чем он мог представить. Но меньше, чем было в других группировках. Если не считать вооружения «идарата», которое было новее и эффективнее.

– И что ты собираешься делать со своими людьми?

– Центральный совет принял решение атаковать правителя. Мы готовим атаку.

– Это почему?

– Потому что правитель – враг и угнетатель нашего народа, разве нет?

Соломон помолчал, подбирая ответ.

– Мой маленький брат, помни, что, выбирая сторону в битве, надо вставать со слабым, против сильного. Сильные сейчас руси.

– Правитель связался с ваххабитами. Мы ведем войну с ними. Они нападали на нас вместе с англизами. На их руках, наша кровь.

Али помолчал и добавил:

– Теперь ваххабиты, которые орудуют в городе – опора режима. Племена, которые ранее поддерживали Абу, племена из которых он происходит, недовольны им, хотя и не показывают этого. Ударив по ваххабитам, мы выбьем из-под режима одну из опор. А кроме того, мы ударим по самому нечестивому Абу. Мы убьем его и возьмем власть в государстве, чтобы построить справедливое общество.

Али снова взял паузу.

– Эфенди, разве не ради этого мы сражаемся?

Теперь паузу выдержал Соломон. Он очень многое не понимал, но вот что касается выживания, здесь ему было мало равных

– Ты прав, брат. Давай, сделаем это. Когда?

– Скоро. Я знаю, когда он выбирается за пределы Шук-Абдаллы с минимальной охраной. И скажу вам об этом. Все пройдет как надо.

Соломон кивнул:

– Я лично возглавлю атаку...

 

13