Глава 1. Феноменология Русской жизни

 

Ныне мало найдется россиян, которые были бы полностью довольны положением дел в своем Отечестве. Многие из них винят во всем большевистский эксперимент, который уничтожил исконную Россию и насадил здесь чуждые порядки, обернувшиеся неисчислимыми бедами. Другие же проклинают силы, разрушившие советское государство, и заявляют, что распад СССР был крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века. Но тот, кто обратится к прошлому России, с изумлением обнаружит: то, что ныне воспринимается, как пагубные явления последнего века и современности, в действительности имеет давнюю историю и обнаруживается и в XIX, и в XVIII, и в более ранних веках. Это особенно бросается в глаза при чтении записок иностранцев, посетивших Россию. Они, причастные к другой культуре, замечают многое из того, на что не обращают внимания отечественные авторы в силу привычности, «естественности» для них российской повседневности. Эта повседневность оказывается для россиян естественным фоном, не предполагающим альтернативы. Результат такого чтения – очевиднейший вывод – большевизм – это не случайность, а квинтэссенция российской цивилизации. Многое из того, что мы привыкли связывать лишь с советской и постсоветской Россией, обнаруживается и пятьсот лет тому назад. Иными словами, феноменология русской жизни не меняется. Для иллюстрации этого тезиса мы позволили себе привести подборку цитат, извлеченных из записок иностранцев, посетивших Россию за последние пятьсот лет:^[1]

1. «Что касается до простого народа… у него беспрестанно отнимают и бодрость духа и деньги…...иногда под предлогом какого-нибудь предприятия для общественного благосостояния, а иногда вовсе даже не ссылаясь ни на какую потребность в пользу государства или царя»^[2].

2. «….Не препятствовать насилию, поборам и всякого рода взяткам, которым князья, дьяки и другие должностные лица подвергают простой народ в областях, но дозволять им все это до окончания срока их службы, пока они совершенно насытятся; потом поставить их на правеж (или под кнут) за их действия и вымучить из них всю или большую часть добычи (как мёд высасывается пчелою), награбленной ими у простого народа, и обратить её в царскую казну, никогда, впрочем, не возвращая ничего настоящему владельцу как бы ни была велика или очевидна нанесенная ему обида…. Показывать иногда публичный пример строгости над должностными лицами (грабившими народ), если кто из них особенно сделается известным с худой стороны, дабы могли думать, что царь негодует на притеснения, делаемые народу, и таким образом, сваливать всю вину на дурные свойства его чиновников»^[3].

3. «Если же у кого и есть, какая собственность, то старается он скрыть её, сколько может, иногда отдавая в монастырь, а иногда зарывая в землю и в лесу, как обыкновенно делают при нашествии неприятельском. Этот страх простирается в них до того, что весьма часто можно заметить, как они пугаются, когда кто-то из бояр или дворян узнает о товаре, который они намерены продать. Я нередко видал, как они, разложа товар свой…...всё оглядывались и смотрели на двери, как люди, которые боятся, чтоб их не настиг и не захватил какой-нибудь неприятель. Когда я спросил их, для чего они это делали, то узнал, что они сомневались, не было ли в числе посетителей какого-нибудь из царских дворян или какого сына боярского, и чтоб они не пришли со своими сообщниками и не взяли у них насильно весь товар. Вот почему народ… предается лени и пьянству, не заботясь ни о чем более, кроме дневного пропитания»^[4].

4. «…..им не дозволяют путешествовать, чтобы они не научились чему-нибудь в чужих краях и не ознакомились с их обычаями. Вы редко встретите русского путешественника, разве только с посланником или беглого; но бежать отсюда очень трудно, потому что все границы охраняются чрезвычайно бдительно, а наказание за подобную попытку, в случае, если поймают виновного, есть смертная казнь и конфискация всего имущества»^[5].

То же отмечает и Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме»:

«Никому не было дано ускользнуть от этой системы. Государственные границы были наглухо запечатаны. На каждой ведущей за границу столбовой дороге стояли заставы, поворачивавшие назад путешественников, не имевших специальных проездных грамот, получить которые можно было, лишь обратившись с челобитной к царю. Купец, каким то образом пробравшийся за границу без такой грамоты, наказывался конфискацией имущества, а родственники его подвергались пытке, чтобы вынудить у них причину его отъезда, и затем ссылались в Сибирь. По Уложению 1649 г., россиян, уехавших за границу без позволения, а по возвращении разоблаченных в том по доносу, следовало допросить о причинах поездки; изобличенные в государственной измене подлежали казни, а уезжавшие заработать наказывались кнутом. Главной причиной этих драконовских мер было опасение потерять служилых людей и источник дохода. Опыт показывает, что, познакомившись с жизнью на чужбине, россияне теряли желание возвращаться на родину: «русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя, ради их прелести, - высказывался в XVII в. князь Иван Голицын, - одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских детей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек». Не забывали, что из примерно дюжины молодых дворян, посланных Борисом Годуновым на учение в Англию, Францию и Германию, домой не вернулся ни один»^[6]

5. «Русский царь надеется более на число, нежели на храбрость своих воинов или на хорошее устройство своих сил»^[7].

После войн с ливонцами, литовцами и поляками встал вопрос о способах закрепления своего владычества над полученной территорией. И вот, как эта проблема была решена:

«В то время, когда Василий завоевал сначала эти земли, он дозволил туземцам удержать за собою их владения и жить во всех их городах, с тем только, чтобы они платили ему подать, находясь под управлением русских воевод. Но заговоры и бунты, открывшиеся вскоре после того, заставили его поступить с ними решительнее. Итак, предприняв против них вторичный поход, он перебил и увез с собою три части жителей из четырех, коих после того отдал или продал татарам, служившим ему на войне, а вместо них поселил столько своих русских, сколько могло быть достаточным для усиления оставшихся туземцев вместе с его же военными гарнизонами»^[8].

«Хотя этот князь Василий в войне был весьма несчастлив, однако, тем не менее, свои всегда выхваляют его так, как будто бы он вел дела свои счастливо; и хотя иногда ворочалось едва половина воинов, однако они утверждают, что в сражении не потеряно ни одного»^[9].

6. «Ибо у них такой обычай: из окрестностей и соседних мест, по приказанию князя созывают народ, крепостных людей и воинов всякий раз, как надобно вести во дворец знатных послов от иностранных князей и королей; около этого времени запираются все лавки и мастерские в городе, продавцов и покупателей гонят с площади; наконец граждане сходятся со всех сторон. Это делается для того, чтобы этим огромным многолюдством и толпами подданных показать чужестранцам могущество князя….»^[10].

7. «Иного лихого человека подговаривали, чтобы он оговорил напрасно богатого купца или крестьянина в уезде: кривду всё равно делали правдой, так добывали эти ребята деньги»^[11].

«Страсть иудейского сребролюбия и лихоимания до такой степени овладела судьями и начальниками, посылаемыми от благоверных царей по городам, что они приказывают слугам своим вымышлять разныя вины на зажиточных людей, подбрасывают в домы их чужия вещи; или: притащат труп человека и бросят на улице, а потом, как будто отмщая за убитаго, начнут истязать не только одну улицу, но всю часть города, по поводу этого убийства, и собирают себе деньги таким неправедным и богомерзким способом» (Максим Грек)^[12]

«Сюда приводились на суд все те, кого пьяными находили и хватали ночью по улицам. Штраф был в десять алтын…»^[13]. Но при этом: «Пока они сидят в кабаке, никто и ни под каким предлогом не смеет вызвать их оттуда, потому что этим можно помешать приращению царского дохода»^[14].

8. «Теперь некоторые крестьяне страны имеют много денег, но этим отнюдь не хвастаются. Крестьянин хочет ухорониться, чтобы ему не чинили несправедливости»^[15].

9. «И если эти товары нужны великому князю, то торгового человека^[16] вместе с товарами отводят на ям и приставляют к нему пристава, как будто бы для охраны его, чтобы не утащили у него его добра. Но в действительности охраняют его так для того, чтобы он не мог попасть во все закоулки и осмотреть все, что ему нужно в городах и по дорогам»^[17].

«Во всё время моего пребывания в Москве я неотступно прилагал великие старания, дабы заполучить верное изображение города Москвы, но мне не удавалось, ибо там нет художников… Правда, там есть иконописцы и резчики, но я не осмелился побудить их сделать для меня изображение Москвы, ибо меня, наверное, схватили бы и подвергли бы пыткам, заподозрив, что я замышляю какую-нибудь измену. Так подозрителен этот народ в подобных вещах, что никто не отважится предпринять что-нибудь подобное»^[18].

10. «Куда бы ни кинул он взгляд (Петр I – авт.), всюду видел лихоимство, вымогательство и казнокрадство – казенные деньги буквально сыпались из чиновных рукавов. Однажды, выслушав очередной сенатский доклад о непрекращающихся злоупотреблениях, Петр разгневался и сказал Ягужинскому: «Напиши именной указ, что если кто и настолько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен». Записавший указ Ягужинский оторвал перо от бумаги и спросил: «Разве Ваше величество хотите остаться императором один, без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее, чем другой». Царь рассмеялся, печально покачал головой, и в этот раз на том дело и кончилось»^[19].

11. Одной из причин того, что деньги пропадали из обращения, была, по замечанию одного иностранца, глубоко укоренившаяся привычка россиян любого сословия прятать в укромное место всякую монету, которая только попадала им в руки. «У здешних крестьян, если им случайно приведется собрать маленькую сумму, вошло в обычай зарывать деньги в навозную кучу, где они и лежат безо всякой пользы и для хозяина, и для государства. Дворяне опасаются выказывать свой достаток, полагая, что богатство может привлечь к ним неблагожелательное внимание двора, а потому обычно запирают деньги в сундуках, оставляя их без употребления, а те, что посмекалистее, посылают их в банки Лондона, Венеции или Амстердама. В результате того, что деньги укрываются и знатью, и простонародьем, они выпадают из обращения и страна не извлекает из них доход. Петр пытался искоренить этот обычай и в начале войны издал указ: «Кто станет деньги в земле хоронить, а кто про то доведет и деньги вынет, доносчику их тех денег треть, а остальное на государя…Русским купцам, продававшим товары иностранцам, не разрешалось принимать в оплату рубли, они должны были требовать полновесные деньги иностранной чеканки»^[20].

12. «Россия – страна бессмысленных формальностей»^[21].

13. «Русский государственный строй – это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства»^[22].

14. «Российская империя – это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами»^[23].

15. «Все стараются в угоду своему властителю скрыть от иностранца те или иные неприглядные стороны русской жизни…все прирожденные русские и все, проживающие в России, кажется, дали обет молчания обо всем, их окружающем, здесь ни о чем не говорят и вместе с тем, но всё знают. Тайные разговоры должны были бы быть очень интересны, но кто отважится их вести? Даже размышлять о чем-нибудь – значит навести на себя подозрение»^[24].

«Ни один иностранец не может переступить границу России, чтобы не подвергнуться самому строгому расследованию и жестокой критике»^[25].

«Они особенно недоверчивы к иностранцам, суждения которых опасаются, так как считают, что мы не очень благожелательно к ним относимся. Это заранее делает их враждебно к нам настроенными, хотя внешне они кажутся вежливыми и гостеприимными»^[26]

16. «У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов»^[27].

«Россия – империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки – всё покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав»^[28]

17. «Хороший тон повелевает здесь превозносить предков императора и поносить его непосредственных предшественников»^[29].

18. «Я не преувеличу, если скажу, что в Петербурге знакомишься с Россией не лучше, чем в Париже. Ведь не достаточно лишь приехать в страну, чтобы изучить её, а здесь без протекции вы ни о чем не получите понятия. Протекция же вас тиранит и дает обо всем ложное представление, к чему здесь, в сущности, и стремятся»^[30].

19. «Воспользоваться всеми административными достижениями европейских государств для того, чтобы управлять на чисто восточный лад шестидесяти миллионным народом, такова задача, над разрешением которой со времен Петра I изощряются все монархи России. Знаете ли вы, что значит путешествовать по России? Для поверхностного ума это, значит, питаться иллюзиями. Но для человека мало-мальски наблюдательного и обладающего к тому же независимым характером это тяжелый, упорный и неблагодарный труд. Ибо такой путешественник с величайшими усилиями различает на каждом шагу две нации, борющиеся друг с другом: одна из этих наций – Россия, какова она есть на самом деле, другая – Россия, какою её хотели бы показать Европе. Русское правительство, проникнутое византийским духом, да, можно сказать, и Россия в целом, всегда смотрели на дипломатический корпус и вообще на европейцев, как на завистливых и злорадных шпионов. В этом отношении, между русскими и китайцами наблюдается разительное сходство: и те и другие уверены, что мы им завидуем. Они судят о нас по себе…Мне говорят: «Конечно, мы хотели бы обойтись без произвола, мы были бы тогда богаче и сильнее. Но, увы, мы имеем дело с азиатским народом». И в то же время говорящие думают: «Конечно, хорошо бы было избавиться от необходимости говорить о либерализме и филантропии, мы стали бы счастливее и сильнее, но, увы, нам приходится иметь дело с Европой». Русские всех званий и состояний с удивительным, нужно сознаться, единодушием способствуют подобному обману»^[31].

20. «…Россиею по-прежнему правит притворство. Искренно сознаться в тирании было бы здесь большим шагом вперед. В этом, как и во многих других случаях, иностранцы, описывающие Россию, помогали русским обманывать весь мир. Что может быть угодливей писателей, сбежавшихся сюда со всех концов Европы, чтобы проливать слезы умиления над трогательной фамильярностью отношений, связывающих русского царя с его подданными? Неужели престиж деспотизма так силен, что подчиняет себе даже не мудрствующих лукаво любопытных? Либо России еще не описывали люди, не зависимые по своему общественному положению или духовным качествам, либо даже самые искренние умы, попадая в Россию, теряют свободу суждений»^[32].

«Я преклоняюсь перед властью русского правительства над умами людей, хотя и не понимаю, на чем эта власть основана. Но факт остается фактом: русское правительство заставляет молчать не только своих подданных – в чем нет ничего удивительного, - но и иностранцев, избежавших влияния его железной дисциплины. Его хвалят или, по крайней мере, молчат о нем – вот тайна, для меня не объяснимая».^[33]

21. «Тому, кто имел несчастье родиться в этой стране, остается только искать утешение в горделивых мечтах и надеждах на мировое господство. К такому выводу я прихожу всякий раз, когда пытаюсь анализировать моральное состояние жителей России. Россия живет и мыслит, как солдат армии завоевателей. А настоящий солдат любой страны не гражданин, но пожизненный узник, обреченный сторожить своих товарищей по несчастью, таких же узников, как и он»^[34].

22. «Каждый несчастный случай рассматривается здесь как государственное дело»^[35].

«Политические суеверия, составляющие душу этого общества, делают государя за всё происходящее…самодержец, совершенно безответственный с политической точки зрения, отвечает за всё»^[36].

23. «Лгать здесь – значит охранять престол, говорить правду – значит потрясать основы»^[37].

«В России … таинственность заражает всех и всё»^[38]

24. «Язва замалчивания распространена в России шире, чем думают. Полиция, столь проворная, когда нужно мучить людей, отнюдь не спешит, когда обращаются к ней за помощью».^[39]

«Вмешательство полиции в драку подвергает дерущихся гораздо более чувствительным неприятностям, нежели тумаки, получаемые в пылу схватки. Поэтому в таких случаях стараются производить как можно меньше шума, дабы не привлечь внимания блюстителей порядка. Забвение этого обычая приводит к весьма печальным последствиям, как я мог убедиться сегодня утром». Далее следует рассказ де Кюстина о поимке полицией одного из дерущихся. Сначала полицейский сбрасывает его с высоты мачты, затем: «К борту баржи причаливает лодка с несколькими полицейскими. Пленника связывают, скручивают ему руки за спиной и носом вниз бросают в лодку. Это второе падение, немногим легче первого, сопровождается градом ударов. Но и на этом не кончаются пытки. Первый полицейский, герой единоборства на мачте, прыгает на спину поверженного противника и начинает топтать его ногами, как виноград в давильне. Неслыханная экзекуция сперва вырывает нечеловеческие вопли и завывания жертвы. Когда они начали постепенно затихать, я…обратился в бегство…среди бела дня на глазах у сотен прохожих избить человека до смерти без суда и следствия – это кажется в порядке вещей публике и полицейским ищейкам Петербурга. Дворяне и мещане, военные и штатские, богатые и бедные, большие и малые, франты и оборванцы – все спокойно взирают на происходящее у них на глазах безобразие, не задумываясь над законностью такого произвола. Я не видел выражения ужаса или порицания ни на одном лице, а среди зрителей были люди всех классов общества. В цивилизованных странах гражданина охраняет от произвола агентов власти вся община; здесь должностных лиц произвол охраняет от справедливых протестов обиженного. Рабы вообще не протестуют».^[40]

«…и одинокий путник остается один на один с русской полицией, делающей тьму ночную еще страшнее».^[41]

25. «Если же ваше любопытство исключительно выносливо и вам не надоедает причинять хлопоты людям, то, во всяком случае, вы всегда будете под пристальным наблюдением, вы сможете поддерживать лишь официальные сношения со всевозможными начальниками, и вам предоставят лишь одну свободу – свободу выражать свое восхищение перед законными властями. Вам ни в чем не отказывают, но вас повсюду сопровождают. Вежливость, таким образом, превращается в способ наблюдения за вами… что же касается иностранцев, не пользующихся покровительством, то они вообще ничего не видят. Эта милая страна устроена так, что, не имея непосредственной помощи представителей власти, иностранцу невозможно путешествовать по ней без неудобств и даже без опасностей…чрезвычайное недоверие, которое выказывают по отношению к иностранцам представители всех решительно классов русского населения, заставляет их, в свою очередь быть начеку».^[42]

26. «Человека здесь оценивают по отношению к нему правительства. Поэтому присутствие фельдъегеря в моем экипаже производило магическое действие…одним мановением руки фельдъегерь удалял с нашего пути все препятствия. И я с ужасом думал, что люди повиновались бы ему так же беспрекословно, получи он приказание не охранять, но арестовать меня».^[43]

27. «Почти все сочинения современных французских писателей запрещены в России…».^[44]

28. «Я забыл упомянуть об одном довольно странном обстоятельстве, поразившем меня в начале поездки. На всем протяжении от Петербурга до Новгорода я заметил вторую дорогу, идущую параллельно главному шоссе на небольшом от него расстоянии. Эта параллельная дорога снабжена изгородями и деревянными мостами, хотя и сильно уступает главному шоссе в красоте и, в общем, значительно хуже его. Прибыв на станцию, я попросил узнать у станционного смотрителя, что обозначает эта странность? Мой фельдъегерь перевел мне объяснение смотрителя. Вот оно: запасная дорога предназначена для движения ломовых извозчиков, скота и путешественников в те дни, когда император или особы императорской фамилии едут в Москву. Таким образом, августейшие путники ограждаются от пыли и прочих неприятностей, которые могли бы их обеспокоить или задержать в том случае, если бы большая дорога оставалась доступной для всех в момент высочайшего проезда. Не знаю, не посмеялся ли надо мной станционный смотритель (курс. – авт.). Впрочем, он говорил с очень серьезным видом и, по-видимому, находил вполне естественным, что государь захватывает почтовую дорогу в свое полное распоряжение в стране, где монарх – это всё. Людовик XIV, говоривший: «Франция – это я!», останавливался, чтобы дать дорогу стаду овец, и в его царствование возчик, пешеход и нищий, повстречавшись в пути с принцами крови, повторяли им наше древнее изречение: «Большая дорога принадлежит всем!».^[45]

29. «…человек, считающийся у нас ультрароялистом, сошел бы в Петербурге за самого отъявленного либерала».^[46]

30. «Не спешить – это, значит, терять свое достоинство. Чтобы иметь вес в этой стране, нужно торопиться».^[47]

31. «В России деспотизм – на троне, но тирания везде».^[48]

32. «Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума. Там, где общественный порядок основан на гнете, каждый беспорядок имеет своих мучеников и героев. Каждый ловелас, каждый донжуан превращается в борца за свободу только потому, что он подвергается правительственным гонениям, и всеобщее негодование обращено не против наказываемых, но против судей».^[49]

33. «….архитектура того же стиля, который господствует от одного конца империи до другого».^[50]

34. «Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И как это не звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией…».^[51]

35. «У русских такой печальный и пришибленный вид, что они, вероятно, относятся с одинаковым равнодушием и к своей и к чужой гибели. Жизнь человеческая не имеет здесь никакой цены».^[52]

36. По поводу денежной реформы, Николая I, не выгодной населению, но выгодной казне, де Кюстин пишет, «…закон обнародован, и ему повинуются…на бумаге. Этого правительству довольно. Современное политическое положение в России можно определить в нескольких словах: это страна, в которой правительство говорит что хочет, потому что оно одно имеет право говорить. Так, в данном случае правительство говорит: «Вот вам закон – повинуйтесь», но молчаливое соглашение заинтересованных сторон сводит на нет те его статьи, применение которых к прежним долгам было бы вопиющей несправедливостью. Таким образом, ловкость и смышленость подданных исправляет грубые и жестокие ошибки власти».^[53]

37. «Это инстинктивное нерасположение к суду кажется мне верным признаком несправедливости судей. Немногочисленность судебных процессов может быть следствием двух причин: либо духа справедливости у подданных, либо духа несправедливости у судей…спорящие стороны стараются не прибегать к суду и предпочитают полюбовное соглашение даже в тех случаях, когда оно связано с необходимостью поступиться самыми законными притязаниями, ибо такой исход лучше, чем судебные мытарства. Отсюда видно, как мало имеют русские оснований гордиться редкостью судебных процессов в стране произвола и насилия».^[54]

38. «Несчастная страна, где каждый иностранец представляется спасителем толпе угнетенных, потому что он олицетворяет правду, гласность и свободу для народа, лишенного всех этих благ!^[55]

39. «К исторической истине в России питают не больше уважения, чем к святости клятвы. Подлинность камня здесь также невозможно установить, как и достоверность устного или письменного слова.^[56] При каждом монархе здание переделывается и перестраивается по прихоти нового властелина».^[57]

40. Де Кюстин пересекает границу России и оказывается в Германии: «Прекрасные дороги, отличные гостиницы, чистые комнаты и постели, образцовый порядок в хозяйстве, которым заведуют женщины, - всё казалось мне чудесным и необыкновенным. Особенно меня поразил независимый вид и веселость крестьянского населения».^[58]

В заключении де Кюстин делает ряд выводов.

«Я уехал из Франции, напуганный излишествами ложно понятой свободы, я возвращаюсь домой, убежденный, что если представительный образ правления и не является наиболее нравственно чистым, то, во всяком случае, он должен быть признан наиболее мудрым и умеренным режимом. Когда видишь, что он ограждает народы от самых вопиющих злоупотреблений других систем управления, поневоле спрашиваешь себя: не должен ли ты подавить свою личную антипатию и без ропота подчиниться политической необходимости, которая, в конце концов, несет созревшим для нее народам больше блага, нежели зла?^[59]

«Представьте себе республиканские страсти… клокочущие в безмолвии деспотизма. Это сочетание сулит миру страшное будущее. Россия – котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся всё сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва».^[60]

«И не пройдет 50 лет… в России вспыхнет революция, гораздо более страшная, чем та, последствия коей Западная Европа чувствует еще до сих пор».^[61]

 

Часто иностранцев пишущих о России упрекали в предвзятости. Но если этот упрек справедлив, то отчего то, о чем они пишут в 16 веке, оказывается повседневностью современной России? Конечно, их взгляд проникнут отчужденностью взгляда Чужого. Но может быть, именно поэтому они замечают то, что не замечают отечественные авторы. Многое из того, что мы привыкли связывать лишь с советской и постсоветской Россией, обнаруживается и пятьсот лет тому назад. Иными словами, феноменология русской жизни не меняется. Многие склонны объяснять постоянное воспроизводство из столетия в столетие одних и тех же феноменов русской жизни ментальными установками россиян. Но, как марксисты, мы убеждены в том, что ментальность во многом производна от базисных структур общества. В этом отношении возобновление феноменов российской жизни есть следствие того, что структура, их порождающая, ныне в своей сущности не сильно отличается от той, которую мы можем обнаружить и пятьсот лет тому назад.

Таким образом, мы намерены далее обратиться к анализу цивилизационной парадигмы России.

Использование понятия «цивилизационная парадигма» достаточно неожиданный ход для марксистского анализа. Но между цивилизационным и формационным подходами нет антагонизма. Мы полагаем, что наша реформированная версия марксизма обладает достаточной гибкостью для корректного включения цивилизационного аспекта анализа в рамки марксистской социальной теории.

Цивилизационный анализ есть один из аспектов анализа социальной реальности. И как таковой он не отрицает, но дополняет другой аспект – стадиально-формационный. Эта ситуация возникает в силу специфики социального знания. Естественные науки – генерализирующий тип знания. Социальная же теория – не только генерализирующее, но и индивидуализирующее знание. Здесь нам интересно не только общее, но и отдельное, особенное, индивидуальное. Стадиальный аспект анализа выражает генерализирующий интерес знания. Цивилизационный аспект анализа – индивидуализирующий интерес знания. В стадиях и формациях мы выявляем род и вид. В цивилизациях мы вычленяем отдельные социально-исторические особи или их конгломераты.

Цивилизация – специфический способ существования, или стиль бытия, парадигма того или иного социора или федерации социоров. Или же, иначе говоря, цивилизация – общество, взятое в разрезе специфики своей культуры. Здесь культура – совокупность алгоритмов поведения и мышления.

При этом необходимо сделать четыре существенных добавления.

1. Цивилизация всегда локальна, ибо всегда привязана к конкретному географическому региону. Именно эта привязанность и является одной из главных причин формирования индивидуального облика каждой цивилизации. Фактически, цивилизационный аспект анализа пытается уловить «биографическую ситуацию» того или иного социора.

2. Цивилизационный аспект анализа применим лишь ко второй и третьей стадиям человеческой истории. Стиль бытия первобытных обществ столь унифицирован, что хотя и здесь можно говорить о цивилизациях, но эвристически это бесплодно и несущественно. Впрочем, в каких-то очень специальных случаях говорить всё же можно. (См. суждения археологов о той или иной первобытной культуре).

3. В рамках одной цивилизационной парадигмы часто можно выделить различные стадии и различные формации. Так, например, европейская цивилизация или дальневосточная цивилизация (Китай и Япония) прошли аграрную стадию и ныне находятся на стадии индустриализма.

4. Формационный и цивилизационный аспекты анализа не совсем равноправны. Следуя марксистской парадигме, мы склонны рассматривать формационный подход как более фундаментальный. Соответственно, цивилизационный подход формируется на его базе как специфическая конкретизация анализа. Подобное видение приводит к тому, что часто за пространно-мистическими рассуждениями цивилизациологов о судьбах цивилизации следует видеть действие вполне реальных формационных механизмов. Так, например, за анализом периодов рождения, расцвета, упадка и гибели цивилизации следует видеть чаще всего действие определенного способа производства или социального ресурса.

Итак, цивилизация – специфический способ существования, или стиль бытия, парадигма того или иного социально-исторического организма. А стиль бытия, или цивилизационная парадигма в конечном итоге определяется наличным способом производства социально-исторического организма в целом. Этот способ производства реализуется в определенной социальной структуре. И если эта структура существует достаточно долго, то она имеет тенденцию к последующему воспроизводству себя в новых исторических ситуациях. Она становится традицией. Это достаточно любопытная особенность. Если бы история была бы целерациональным процессом (как это полагают старые марксисты), то в новой исторической ситуации реализовывался бы наиболее адекватный, наиболее современный вариант. Но в действительности мы наблюдаем совсем иное. Старая структура, приобретшая силу традиции, вовсе не спешит соответствовать представлениям социального теоретика, который всегда знает, какова на данный момент наиболее адекватная, наиболее современная, «прогрессивная» социальная форма. Старая структура не склонна уступать место новому и до последнего стремится воспроизвести себя вновь и вновь, по возможности адаптируясь к изменившимся условиям. Иными словами, традиционная структура оказывается институциолизированным, устойчивым способом ответа на Вызовы, предъявляемые социору. В этом нет никакой мистики. Для представителей социора этот способ решения проблем оказывается наиболее привычным и понятным. Кроме того, многие из них являются субъектами этой структуры.

В итоге, общество может пройти несколько качественно различных состояний, но при этом сохранить свою цивилизационую специфику. И именно эта специфика фиксируется в понятии «цивилизационная парадигма».^[62]

 

Глава 2. Русь.

Русь – это не Россия. Россия – это одно из ответвлений того, что когда-то именовалось Русью. И, естественно, между Русью и Россией существует определенная цивилизационная преемственность.

Мы можем выделить в рамках Руси два периода: Киевская Русь и удельная Русь.

$ 1. Киевская Русь.

Под Киевской Русью мы понимаем социально-исторический организм, сформировавшийся на базе конгломерата восточнославянских племен в регионе Нижнего Дуная – Днестра – Днепра во второй половине IX в. Механизм формирования этого социора до сих пор остается неясным, но мы вряд ли ошибемся, если скажем, что Киевская Русь была результатом действия внешних и внутренних факторов.

В числе внешних факторов хронологически первым оказывается Византийская империя. Само появление славян в среднем Поднепровье во многом было обусловлено византийской «реконкистой», когда империя восстановила свою власть над Балканами и вновь укрепила пограничные рубежи. Кроме того, географически Византийская империя являлась потенциальным торговым рынком для продукции, производимой славянами. Другой внешний фактор – Хазарский каганат. С одной стороны, воюя и требуя дань с части славянских племен, он ускорял распад родовых и племенных структур, с другой стороны Хазарский каганат сделал южную степь проницаемой для торговых путей, ведущих в Византию, исламский мир и Китай. По большому счету, каганат положил конец в этом регионе хаосу, последовавшему за великим переселением народов, и установил определенный социальный порядок, который изрядно способствовал расцвету соседних цивилизаций.

И, наконец, важнейшим внешним фактором возникновения Киевской Руси была военная и торговая активность норманнов. О последнем факторе следует высказаться значительно подробнее.

Речь идет о так называемой «варяжской проблеме». Споры вокруг роли варягов в возникновении древнерусского государства ведутся уже почти триста лет. Виной тому и неоднозначность исторических источников, и оголтелый патриотизм отечественных историков, и цивилизационная гордыня историков западных. Мы ни в коей мере не собираемся подменять работы профессиональных историков и делать вид, что парой страниц нашего теоретического трактата мы окончательно проясним эту давнюю дискуссию и положим ей предел. Социальный теоретик, по определению, является потребителем продукции профессиональных историков и максимум, что он может сделать – помочь историкам прояснить социальные основания их теорий. На данный момент большинство научного исторического сообщества склоняется в пользу так называемой «норманнской теории». Это естественно, поскольку даже беглое знакомство с основными историческими источниками свидетельствует в пользу «норманнизма». Кроме того, слишком многое в истории Киевской Руси оказывается загадочным и трудно объяснимым без обращения к «норманнской теории».

В частности:

1. С самого начала государственности Киевской Руси мы обнаруживаем ситуацию, когда русская земля оказывается собственностью одного рода – Рюриковичей. Причем монополия Рюриковичей на власть однозначна и в последующем становится непререкаемой традицией. Лишь однажды, в 945 году древлянский князь неудачно претендует на руку княгини Ольги и на киевское княжение. Ничего подобного далее нет и в помине – местная знать не представляет опасности для рода, основанного норманнами.