Психологический анализ культурных установок

Психологический анализ культурных установок

Я впервые обратил внимание на культурные установки, наблюдая участников семинаров Юнга, который проводился на английском языке в Цюрихе в тридцатые годы. Я также заметил, что все мы имели тенденцию проецировать на него носителя своей наиболее выраженной установки. Но сам Юнг трансформировал свою собственную культурную установку в психологическую, возникшую в результате его психотерапевтического опыта. Именно этому искусству нам следовало тогда учиться.

Когда я позже сам стал работать аналитиком, я обнаружил то же явление: оказывалось, что мои пациенты имеют более или менее преобладающую религиозную, философскую, эстетическую или социальную установки и хотят найти подобную склонность во мне. Но я не знал тогда, как использовать эти наблюдения в клинической практике. Иногда мне казалось, что эти установки дают преимущества, а иногда они обременяли меня. Временами они помогали мне в терапевтической работе, а порой больше мешали. Постепенно я начал понимать, что эти культурные установки образуют интересные сочетания в процессе анализа, и моя реакция на них, очевидно, имеет важное значение не только для моих пациентов, но и для меня самого.

В конце концов я осознал, что и я и мои пациенты имели тенденцию взаимно проецировать, как позитивно, так и негативно, свои культурные установки Друг на друга в переносе и контрпереносе. Это позволило мне понять, как следует использовать эти находки в клинической практике. Я надеюсь, что моя точка зрения иллюстрирует по крайней мере начало такого исследования

Введение

Часто высказывается мнение, что психология должна занять свое место в спектре культурных установок. В этой книге я использовал свой практический олыт психотерапевта для изложения того, что я думаю об этой установке и о том, как она функционирует. Следует показать, каким образом рост психологического сознавания может избавить определенных индивидов от бессознательной идентификации с другими культурными установками. Более того, рассматриваемая   здесь психологическая установка может помочь людям по-новому увидеть другие культурные позиции и взглянуть на себя с большей культурной объективностью. Я считаю, что психологическое понимание этого типа не должно изолировать нас от  подлинного влияния культуры, хотя психологический анализ губителен для стереотипных традиций, законсервированных инерцией чистой привычки. Нам могут возразить, что психология может быть признана самостоятельной культурной установкой, если только мы можем предложить некую унифицированную теорию, представляющую такую установку. Такая унифицированность была бы нежелательна с психологической точки зрения, даже если бы она была возможной. Фрейдисты должны оставаться фрейдистами, юнгианцы — юнгианцами, так же как и другие психологические школы. Экзистенциальные аналитики пытались исправить эту ограничивающую идентификацию со «школами» и побуждали своих последователей двигаться свободно от одной дисциплины к другой, не связывая себя принадлежностью к какой-либо школе. Тем не менее, они не избежали широкой групповой идентификации, которая в итоге в 60-х — 70-х годах кристаллизовалась в Движение Человеческого Потенциала с его холистическими ценностями и предрассудками. Поэтому нам нельзя устранить различия в психологических теориях, но следует скорее приветствовать их и радоваться этому процессу.

Моделью для моего описания психологического развития служит юнгианский процесс индивидуации, и можно оспаривать существующее мнение, что позиция, основанная исключительно на индивидуации, задает слишком высокий стандарт. Я хотел бы внести коррективы в такую позицию. Индивидуация — это не форма элитарности. Такой взгляд правомерен лишь по отношению к некоторым тайным организациям или культам, как, например, к группе мужчин в новелле Г.Гессе «Игра в бисер», где интеллектуальная числовая игра становится исключительным занятием для тех немногих избранных, кто обладал достаточной степенью духовного развития и был способен в ' нее играть. Совершенно точно Гессе показывает итоговое разочарование своего героя Кнехта, который покидает группу, потому что она не имеет связи с обычной жизнью и современной культурой. Именно это я и имею в виду, когда говорю, что истинная психологическая позиция приходит в жизнь, чтобы сохранить баланс между культурой и. потребностью любого, жизненно заинтересованного сознательного индивидуума (как я покажу позже в моей интерпретации сновидения женщины, в котором она собирается полоть овощи на коллективной ферме).

Мы часто обнаруживаем в истории, что определенные культурные установки исчезают или отрицаются, как если бы они более не существовали. Можно заметить, что в течение первого десятилетия после первой Мировой войны были разрушены традиционные культурные ценности. В 1927 г. Юнг выразил свою озабоченность следующей фразой: «Повсюду слышится плач по Weltanschauung; каждый ищет смысла жизни и мира» [1].

Weltanschauung^ — непереводимое слово, которое Юнг описывает как «имеющее много общего с отношением... которое было сформулировано в концепциях» [2]. Потеря таких позиций, следовательно, ведет к потере духовной идентичности и чувству деморализации. Индивидуум или даже целые группы остаются без своей привычной творческой работы или даже без возможности принять участие в выработке культурного канона своего времени. Важно, что именно в течение этого периода 1920-х глубинная психология, вынесенная на острие психоанализом Фрейда, имела сильное инициирующее влияние на культуру в целом. Не означает ли это, что психологическая установка проявляется только тогда, когда одна из основных культурных установок терпит крах?

Есть много убедительных свидетельств в пользу того, что это все еще так в настоящий период истории, когда, например, провал официальной религии в удовлетворении духовных потребностей большого числа людей компенсируется растущим психологическим интересом, даже среди священников (многие из них теперь используют психотерапию и психологическое консультирование). Многие деятели церкви также лично убеждаются в том, что психологический процесс индивидуации всегда был фактором, внутренне присущим лучшим религиозным лидерам. Аналогично, другие люди с преобладающей социальной позицией могут переживать разочарование в бездушной природе политики и изучают психологию власти, чтобы вывести себя из-под ее губительного влияния.

Например, в XVII веке влиятельная группа аристократов, герцог де Ларошфуко, граф де Сен-Симон, де Лафайет, де Севинье создали афористическую биографическую литературу, которая поразительным образом остается современной в ее восприятии реальных источников человеческих побуждений и психологии политической власти. И еще в XIX веке Стендаль выступил с подобной критикой в своих психологических новеллах, и эта традиция была поддержана Флобером, Анатолем Франсом, Золя, Прустом. Эта деятельность сделала французскую литературу серьезной социальной силой, когда она достигла высокой степени психологического осознавания.

К тому же, поскольку во времена перемен (когда терпит крах религиозная или социальная установка) эстетическая или философская установки могут прийти к жизни, мы не можем заявлять, что психологическая установка сама по себе является панацеей для всех культурных катастроф. Во многих случаях перемена позиции с одной на другую удивительным образом меняет судьбы многих людей в соответствии с духом их времени. Здесь Юнг советовал быть осторожными, чтобы не принять саму аналитическую психологию за Weltanschauung. Она не может занять место традиционной культурной позиции, но, однако, может что-то к ней добавить. Юнг говорит: Если бы я должен был назвать самую сущностную вещь, которую аналитическая психология может добавить к нашему Weltanschauung, я бы сказал, что это именно признание существования определенных бессознательных содержании, создающих требования, которые нельзя отрицать, или такие влияния, с которыми сознательный ум должен считаться, хочет он того или нет [3].

Юнг сам не пытался сформулировать культурные изменения, которые могут повлиять на Weltanschauung. Он не писал о том, каким образом эти изменения «были сформулированы в концепции». Но его последователь Эрих Нойманн дал прекрасный пример культурной перемены и с помощью диаграмм показал, как на культурный канон влияют индивидуальные варианты по мере развития искусства христианской эры [4].

Это исследование подтверждает наблюдения Юнга: Weltanschauung охватывает все типы отношений к миру, включая философское. Т.о. существуют эстетический, религиозный, идеалистический, реалистический, романтический, практический Weltanschauung — упомяну только несколько возможностей [5].

Однако сейчас существует растущее число людей, которые находят в психологии новую точку зрения, которая не должна критиковать, вытеснять или спасать своего обладателя от культурных ошибок, но существует сама по себе, и у этих людей есть для этого определенная традиция. Они становятся психологами в лучшем смысле этого слова, людьми типа Уильяма Джеймса, с неугасающим интересом к людям и человеческим состояниям, позволяющим им синтезировать различные точки зрения, создавая тот аспект философии, который может быть назван только психологией (знанием души) из-за его прямого обращения к практическим проблемам жизни. а «Прагматизм», «Некоторое новое имя для старых способов мышления» Джеймса, выросшие из весьма интровертированной социальной философии Иозефа Ройса, создали новую и очень американскую форму психологической позиции. Чтобы ее понять, нам не нужно обращаться к каким-либо религиозным верованиям или эстетическим принципам, к социальным стандартам или к этическим системам. Она стоит на своем собственном основании, в то же время поддерживая интенсивные взаимоотношения с культурой как целым. Джеймс говорил о прагматизме:

Метод прагматизма целиком вооружен и защищен против претензий рационализма. Однако, по крайней мере, в начале, это не приносит никаких особенных результатов. Он не имеет догм, и никакие доктрины не защищают его метод. Как хорошо сказал молодой итальянский прагматист Папини: он лежит посреди наших теорий, как коридор в гостинице. Бесчисленные комнаты открываются из него. В одной вы можете обнаружить человека, пишущего эстетический труд; в другой кто-то на коленях молится о вере и силе; в третьей химик исследует телесные свойства. В четвертой создается система идеалистической метафизики; в пятой показывается невозможность метафизики. Но все они владеют коридором, и все они должны проходить по нему, если они хотят иметь возможность войти или выйти из своих комнат [6].

В ответ на прагматизм в XX веке возникло множество психологических установок, и некоторые люди все еще предпочитают придерживаться этой традиции. Но в свете развития глубинной психологии для многих людей этого оказалось уже недостаточно, так что произошла перемена. Пока психология была только «прагматичной», она опиралась на веру в первичность сознательной воли. Вклад Фрейда изменил эту ситуацию, и его последователи доказали первичность бессознательного, что быстро создало точку зрения, конфликтующую с предыдущей.

Юнг ввел принцип относительности в эту оппозицию и переформулировал обе тенденции в обратимую комплементарность между сознательным и бессознательным, которую он считал внутренне присущей  всему  психологическому  функционированию.  Эго (сознательное) тогда переживает увеличение своего поля виденья, способствуя тому, чтобы взаимодействие между этими двумя, одно из которых — тезис, а другое — антитезис, вело к новому синтезу. Когда это происходит, эго'сознание неизбежно вытесняется из роли наблюдателя сознания и становится также наблюдателем бессознательного; эго не может быть научным бесстрастным наблюдателем, оно — участник-наблюдатель, на него влияет процесс, в нем оно само меняется.

Наша лаборатория по изучению этого процесса взяла за основу методы глубинного анализа и психотерапии, дающие возможность проявления формообразующей природе бессознательного. Мы можем переживать ее в межличностных отношениях аналитика и пациента, в проработке переноса пациента и контрпереноса аналитика, которые подразумевают взаимные проекции бессознательных факторов. Аналитики обычно обсуждали эти явления как очень личный опыт, раскрывающий синдром психосексуального притяжения-отталкивания, и также как очарованность обоих — пациента и доктора — определенными архетипическими паттернами, возникающими из коллективного бессознательного во снах или фантазиях пациента.

Но существует другой элемент переноса и особенно контрпереноса аналитика, который возникает из различий в культурной идентификации аналитика и пациента. Я называю их культурными позициями (установками) ~ социальной, религиозной, философской и эстетической. При осознании и принятии переноса моих пациентов и моего контрпереноса на них я обнаружил, что важно определить их самую сильную культурную позицию и мою реакцию, происходящую из моей собственной доминирующей культурной позиции. Если мы оба придерживаемся одинаковой культурной позиции, видимо, мы можем с высокой вероятностью наслаждаться комфортным ощущением согласия. Но оно может оказаться обманчивым и мешать нам, уводя от главной психологической проблемы. Мы можем просто интенсифицировать наши собственные слепые пятна. С другой стороны, если наши культурные позиции слишком отличаются, мы можем встретиться с неожиданным сопротивлением и создать негативные проекций друг на друга, так что аналитик может легко пережить тут опыт как позитивного, так и негативного контрпереноса.

Я мог бы привести много случаев, когда культурные позиции повлияли на контрперенос, но ограничу себя двумя конкретными примерами. Первый, когда я поймал себя в состоянии позитивного контрпереноса к Пациенту из-за его культурной идентификации. Мой пациент был мужчина с хорошо развитой философской позицией и речевыми навыками, очень ясно ее отражавшими. Я ожидал наших сессий с таким нетерпением, словно я был аспирантом, работающим над интереснейшей темой для кандидатской диссертации. Я осознал природу контрпереноса только тогда, когда он внезапно бросил терапию и вместо этого написал книгу. Я вынужден был лечить свое разочарование до тех пор, пока не осознал, как сильно он ожидал, что он извлечет пользу из моего интереса к нему. Затем я обнаружил, что большая часть моего интереса была иллюзорной, когда понял, что его философская позиция, выраженная в этой книге, не могла вызвать у меня сколько-нибудь устойчивой заинтересованности. Подобный опыт я переживал с людьми, в чьих культурных установках я бессознательно черпал поддержку для своей собственной. Так я понял, что как бы важно ни было учиться у таких пациентов, необходимо также позволить им войти в следующий период их жизни, не осуществляя нашу собственную терапевтическую программу их культурного развития, какой бы привлекательной она ни была. В этом суть самоанализа контрпереноса. Нет необходимости говорить, что если попытаться навязать пациенту собственную культурную установку, отличную от таковой у пациента, то пациент или будет непомерно сопротивляться, или сменит аналитика. Это подводит меня ко второму примеру.

У одного из моих коллег Выл период в жизни, когда социальная установка стала доминировать над предыдущей религиозной установкой, доставшейся ему естественным образом по наследству. Он пришел к убеждению, что наш долг — всегда реагировать на политическую и социальную несправедливость словом и делом, чтобы пресекать любой тип фанатизма. Это была важная ступень в его собственном развитии, но это не всегда было верно для его пациентов. Один из его пациентов был рефлексивный мужчина с эстетической установкой, который, насколько мог, игнорировал социальные проблемы. Он был фотографом и кинооператором, интересовался преимущественно формой и дизайном, и лишь вторично — содержанием. Аналитик не смог удержаться от критики этой позиции с целью развить интерес пациента к социальному благополучию, чтобы исправить то, что ему виделось простым нарциссизмом. Пациент сперва пытался удовлетворить ожидания своего аналитика, но вместо помощи это ввергло его в еще больший невротический конфликт, чем тот, который был у него раньше. В результате он покинул своего аналитика и перешел ко мне с печальной историей своего социального поражения. Как только он получал от меня признание того, что существует здоровая эстетическая культурная позиция, которая не нуждается в социальном оправдании своего существования, его сопротивление прошло, и терапия продвинулась. В итоге это дало ему возможность критиковать и в значительной степени отделить себя от того, что на самом деле являлось нарциссическими обертонами в его эстетической установке, и более активно развивать свои интересы. Это привело его к большему усшку в карьере. Парадоксальным образом возросло его осознавание социальных проблем, но не чувство социальной ответственности. Его долгом осталось его искусство.

Я иногда реагировал на религиозную установку пациентов, когда она была сильно заметна и сильно отличалась от моей собственной. Если этот контрперенос являлся положительным, я действительно мог впасть в веру, что анализ является религиозным опытом, или, по крайней мере, типом духовного упражнения. Эту тенденцию особенно отмечают в практике анализа Юнга, потому что Юнг делал сам акцент на религиозной ценности процесса индивидуации, и многие религиозные люди притягивались к этому типу терапии по той же причине. Опыт учит меня следить за этой попыткой втянуть меня в принятие некритически религиозной системы верований пациента, вместо отстаивания своей собственной психологической точки зрения, не потому что я против его религиозной позиции, но чтобы понять, что в ней остается бессознательным.

Я часто имел большие трудности с моими пациентами, учась регулировать религиозную природу моей работы, чтобы честно сохранить ее символическое содержание без заключения в любую отдельную догму. Делая так, я стараюсь определить и переопределить психологическую позицию как действительность со своими собственными правами. Юнг сам много раз переопределял религиозную установку, которую Дарел Шарп описывает так:

«установка ума, основанная на переживании трансцендентной реальности, реальности психики. Это ведет к позиции, которая признает существование автономных божеств внутри, другими словами, архетипических содержаний, которым эго само подчиняется и должно платить вниманием» [7].

Когда я ухожу от признания ценности доминирующей культурной позиции в моих пациентах, или когда они чувствуют, что я их не понимаю, потому что я не имею такой же позиции, как их социальная, или религиозная, или философская, или эстетическая позиция, я должен попытаться не попасть в эту ловушку и убедить их насколько возможно тактично, что моя культурная позиция является сейчас преимущественно психологической. Поступая таким образом, я могу позволить им взять из моей психологической позиции что-то, что могло бы обогатить и изменить их в лучшую сторону. Это будет обсуждаться позже после исследования некотррых примеров традиционных культурных позиций.

 

Социальная позиция

Находясь, как и все мы сегодня, под влиянием заявлений контр-культурных движений, я часто спрашиваю себя, какова должна быть моя роль в работе с каждым отдельным пациентом. С какими социальными тенденциями он себя отождествляет, в каком направлении он движется? Как эти тенденции влияют на меня? До какой степени я подвержен им? Естественно, что у меня нет ответов на эти вопросы. Но, чтобы не путаться в контрастирующих тенденциях, я пытаюсь полагаться на свою собственную социальную позицию. Она, конечно, исключает людей с ксенофобией, которые слишком боятся других взглядов. Какой бы кризис идентичности по отношению к группе у них ни возникал, их может лечить лишь ровня по симптому. Только если верность группе становится соотносимой с потребностью социального индивидуального самоопределения, может произойти необходимый диалог между индивидуумом и группой.

В начальной стадии такого анализа я выясняю, соотносит ли себя мой пациент с какой-либо стабильной группой, или он находится в переходном состоянии. В действительности не бывает абсолютно стабильных групп. Как было показано специалистом в области социальной антропологии Виктором Тюрнером в его исследовании африканских племен, в каждом обществе содержится зеркально относящееся к истеблишменту меньшинство, которое влияет на это общество изнутри. Если мой пациент находится в таком переходном состоянии, я помогаю ему «вступить в диалог со структурой» [8]. И если это проходит успешно, то с моей помощью пациент достигает нового типа социальной идентичности. Но если он имеет отличную от моей, более четко выраженную социальную позицию, то возможно и другое развитие. Поначалу я, несомненно, должен был считаться со своей неадекватностью в данной области, поскольку в юности имел довольно слабо развитую социальную позицию. Осознание важности этого фактора пришло ко мне позже.

Социальная позиция, вообще говоря, подразумевает выработку этического кода культуры как для существующей культуры, так и для любого контр-культурного движения. Я часто обнаруживал, что эта установка дает особенное сопротивление при анализе, т.к. пациент может думать, что если бы социальные проблемы нашего времени были решены, то конфликт целиком исчез бы, и психотерапия стала бы ненужной. В случаях, если моя социальная позиция отличается от позиции пациента, необходимо следить за тем, чтобы она его не подавляла. Но я должен дать ему понять, что любая истинная социальная позиция не должна отождествляться с политическими мнениями или социальными манерами поведения. В этот момент, чтобы избежать потери времени на разговоры о мирской адаптации или о конфликтующих точках зрения ее сторонников, необходимо понимание процесса индивидуации со стороны терапевта.

Понимание индивидуации убеждает нас, что в любом истинном исследовании социальной позиции нам нельзя прибегать к обычным критериям классификации, т.к. мы рассматриваем как субъективную, так и объективную природу индивидуальных реакций, включая наши

собственные. Нас, следовательно, в большей степени интересует значимое соответствие одних другим, нежели стандартные причинно-следственные связи. В древнем китайском трактате «Искусство ума» есть высказывание, отражающее этот метод следующим образом:

То, что человек хочет знать — это то (т.е. внешний мир). Но его средства познания являются этим (т.е. им самим). Как мы можем познать то? Только через совершенство этого [9].

Иногда говорят, что глубинный анализ усиливает автономию индивидуума в отношении его социальной адаптации. Это верно и в отношении политики. Стадия индивидуализма, даже эгоистичности, неизбежна в начале любого процесса самопознания. Она необходима, чтобы разрушить первоначальную идентичность с классом, в котором вы родились, или типы семейной идентичности, остающиеся бессознательными. Однако, если индивидуализм этого первого разрыва с традицией становится фиксированным, его нарциссическая эксцентричность препятствует нормальному развитию любой истинной социальной позиции. Тип психологического развития, который мы наблюдаем в течение достаточно долгого периода анализа, убеждает меня в том, что в процессе индивидуации вновь должно прийти время для принятия социального измерения жизни. Но это принятие приходит не как предыдущая бессознательная идентификация с отдельным классом или системой верований, а как то, что должно родиться в ответ на индивидуальные потребности.

Женщина старше сорока лет, которая должна была иметь очень сильное чувство социальной идентичности в соответствии с ее высокоэффективной экстравертированной организацией личности, все больше уходила в себя в течение первой части анализа. Она была, соответственно, очень индивидуалистичной в том смысле, о котором я писал. В данном случае абсолютно законным и даже необходимым было развитие религиозной и философской позиции, которые придали бы новую глубину и внутренний смысл ее жизни. В противном случае она могла бы растратить свои таланты в амбициозном, но слепом «делании добрых дел». Но растущая сила новой установки на «накопление в себе» ограничила ее так сильно, что она стала несколько изолированной от мира. Ее проблема в то время казалась мне характерной для некоторых анализируемых и всех тех, кто гонится за интровертированными культовыми практиками. Они открывают так много интересного в дальнейшем постижении внутреннего смысла жизни, что временно забывают о необходимости включения в социальные связи. В тот момент, когда она была готова изменить этот паттерн, у нее был следующий сон:

Я вижу клубневые съедобные овощи, растущие рядами посреди травы на коллективной ферме. Культивация могла бы быть лучше при большей децентрализации общины, и растения можно было бы освободить от сорной травы. Но мешала слишком сильная бюрократия.

Сновидение было дополнено рисунком одного из этих овощей. Он выглядел как спелый кабачок с рваными краями и выпуклым центром. Несколько высоких стеблей торчали из отверстия в центре, они смотрелись, скорее, как тычинки у цветка. Овощ имел запутанную корневую систему, которая, как она ее описала, сплошь заросла травой.

Хотя овощ и был символом консерватизма, позволяющего ей достичь внутри себя нового ощущения стабильности и целостности, она слишком далеко ушла от актуальных социальных связей. Но не только овощ символизировал консервативную интровертивную тенденцию к самоопределению. Это интуитивное качество личности (в ее случае — уводящее от мира) проявилось здесь еще и в центральном стебле, показывающем, что оно может трансцендировать пассивность фазы отдыха в цикле ее жизни. Но этот замечательный овощ, подвергаясь опасности погибнуть от сорняков, останется на одном поле с другими, если женщина не рекультивирует его с новым осознанием потребности в осмысленном отделении плода от других растений на том же поле. Это поле вызывает социальный паттерн, столь далекий от ее обычного образа жизни, что трудно было бы и вообразить: коллективное хозяйство в коммунистическом государстве. Видимо, как раз такой социальный образ и требовался, чтобы скомпенсировать ее психологический индивидуализм.

Этот случай показывает, что когда пренебрегают степенью значимости культурной позициии, то в первую очередь страдает индивидуум. Индивидуальная жизнь женщины нуждалась в зарастании сорняками, в то время как ее социальная идентичность страдала от слепой коллективизации. Несомненно, любая социальная организация в коммунистическом государстве или в капиталистическом демократическом государстве становится неэффективной при обезличивании (бюрократизации). Эта женщина стала консервативно индивидуалистичной при расширении ее социальной позиции, которая в свою очередь обернулась целиком запрограмированным социальным паттерном, где никакой индивидуум не может развиваться адекватно. Выход я вижу в том, чтобы еще раз стать социально направленной вовне, но уже в соответствии с растущим чувством истинной индивидуальности, имеющей социальную жизненность.

Этот случай также показывает прагматическую ценность фемининной позиции. Здесь задействован не традиционный маскулинный идеализм, направленный на создание социальной утопии, но более непосредственный, в сущности фемининный социальный эксперимент. В этом смысле женщины выполняют социальные обязанности, обладая особой способностью индивидуализировать социальную коллективную ситуацию. Этот сон не подразумевает, что ей нужно стать своего рода матерью-землей, создающей идиллический сад, или Амазонкой — вооруженной консерваторшей. Он говорит, что женщина должна найти пути к маскулинно-ориентированным коллективным паттернам вне и внутри себя и сделать свое фемининное влияние более ощутимым.

Зрелая социальная установка может сформироваться в женщине (или мужчине) с дифференцированными чувствами независимо от всех подобных социальных проявлений. При этом не нужно придавать им гипертрофированное значение. Особенно хороший пример — это госпожа Даллоуэй, лондонская домохозяйка, персонаж Вирджинии Вульф. Другой новеллист показал бы ее во внешнем аспекте жизни, но Вирджиния Вульф сконцентрировала внимание на тонком уме своей героини и ее способности к социальному влиянию через чувства:

Она не сказала бы ни о ком в мире, что он является тем или этим. Она чувствовала себя очень молодой и в то же время невыразимо старой. Она проникала как нож через все, и в то же время она оставалась наблюдательницей... Не то чтобы она считала себя гораздо умнее или выше среднего. Она не могла понять, как ей удалось пройти через жизнь, опираясь на те немногие крупицы знаний, что передала ей фройлен Дэниеле. Она ничего не изучала — ни языки, ни историю. Она редко читала книги — разве что мемуары на ночь... Ее единственный талант бьи в почти инстинктивном понимании людей [11].

Когда этого чувства не хватает, люди могут сомневаться в своей способности к адаптации. В поиске ответа на социальные болезни своего времени и на собственные социальные потребности они могут или отчаяться, или будут проводить время, изобретая утопии. Зная чрезвычайную нерасположенность человечества к тому, чтобы долго следовать за одним лидером, этот поиск может вести нас к осознанию того, о чем писал Герберт Рид в «Зеленом ребенке»: существует социальная дилемма, которую не сможет разрешить ни одно, даже самое лучшее, временное правительство. Вольтер предложил свое решение этой проблемы: он побуждал людей прожить жизнь в соответствии с принципами абсолютной справедливости. И здесь мы видим, почему «Республика» Платона, задуманная как прототип всех утопических социальных систем, никогда не могла бы быть реализована на практике, или, если бы ее создали, не смогла бы продержаться долго: она не возникла из работающей социальной позиции, в которой управляет принцип Эроса, но осталась бы выражением философской позиции правительства.

Люди с хорошо развитой социальной установкой могут быть неутомимыми в области конструирования более совершенного устройства общества, направляя свои усилия на создание единства из множественности. Но они знают, что на самом деле их точка зрения нереальна для непосредственного осуществления во времени. Их замыслы и стремления — прежде всего напоминание, что у этих взглядов было впечатляющее прошлое.

Однажды у меня проходила анализ одна аристократическая наследница первых колонистов, которой приснилось, что ее семьей были церковь и государство. Я не ожидал увидеть и не находил непосредственной возможности культурных изменений в ней; но в пределах ее семейной культурной традиции мною была обнаружена замечательная способность синтезировать противоречивые, на первый взгляд, точки зрения. Она придерживалась культурной позиции, которая была в гармонии со многими различиями классов и верований. Приходит на ум картинка с титульной страницы книги Томаса Гоббса «Левиафан», написанной в семнадцатом веке, примерно в то время, когда предки моей пациентки приехали из Англии в Америку. Огромная фигура человека вырастает над холмами сельского ландшафта, усеянного домами, деревушками и церквями. У основания картины расположился большой обнесенный стенами город, в центре которого возвышается церковь. Фигура состоит из огромного количества маленьких человечков в одежде того периода. Эти люди представляют человеческое общество. Нам сказано, что они воплощают «всеобщее благосостояние» — идеал общества у Гоббса, в котором люди сами выбирают свой центральный авторитет. Но эта фигура авторитета сильно ограничена тремя аспектами общества, которые признаются наиболее достойными уважения. Они символизируются короной на голове (королевская власть), мечом в правой руке (армия) и скипетром в левой (церкоьь).

Психология моей пациентки иллюстрируется этим символизмом очень хорошо. Внутри структуры ее семейного паттерна она правильно считала себя гуманитарием в лучшем смысле этого слова и научилась понимать непреходящую ценность этого образа семнадцатого века как современной формы Антропоса, «социума», воплощающего союз «общества» и «структуры» в смысле Виктора Тюрнера. «Левиафан» — это основной образ человеческого сообщества, из которого мы все происходим, и в соответствии с которым мы все функционировали до недавнего времени. Однако сегодня мы все чаще не имеем такого объединяющего образа, посредством которого просвещенное правительство могло бы нейтрализовать и контролировать эксцессы религиозного рвения или власти военных.

Именно из-за нашего недовольства технократией, когда экуменические религиозные группы функционируют автономно и попеременно возглавляют правительственный контроль над вооруженными силами, Юнг никогда не уставал повторять, что если государство составлено из людей, пойманных в ловушку культурной традиции своих отцов, то оно превращается в коллективного монстра [12]. Действительно, Антропос всегда имел чудовищный аспект. И поскольку у нас больше нет тенденции видеть его таким, каким он в действительности является, то здесь очень важно понять разницу между этой его темной стороной и направленностью на процветание индивидуальности.

Антропос — не только персидский маздаистский гностический образ. В раннехристианские времена он известен также как Сын Человеческий. Так он представляется нам в более ассимилируемой форме для нашей культуры [13]. Однако, как архетипический образ, его воображаемая сила может легко ослеплять нас, не давая увидеть его действительного значения. Его очень трудно увидеть объективно, т.к. это образ нас самих в нашей запутанности — объединенный контейнер всех противоположных и множественных человеческих качеств и потенциалов, всегда витающих в воздухе. Непросто ухватить настоящую истину, утверждаемую в картине Гоббса «Левиафан». Вначале вы видите только человеческий образ, контур его тела, руки и очень реалистически изображенную голову с королевской короной, которая, как мы могли бы сказать, представляет королевскую мощь — контролировать и удерживать вместе противоположные силы мирской (армия) и духовной (церковь) власти. Но подпись к «Левиафану» ясно подчеркивает коллективную природу образа: «Материя, форма, власть благосостояния экклезиастического и гражданского».

Так что авторитет именно всего народа, а не одного человека или группы, составляет истиннее тело социального общества. Нельзя забывать подлинное значение эт iro образа: он говорит нам о том, что человек и индивидуален, и коллективен, т.е. является одновременно и цельным, и множественным. И при всей своей множественности он ощущает себя частью культурного целого, что предполагает самые широкие границы человеческой способности к социальному восприятию.

Т.к. символ Антропоса — архетипический образ, то его, конечно, нельзя отождествлять с любой культурной позицией, но он может действовать как объединяющий фокус для всех культурных позиций. В случае религиозной позиции можно найти ответ в символическом образе божественной вечности, для философской позиции — некоторые свежие и оригинальные идеи, для эстетической позиции — великое произведение искусства. Но т.к. социальный инстинкт и социальная позиция являются только материей самого человеческого бытия, то, вероятно, только в их собственном жизненном стиле они смогут выполнить свое социальное назначение и внести вклад в социальную жизнь своего времени. Следовательно, нужно избежать двух опасностей: излишнего индивидуализма и излишней коллективности.