Метафизика истории и строгая наука

 

В этом разделе я собираюсь рассмотреть проблему объективности социального знания и уместности в этом знании различных внеэмпирических посылок.

Возможно, это рассмотрение покажется излишним, поскольку выше мы посвятили десятки страниц данной проблеме. Но проблема столь принципиальна, столь актуальна, что еще несколько страниц окажутся не лишними. В конце концов, этот текст можно рассматривать как дополнение к разделу «Экзистенциальные и культурные доминанты социального познания».

Общеизвестно: наука – знание беспристрастное, знание объективное и достоверное. Но при этом также общеизвестно: в реальном научном познании присутствует фактор субъективности, выражающийся в наличии ценностных доминант. Соответственно, относительно этого положения вещей существует две позиции. Одни социальные теоретики приветствуют наличие ценностных доминант в научном познании и объявляют это присутствие необходимым условием обнаружения научной истины. Другие же настаивают на необходимости обнаружения этих доминант и их изъятия из научного знания, поскольку наличие их несовместимо с природой научной истины.

Я полагаю, что первую позицию можно охарактеризовать как метафизическую. Обосновать ценности эмпирически невозможно. Они имеют обоснование лишь сверхэмпирическое, то есть метафизическое. Соответственно, подход к социальной реальности на основании той или иной аксиологии является социальной метафизикой. Ей по определению противостоит позиция, принимающая за научное суждение лишь то, что имеет эмпирическое и рациональное обоснование.

Выше мы неоднократно солидаризировались со второй позицией. Мы подвергли беспощадной критике социальную метафизику и заклеймили ее как продукт «грез духовидцев». Мы констатировали, что социальная метафизика позволяет ее поклонникам предаться полному произволу в деле социального познания и с чувством превосходства настоящих ученных озвучивать свои субъективные, культурные и политические предрассудки. На этом можно было бы и остановиться, предоставив метафизикам и далее блуждать в их иллюзорном мире, наполненным умозрительными сущностями. Но, к сожалению, необходимо признать, что тексты ученых, отвергающих социальную метафизику, также полны этой метафизикой. Уж больно сильна эта зараза!

С грустью признаю, что и наша книга о социальной теории марксизма полна ценностных суждений. Именно это обстоятельство и породило необходимость написания данного параграфа.

Я с самого начала своей научной карьеры был сторонником строгой и чистой науки. Но декларировать нечто и следовать этому – не одно и тоже. Два десятилетия я исследовал вопрос: как возможно достичь строгого, беспристрастного научного знания? Проблема здесь в том, что хорошо известные, декларируемые критерии и подходы всякий раз при их реализации в реальном процессе познания наталкиваются на почти непреодолимые трудности. Хорошо зная, как и куда нам плыть, мы, почему-то, все время садимся на мель.

На вопрос: «Почему это происходит и как с этим бороться?» Я попытался дать ответ в разделе «Экзистенциальные и культурные доминанты социального познания». Теперь же я хочу поставить в этом деле точку, хотя и осознаю, что часто точка оказывается необходимым условием для начала следующего предложения.

Прояснению моей позиции поспособствовало два эпизода.

1) Однажды я дискутировал с профессором-коммунистом относительно благотворности коммунистического проекта. Я вновь помянул десятки, если не сотни миллионов жертв социалистических экспериментов. Профессор с негодованием мне ответил: «Эти миллионы для вас либералов – жупел! Вы демагогически поминаете их где надо и где не надо, забывая о главном, о глубоко положительном в коммунистическом движении!»

- Позвольте! – отвечал я – Если бы я был фашистом, то на Ваши обвинения в гибели миллионов, я также мог бы говорить, что для Вас эти миллионы-жупел, и что Вы не замечаете глубоко положительной идеи национал-социализма. Кроме того, та легкость, с которой Вы расправляетесь с фактом гибели миллионов, еще более убеждает меня в опасности коммунизма. Я предвижу, что в будущем вы с такой же легкостью оправдаете следующие миллионы, отправленные в топку коммунистического эксперимента.

- Это разные вещи. Национал-социализм – человеконенавистническая идеология. Коммунизм же – идеология гуманистическая.

- Но в Вашем рассуждении скрыто противоречие. Вы начинаете с морального негодования эксплуататорским обществом, Вы указываете на моря крови и человеческого страдания, порожденные этим обществом, и пытаясь ликвидировать его, вы проливаете новые моря крови. Неужели Вы не видите, что Ваши средства отменяют Вашу исходную посылку –мораль, поскольку средства оказываются аморальными?

- Нет здесь никакого противоречия. Противоречие лишь внешнее, теоретическое. На практике противоречия нет. Вся история делается через кровь. С этим ничего не поделаешь. Надо быть реалистами. На кровь смотреть нечего. Главное – во имя чего она проливается. Наши цели выше и гуманнее целей либералов. Без крови не обойтись. Ведь и Вы, восхищаясь достижениями буржуазного общества, прощаете ему ту кровь, что пролилась при его становлении.

Ответ профессора заставил меня усомниться в обоснованности моей критики и моей позиции. Я очень ценю такие моменты – моменты, когда мой оппонент заставляет меня признать слабость или ложность моей позиции. Эти моменты дают мне надежду, что я не изменил делу обнаружения истины, что я – не догматик, но ученый.

Ответ профессора позволил мне отрефлексировать одно мое очень любопытное экзистенциальное состояние. Я изначально признавал относительность любой ценностной позиции. Но в дискуссии с моим оппонентом я изначально знал, что его ценностная позиция противоречива и неадекватна, в то время как моя ценностная позиция может быть эмпирически и рационально обоснована. В итоге выходило, что восстание во имя коммунизма – морально предосудительно, а восстание во имя прав человека – морально оправдано. Это нелепо! – говорит мне разум. Все верно! – говорит мне сердце. Я – ученый, и как таковой привык доверять разуму, но не сердцу. Движения сердца – контрабандный товар, который должен быть досмотрен на таможне разума. Вот я и задумался, что здесь не так. При этом я говорил себе: «Ты можешь решить эту проблему. Эту проблему решить можешь именно ты! Ее не может решить твой оппонент – он моралист, и все его решения заранее предопределены его морализмом. Но ты ведь релятивист, а значит, у тебя есть возможность отсечь все субъективное и предвзятое»

2) Через некоторое время я, наконец, прояснил для себя суть этой проблемы. Решение возникло во время лекции. Я читал лекцию о киниках и рассказал студентам об одной крайне нелепой, крайней странной идее, заявленной этими философами – люди по природе равны. Далее я поведал, что тысячелетия эта идея существовала в качестве странной мутации на задворках культуры, пока не была воспринята в последние двести лет в рамках европейской культуры как очевидная и естественная.

«А как же на самом деле? Люди равны или неравны?» - спросил меня один студент. Мой ответ был таков: «То, что люди равны – это предрассудок. То, что они неравны – это тоже предрассудок. Все зависит от того, о каком обществе идет речь. Скажите: правильно ли живому существу питаться мясом?... Вы правы, вопрос поставлен некорректно. Прежде необходимо определить, что это за живое существо. Если это лев, то мясо будет для него благом. Если же это жираф, то мясо для него неприемлемо. Каждое живое существо имеет набор генетических программ, которые задают параметры его существования. Если бы животные могли говорить, то каждый вид имел бы свою правду. И он никогда не принял бы правду другого вида. При этом и жираф и лев экзистенциально тождественны самим себе. Они ничего не знают о генетических программах, управляющих ими, но они отождествляют себя с результатом действия этих программ. Они когнитивно и экзистенциально невменяемы. Но помимо животных есть еще зоологи. Они неплохо знают о подлинных механизмах существования зверей. И они дистанцированы от их «правды». Зоологу не приходит в голову оправдывать или обличать животное, или ставить его в пример всему мирозданию. Задача зоолога – строгое, непредвзятое знание. То же справедливо и для социальной науки.

Действительно. Общество, социально-исторический организм – это определенная форма социальной жизни. И как таковая оно функционирует сообразно своим социальным программам. Все попытки оценить эти программы обречены на неудачу, поскольку они не имеют объективных оснований. Всякая оценка есть выражение и проявление определенной социальной формы жизни. Оценивать одну форму социальной жизни с позиции другой формы социальной жизни – это произвол, лишенный рациональных оснований. Такая оценка возможна, она непрерывно совершается, но она не имеет никакого отношения к научному знанию, поскольку знание есть отражение сущего, оценка же – выражение отношения к сущему, проявление ожиданий относительно его. В этом отношении коммунизм, фашизм, либерализм, консерватизм, феминизм, расизм, интернационализм, гуманизм, милитаризм, пацифизм, империализм, патриотизм, национализм и тысячи прочих «измов» - социальные программы, идеологии, выражающие сущность той или иной социальной формы жизни, ее ожидания и ее страхи.

Это справедливо и по отношению к ценностной позиции того или иного индивида. Отдельный человек – модус определенной формы социальной жизни (общества). То, что мы называем личностью, и то, что сам человек воспринимает как свою самость – есть индивидуальная конфигурация генетических программ и наличных программ культуры. Естественно, сам человек не подозревает об этом, поскольку он экзистенциально тождественен самому себе. Он ничего не знает о программах, управляющих им, но он отождествляет себя с результатом действия этих программ. Человек – существо когнитивно и экзистенциально невменяемое. Он – феномен, через который социальная матрица пролагает себя в будущее. Социальная матрица неоднородна, она содержит множество разноречивых программ, многие из них – формирующиеся программы будущего, другие – обломки программ прошлого. Социальная матрица как бы порождает множество самых разнообразных индивидуальных конфигураций с тем, чтобы естественный социальный отбор оставил наиболее адекватное и эффективное. Как во всякой системе, здесь возможны сбои и ошибки. Существует предел приспособляемости системы. История эволюции – это не только история выживания и образования нового, но и история вымирания и исчезновения.

В свете этого понимания сущности социального моя дискуссия с профессором-коммунистом есть ни что иное, как столкновение различных модусов определенной социальной формы жизни, «попытка» этой формы «найти» адекватный ответ на внешние и внутренние вызовы. Победа одной из сторон в этой дискуссии (весьма маловероятная) – это экспансия одного модуса по отношению к другому, трансляция определенной мутации. К науке, к истине все это не имеет никакого отношения.

Но мне возразят: сама наука есть одно из проявлений определенной социальной формы жизни. А если это так, то в чем же отличие науки от иных символических систем? Отличия есть и они существенны. Но это тема, требующая отдельного трактата. Пока же замечу. Наука – очень необычная, на наших глазах формирующаяся, новейшая социальная программа. Ее основная интенция – адекватное познание. Ее сила в том, что знание очень часто оказывается залогом успеха. Эта программа формирует особый тип человека – ученого. Во что выльется эта социальная мутация в будущем, пока трудно сказать. Но для меня очевидно – то, что мы наблюдаем сейчас, есть лишь очень незрелые, первоначальные наброски иной культуры, иного общества.

 

В свете всего вышесказанного я должен признать: политическая и моральная критика марксизма, предпринятая в этой книге, не стоит по отношению к научной истине и «ломаного гроша», впрочем, как и объект критики - политическая доктрина марксизма. Эта критика – вербальное проявление модуса определенной формы социальной жизни. Как таковой «я» всецело завишу от «вживленных» в меня «имплантантов» моей культуры. Если я вижу,как «пахан» бьет сапогом в лицо человека, а потом «шестерки» добивают жертву, то я негодую и возмущаюсь, и ищу средства прекратить это насилие немедленно. Это «имплантанты культуры» управляют мной. Если бы я был представителем иного общества, то иные «имплантанты» вызывали бы во мне иную реакцию. Возможно, я оценил бы эту сцену иначе, заявив, что хан – настоящий человек, великий батыр, достойный всяческого почитания, уважения и любви.

Соответственно, моя задача как ученого ради поиска истины обнаружить и нейтрализовать эти «имплантанты культуры». Моя же экзистенциальная задача состоит в том, чтобы хотя бы отчасти преодолеть свою когнитивную и экзистенциальную невменяемость и стать более свободным по отношению к социальной матрице, порождением коей я и являюсь.

Подобная позиция не запрещает ученому заниматься политикой и исповедовать ту или иную идеологию. Дисциплинированный ум вполне может осознавать, в какой системе на данный момент времени он находится, и не смешивать различные «жанры» своей деятельности. В повседневной жизни ученому неизбежно приходится быть субъективным.

Кроме того, возможно да же говорить о степени эвристической обоснованности той или иной идеологии. Любую идеологию вполне можно оценивать на предмет внутренней согласованности, реализуемости на практике, адекватности реальности, соответствия современному уровню научного знания. Естественно, более предпочтительными оказываются хорошо обоснованные идеологии. Только не надо при этом впадать в иллюзию, что более хорошо обоснованная идеология ближе к истине, чем все остальные. В конце концов, основа каждой идеологии - ценности и предпочтения, а они принципиально не верифицируемы.

 

 

Приложение: главы из книги «Комментарии к материалистическому пониманию истории».