Глава 5. Политическая доктрина марксизма.

При первоначальном взгляде на марксизм, особенно если пойти на поводу публичных и совершенно искренних заявлений его авторов, можно было бы решить, что политическая доктрина марксизма есть безупречно логичная конкретизация научной теории в политической сфере. Маркс был уверен, что одна из главных заслуг его деятельности – утверждение политической доктрины на базе строгой и беспристрастной науки. По крайней мере, Ф. Энгельс засвидетельствовал успех этого проекта, возвестив о создании в рамках марксизма теории научного социализма.

Мы убеждены, что в лице научного социализма (коммунизма) мы имеем дело с грандиозным самообольщением. Перед нами провал еще одной попытки придать исторически ограниченным морально-политическим ценностям научное обоснование.

Мы решаемся утверждать: коммунизм – это антимарксизм, если под марксизмом понимать научную социальную теорию Маркса. Иными словами: если строго следовать духу и букве традиционного материалистического понимания истории, то в итоге мы не только не получим «научного коммунизма», но и обнаружим ложность и иллюзорность этой доктрины.

Основная проблема, связанная с марксизмом, как мы уже отчасти пытались показать это выше, состоит в том, что в нем научная теория оказывается жестко ориентированной на морально-политическую доктрину. Уже одно это априори ставит под сомнение научный характер марксизма. Весь пафос нашего предыдущего изложения состоял в признании необходимости освобождения эвристически плодотворной марксистской парадигмы от удушающе-цепких объятий политической доктрины. Если это нам удалось, то теперь настало время беспристрастно взглянуть на саму эту доктрину, и, так сказать, поразить чудовище в самое сердце.

 

В общем виде, коммунистическая доктрина может быть развернута в следующих пунктах.

1. Социальный прогресс и, прежде всего, прогресс производства исторически изживают капитализм. Капитализм становится препятствием на пути прогресса и неумолимо клонится к закату.

2. Пролетариат – восходящий класс, субъект, становящейся новой экономической формации.

3. Всеобщий кризис капитализма выливается во всемирную пролетарскую революцию, уничтожающую старое общество. Возглавляет пролетариат пролетарская партия, которая соединяет марксистскую идеологию с субъектом прогресса.

4. Пролетарская революция осуществляется через диктатуру пролетариата, которая подавляет эксплуататорские классы, разрушает старое общество и создает условия для возникновения нового.

5. На обломках капиталистического общества возникает коммунизм, базирующийся на общественной форме собственности, исчезновении государства и классов, преодолевающий разделение труда, тотально освобождающий человечество.

6. Коммунизм означает «конец предыстории», завершение социального становления человечества, наиболее полное и гармоничное развитие производительных сил и творческих способностей человека, бесконфликтное общество, построенное на началах социальной справедливости, господства разума и преодоления предрассудков и так далее.

 

$1. Культурно-историческая обусловленность ценностных доминант политической доктрины К. Маркса.

Прежде чем мы рассмотрим эти пункты по отдельности, необходимо еще раз остановиться на ценностной базе, лежащей в основе этих идей. Именно эта ценностная база является тем генератором, который заставляет всё новых марксистов заворожено распевать свой «политический гимн», не задумываясь об его обоснованности. Она же мгновенно мобилизует марксистов для фанатичного побивания камнями тех, кто усомнился в катехизисе. Кроме того, как мы уже показали выше, эти ценности инициировали политическую доктрину Маркса, но сами при этом никогда не выступали в качестве объекта критического, рефлексивного рассмотрения. И Маркс, и его последователи используют эти ценностные посылки как самоочевидные и всеобщие, как «априорные» предпосылки.

В качестве основных ценностных доминант марксизма можно выделить: вера в прогресс; любовь к «достойному» ближнему, выражающаяся в идее социальной справедливости и гуманизме; ненависть к буржуазии; миссионизм; миллионаризм. Рассмотрим эти посылки детально.

1. Идею прогресса мы уже достаточно полно рассмотрели выше. И нашли её несовместимой со строго научным восприятием. Но, на всякий случай, еще раз подчеркнем. Идея прогресса базируется на определенных ценностных идеях. Ценности же несоизмеримы, поскольку всегда оказываются выражением предпочтений той или иной культуры или эпохи. Любой разговор об истинных ценностях автоматически означает ничем не обоснованный «центризм» (например, европоцентризм) или забавную веру, что в нынешнюю эпоху обнаружены ценности всех времен и народов. Проповедь истинных ценностей означает не просто занятие позиции «центризма», но и демонстрирует полное непонимание принципа историзма. Мы можем указать лишь одно условие, при котором будут обнаружены подлинные ценности для всех времен и народов. Это произойдет в том случае, если окажется, что Бог существует, и он лично явится к человечеству, с очевидностью удостоверив свою божественную природу. Только тогда мы сможем узнать, что есть подлинное благо. Но, судя по всему, ничего подобного в ближайшее время не ожидается.^[172]

2. Вопрос о ценностных доминантах марксизма почти не обсуждался в научной литературе. А если и обсуждался, то, как правило, на недостаточном рефлексивном уровне. Соответственно, вопрос этот не только весьма запутан, но и слабо изучен. Однако о некоторых вещах уже сейчас можно судить достаточно определенно.

Очевидно, что марксисты вдохновляются идеей изначального, природного равенства людей. Они уверены, что людей надо любить, и что каждый человек имеет право на свободу и счастье. Соответственно, они убеждены, что следует решительно и принципиально выступить против зла, то есть всего того, что препятствует свободе и счастью людей.

Мы не имеем ничего против этих ценностных установок.^[173] Но нас удручает тот научный конфуз, в который попадают марксисты. Марксизм – первая научная теория, которая серьезно поставила вопрос о социальной и эпохальной обусловленности ценностей. Но, при этом, марксизм воспринимает собственные ценности, лежащие в основе его политической теории, как само собой разумеющиеся и вневременные. В лучшем случае, они всё же рассматриваются исторически, и тогда оказываются привязанными к коммунистической эпохе. Но подобная привязка вовсе не удовлетворяет принцип историзма. Если мы вспомним, что коммунизм – это бесконечная эпоха, означающая начало подлинной истории и обретение человеком своей собственной природы, то привязка ценностей марксизма к ценностям коммунизма фактически означает утверждение, что эти ценности имеют вневременной естественный характер. Более того, обоснованность подобной привязки недоказана. Что еще хуже, при внимательном рассмотрении мы можем обнаружить, что отчасти ценности марксизма есть ценности индустриальной, капиталистической эпохи, а отчасти они восходят к более ранним эпохам.

Понятие справедливости является константой социального бытия, которое выражает ожидания и необходимость для общества определенного порядка распределения (в широком смысле слова). В позднюю первобытность и в большинстве аграрных классовых обществах идея справедливости воспринимается как выражение божественной воли. Античность, с её развитой теоретической культурой вносит в это представление принципиально новое – теоретическое исследование и обоснование справедливости. Здесь справедливость понимается как порядок, при котором каждому воздается должное. Но за редким исключением справедливость интерпретируется в классовом ключе: эгалитаризму граждан полиса противопоставляется полное бесправие рабов.

В этом отношении, христианское представление о справедливости есть любопытнейшая мутация традиции. Возникает эгалитаристская интерпретация справедливости. Здесь мы имеем дело с мощной проекцией бесправных слоёв населения в область идеологии. Возникает идеал тотального равенства всех людей как детей Божьих. Весьма характерно, что эта интерпретация становится популярной именно в тот момент, когда большинство населения Римской империи оказывается выпавшим из рамок полисного эгалитаризма. Первоначально эгалитарная концепция справедливости бытовала в форме христианского «коммунизма», когда первые христианские общины практиковали общность имущества, отказ от индивидуальной частной собственности, уравнительные принципы распределения, совместный коллективный труд. Со временем стало ясно, что подобная форма общины нежизнеспособна. Достаточно вспомнить, что Павлу удалось получить одобрение своих радикальных реформ со стороны иерусалимской общины под условием регулярной поставки денег на её содержание. В этом отношении более приемлемой формой оказалась экклесия. Как известно, она представляла собой христианскую общину, в которой участники жили частной жизнью, но собирались на совместные трапезы, средства для этих собраний поставлялись ими же. Эти собрания подчеркивали социально-имущественное равенство верующих перед Богом. Со времен первоначального христианства в каноническом праве утвердилась норма, что церковное имущество есть совместная собственность. Удивительно, но эта норма никогда не подвергалась сомнению и не отменялась. Но если бы спустя несколько столетий какой-нибудь нищий явился к облаченному в меха епископу и потребовал свою долю церковного имущества, то он был бы схвачен как опасный смутьян и еретик. Христианский эгалитаризм выдохся вследствие обретения христианством господства и бюрократизации церкви (епископальная церковь). В какой-то момент церковная бюрократия реально узурпировала власть и собственность, официально принадлежащих всему сообществу верующих.

С момента утверждения христианства европейские аграрные общества оказываются в достаточно уникальной ситуации. Большинство аграрных обществ являют относительно гармоничное согласование идеологии и социальной практики. Христианские же общества попадают в ситуацию идеологического дуализма. С одной стороны, средневековье создает естественную идеологию сословной справедливости, исходящую из идеи справедливости как воздаяния каждому должного. И эта идеология воспринимает ситуацию, когда барон пирует в замке, а его виллан ест скудную похлебку в лачуге, как справедливую. С другой стороны, в этих же обществах официально господствует доктрина эгалитарной справедливости: все люди (христиане) равны во Христе и все они будут справедливо судимы вне различий званий и сословий после смерти.

Почти полторы тысячи лет европейское средневековье балансировало в рамках этого идеологического дуализма. Всё большее замалчивание церковью христианской «эгалитарной» справедливости, создание ею концепций, оправдывающих «сословную» справедливость, встречало мощное противодействие в виде широких сектантских движений, индивидуального подвижничества и создания нищенствующих орденов. Подобное балансирование было обусловлено, прежде всего, двумя факторами.

Во-первых, к тому времени как христианство стало мировой религией, его доктрина превратилась в сакральную традицию. Любая попытка изменить её неизбежно ослабила бы и расколола христианство. Без серьезных оснований никто не пошел бы на это.

Во-вторых, христианство – религия с мощной теоретической составляющей: в основе её идеологии лежит священная книга. Нечто похожее мы наблюдаем в иудаизме и исламе. Но там «теоретический» компонент неизмеримо меньше. Иудаизм обладает меньшим масштабом распространения, и он длительное время развивался вне привязки к отдельному социальному организму. В исламе священная книга обладала меньшим объемом, очень сильно было Священное предание и, кроме того, в большинстве своем ислам оказался привязанным к политарным обществам, в которых политарное государство сковывало и подавляло его развитие. И, что самое важное, и иудаизм, и ислам возникли в принципиально иных исторических условиях, они никогда не были идеологией бесправных классов, и в силу этого, они не оказались в ситуации столь мощного отрыва от «естественной» социальной практики.

Именно мощная теоретическая составляющая породила ситуацию, когда христианский эгалитаризм был несомненной догмой для теоретика (монаха или клирика-профессора) и непонятным тезисом для барона или епископа. Да и «третьему сословию», в большинстве своем он был не совсем понятен.

Как бы то ни было, христианская концепция эгалитарной справедливости просуществовала всё средневековье, за редким исключением, не имея никаких практических последствий.

Удивительно, но её реанимация оказалась связана со становлением индустриального, капиталистического общества.

Существеннейшей идеологической установкой буржуазного общества является лозунг «естественного» равенства всех людей. В итоге, буржуазный эгалитаризм смог опереться на тысячелетнюю христианскую традицию.

Теперь социальная справедливость рассматривается как ситуация, где каждый имеет право получить то, что он заслужил. Совсем не случайно, что в Новое время возникает и становится популярной идея человека, «сделавшего себя самого». Буржуазное общество мыслит себя справедливым в той мере, в какой оно является обществом равных возможностей. Такое общество рассматривается как потенциально гармоничное общество. Те же его члены, которые не смогли в силу своей бездарности или трагического стечения обстоятельств реализовать себя, могут рассчитывать на филантропию – еще одна популярная идея Нового времени. И здесь мы также имеем дело с секуляризированной идеей христианства.

Подобную же судьбу имела и христианская идея любви к ближнему и христианский гуманизм. В секуляризированном виде они стали сердцевиной официальной морали капиталистического общества. Более того, мощное развитие теоретической культуры в рамках индустриального общества привело к тому, что эти идеи превратились в «априорную» структуру любого морально-политического суждения. Последнее особенно важно. В XIII в. барон знал, что все люди равны перед Богом и что ближнего надо любить, но он совершенно не понял бы вас, если бы вы заявили ему, что он и его виллан равны, и что он должен сделать всё, чтобы виллан мог жить также богато и славно, как и он. «Черт возьми – возмутился бы барон – как можно равнять мою благородную кровь с кровью этого мужика?! Богато и славно по закону Божьему, по праву и по рождению должен жить я, виллан же должен служить мне!» Теперь же в индустриальном, капиталистическом обществе ситуация в корне меняется. Теоретическая культура и всеобщее образование приводят к тому, что над социальной практикой грозно довлеет (впрочем, совершенно тщетно) альтруистическая и гуманистическая мораль. Самый гнусный, самый бессердечный капиталист, скорее всего с энтузиазмом поддержит в светской беседе идею, что люди, безусловно, равны и необходимо сделать всё, чтобы бедные и несчастные могли жить также богато и счастливо, как и он. Возможно, он даже не преминет заметить, что содержит несколько благотворительных фондов и всемерно поддерживает партию, борющуюся против социальных несправедливостей.

Таким образом, мы видим, что ценности, которые так вдохновляют социалистов и коммунистов, по своей природе являются чисто буржуазными ценностями – ценностями буржуазного общества. По большому счету, весь этот ценностный набор, состоящий в большинстве своем из секуляризированных идей христианства, окончательно сложился в эпоху Просвещения. Здесь мы обнаруживаем и альтруизм, и гуманизм, и равенство, и социальную справедливость, и требование подчинить общество морали, и признание необходимости революции для этого. Социалистические и коммунистические идеи XIX в. лишь развивают и дополняют все эти принципы. И Маркс здесь не является исключением. Те специфические идеи, которые возникают в коммунистической идеологии, есть лишь несущественная аберрация буржуазных ценностей эпохи Просвещения.

В самом деле, Маркс отрицает частную собственность. Как мы пытались показать это в другой главе с цитатами на руках, он отрицает частную собственность еще до того, как было создано материалистическое понимание истории, и была «доказана» неизбежная гибель капитализма. Очевидно, что Маркс изначально неприемлет частной собственности в силу её аморальности. Социологическое и экономическое опровержение её – лишь последующее «счастливое открытие». Но почему, с точки зрения Маркса, частная собственность аморальна? В принципе в ответе на этот вопрос Маркс продвинулся не далее, чем Руссо и вся буржуазная политэкономия. Частная собственность, и, прежде всего, капитал – это кража, но кража не в смысле Прудона. Это кража неосознанная и она обусловлена объективными социальными законами.

Буржуазные идеологи доказывают, что капиталистическое общество справедливо, поскольку здесь каждый получает то, что он заслужил. Маркс не сомневается в справедливости этого принципа: каждый получает то, что он заслужил. Он лишь доказывает, что капиталистическое общество не живет по этому принципу. Аморальность капитализма состоит в том, что здесь рабочий получает лишь малую часть от плодов рук своих. Большую же часть присваивает капиталист, с тем, чтобы еще больше закабалить рабочего. Вот почему Маркс исписал тысячи страниц, посвященных прибавочной стоимости. В некотором роде, эти страницы есть бесконечно длинный обвинительный документ против аморальности капитализма. Также не случайна и симпатия Маркса к пролетариату. Она полностью исторически обусловлена. Как мы уже заметили выше, барону XIII в. и в голову не пришло бы беспокоиться об участи угнетенных классов. Забота о судьбе бедного люда - изобретение XVIII-XIX вв. Эта забота также имеет идеологическое обоснование, которое культурно восходит к христианской идеи любви к ближнему и христианскому гуманизму. Более того, симпатия к обездоленным коренится в фундаментальной христианской установке, которая доминирует в западных умах и поныне: страданиями душа совершенствуется. В XVIII-XIX вв. формируется целая идеализация бедного, но гордого человека. Вектор культурной аберрации здесь очевиден: если страданиями душа совершенствуется, то тот, кто много страдал (угнетенные) морально совершеннее, злодея и угнетателя.^[174] В эту иррациональную культурную ловушку попал не один мыслитель и не одно общественное движение. Достаточно вспомнить шок, который испытала русская интеллигенция при столкновении с «морально совершенным» народом, освобожденным революцией. Или можно припомнить реакцию западного сообщества на десять отрезанных в Чечне голов иностранцев. Наиболее распространенным приговором было: провокация спецслужб. И это понятно, если чеченцев бомбят, то они страдают, а страдающие головы в принципе не отрезают, следовательно, их отрезали те, кто бомбит.

Так что любовь Маркса к пролетариату вполне понятна. Из книг, из школы, из университета он усвоил, что ближнего надо любить, но глупо любить недостойного ближнего, того, кто умножает страдания людей, любить стоит того, кто достоин этой любви. И если ценности марксизма – это ценности будущего коммунистического общества, то можно лишь восхититься культурой Германии начала XIX в., которая столь прозорливо выписала их.

Любовь Маркса к пролетариату проистекает также из его радикальных установок. Достаточно рано Маркс определился как радикальный революционер. Он жаждал полного переустройства общества на началах морального совершенства и справедливости. И в этом он также не сильно отличается от радикалов французской революции конца XVIII в., которых никто не считает пролетарскими политиками. Но сам Маркс с горечью отмечает, что большинство современных ему классов утеряли свой революционный потенциал. В ранних работах Маркса отчетливо сквозит его разочарование буржуазией, освобождающей лишь себя, но не все человечество. Естественно, что он как гегельянец не может видеть здесь одну лишь случайность. Кроме того, как моралиста его не удовлетворяют итоги буржуазных революций – общество всё еще крайне несправедливо. Вполне естественно, что в подобном умонастроении он с неизбежностью обращает внимание на формирующийся пролетариат как на единственный подлинно революционный класс. Эту эволюцию взглядов Маркса достаточно легко проследить по его ранним произведениям. Образно говоря, союз Маркса и пролетариата был в чем-то союзом по симпатии, а во многом – браком по расчету. И лишь последующий миф представил эту встречу встречей суженых. В конце концов, ведь и те, кто творил этот миф, тоже были «гегельянцами».

3. Другой аберрацией ценностей современного Марксу общества является ярко выраженные презрение и ненависть к буржуазии. Отчасти, они проистекают из-за разочарования в ней. Ко второй половине XIX в. буржуазия становится всё более консервативной. Особенно жалко на этом фоне выглядит немецкая буржуазия.

В большей же степени, презрение и ненависть к буржуазии является выражением того духа, который царил среди интеллектуалов XIX в. (особенно немецких).

Причин для этого умонастроения было много, но мы отметим лишь две.

Во-первых, как известно идеологическая надстройка часто оказывается более консервативной, чем базис. В середине XIX в. общество приобретало всё более отчетливый капиталистический характер. Но университеты и интеллектуальные круги всё ещё рекрутировали львиную долю своего контингента из дворянского сословия. Более того, аристократический стиль жизни и аристократические ценности господствовали на протяжении всего XIX в. Даже сказочно разбогатевшие буржуа стремились имитировать аристократию, сладострастно гоняясь за титулами и прочей аристократической мишурой. Вполне естественно, что интеллектуальный дух XIX в. был во многом антибуржуазным. Культурно господствующая аристократия не могла без презрения и ненависти относиться к буржуа. Эта идеологическая линия была столь мощной, что Маркс и Энгельс посчитали необходимым посвятить анализу «дворянского социализма» целый параграф «Манифеста коммунистической партии». Даже среди видных социалистов XIX в. мы обнаруживаем достаточно много выходцев из аристократического сословия. Сам Маркс явно находился под влиянием аристократических ценностей. Всё своё детство и юность он провел в довольно тесном общении с баронской семьёй фон Вестфаленов. Его жена была из этой семьи, и Маркс с удовольствием подчеркивал баронство супруги в официальном общении. Своим дочерям он пытался дать «хорошее» образование, с тем, чтобы они смогли найти приличную партию. Забавно, что человек, возвещающий скорую гибель эксплуататорского общества, подумывает о приличной партии для своих дочерей. Биографы^[175] сообщают, что в какой-то момент Маркс чрезвычайно озаботился необходимостью иметь личного секретаря. Супруга предлагала быть его секретарем, но это предложение было отвергнуто как несовместимое с образом жизни «приличного» человека. В итоге был нанят какой-то мошенник, который в течении пяти лет почти ничего не делал, обольщал женщин и получал хорошее жалование. В личной жизни Маркс являл привычки более естественные для дворянина XVII в. Он пренебрегал своими многочисленными долгами и с презрением относился к своим кредиторам. Весьма характерен следующий случай. К Марксам явился булочник, который долго скандалил по поводу невыплаченных долгов и в итоге заявил о прекращении кредита. В этот момент малолетний сын Маркса ловко выхватил у булочника пару булок и был таков. Маркс с огромным удовольствием и восторгом рассказывал друзьям эту историю.

Таким образом, мы видим, что Маркс находился под мощнейшим влиянием аристократического мировоззрения. Для историка и социального теоретика куда более предпочтительней связывать антибуржуазный дух Маркса с этим влиянием, чем рассуждать о житии святого и его подвижничестве, или о гении, выразившем дух общества, которое якобы возникнет в следующих столетиях.

Во-вторых, антибуржуазный дух интеллектуалов XIX и XX вв. фундаментально обуславливается идеологическим дуализмом, характерным для европейской цивилизации. В индустриальном европейском обществе этот дуализм не только не ослабевает, но и усиливается. Индустриальное общество нуждается в массе образованных людей. В результате, оно создает мощную прослойку интеллигенции, которая во многом оказывается автономной по отношению к обществу. Эта интеллигенция воспитывается в школах и университетах в духе служения «вечным» ценностям, унаследованным от прошлых эпох. И многие интеллектуалы глубоко усваивают этот дух. Но что ожидает их по выходе из университета? Их ожидает приземленная практика, практика часто морально сомнительная, практика адвоката или коммерческого менеджера. Этот исход вызывает у них страстный протест и отторжение. В этом отношении, совсем не случайно, что на протяжении последних трех веков интеллектуалы оказываются в авангарде любого радикального движения. Достаточно вспомнить, что курс западных обществ после второй мировой войны на практически всеобщее высшее образование породил мощнейшие леворадикальные молодежные движения 60-70-хх гг. Другой пример: германский фашизм был активно поддержан немецкими интеллектуалами и студенчеством.

Жизни Маркса и Энгельса блестяще иллюстрируют эту закономерность. И того и другого по окончании университета ожидала рутинная деятельность. Энгельсу не удалось вырваться из её оков, и он стал менеджером филиала семейной фирмы. Кстати, в качестве такового он вел образ жизни типичный для светского человека Англии XIX в. Энгельс выезжал в свет, покупал лошадей и охотничьих собак. Но подлинная его жизнь была связана с социалистическим движением. Маркс оказался более сильной натурой. Но его первые же попытки встроиться в социальную структуру потерпели крах. Маркс надеялся на поприще журналистики обрести экзистенциальную гармонию: являясь уважаемым членом общества, служить идеалам. Но оказалось, что здесь речь идет о выборе «или-или». В результате всю оставшуюся жизнь Маркс прожил аутсайдером. И это случилось лишь потому, что он бескомпромиссно, радикально и последовательно служил идеалам, впитанным из официальной культуры, почерпнутым из чтения книг, из школы и университета.^[176] И как после этого Маркс мог относиться к современному ему обществу?! На деле оно попирало то, чему поклонялось официально, и наказывало того, кто хотел оставаться принципиальным и честным. Поскольку же общество учило быть принципиальным и честным, постольку ситуация принимала еще более отвратительный характер. В некотором роде, революционеры – это те, кто слишком глубоко и буквально воспринял поучения учителей.

4. В заключение упомянем еще о двух ценностных доминантах марксизма: миссионизм и миллионаризм. Излишне напоминать образованному читателю, что эти ценностные схемы не являются специфической особенностью марксизма. Они широко представлены в иудаизме (Маркс, как и многие приверженцы марксизма, был евреем) и в христианстве. В результате этого, они вошли в плоть и кровь европейской культуры.

Во всяком случае, уверенность в своей священной миссии и ожидание «царства справедливости», неизбежно завершающего наполненную злом человеческую историю, больше характеризуют сущность коммунистического движения, чем отсылают к реальному будущему. В этом отношении, марксисты, снисходительно относящиеся к миссионизму и миллионаризму народных движений средневековья, и в тоже время с энтузиазмом повествующие о великой миссии пролетариата и бесконечном царстве коммунизма в будущем, производят весьма удручающее впечатление.

Теперь, рассмотрев ценностные доминанты марксизма, мы можем обратиться непосредственно к его политической доктрине.

$2. Закат капитализма?

Социальный прогресс и, прежде всего, прогресс производства исторически изживают капитализм. Капитализм становится препятствием на пути прогресса и неумолимо клонится к закату.

Этот тезис Маркса ныне может вызвать у трезвомыслящего социального теоретика изумление.

1. Маркс официально провозгласил скорую гибель капитализма в 1848 г. в своем «Манифесте коммунистической партии». Там же он рассказал и о могильщике буржуазии – пролетариате. Если Маркс сделал эти заявления как ученый, то тогда в его лице мы имеем дело с чудесным сочетанием способностей ученого и пророка. В 1848 г. индустриальное общество четко обозначилось лишь в Англии, да и то – на фоне нынешнего уровня развития оно предстает лишь как эскиз. Остальные европейские страны находились на различных стадиях продвижения к этому. Капитализм является социальной формой индустриального общества. Следовательно, для подавляющего большинства европейских стран заявление о четко оформившемся капитализме некорректно. В 1848 г. капитализм только выбирался из пеленок. Естественно, что всякое утверждение в это время о скорой гибели капитализма вызывает изумление. Как бы вы отнеслись к утверждению, что мыслитель VIII в. описал механизмы гибели феодализма и обосновал неизбежность капитализма? Будь он даже трижды Марксом, такая прозорливость невозможна. Как может ученый, пусть даже вооруженный самой совершенной социальной теорией (а такой теории нет и поныне), находясь в начале одной формации предсказать характер следующей формации (формация у Маркса – это всемирно-историческая стадия, занимающая огромный кусок времени)? Если Маркс в своем пророчестве прав, то это возможно только в том случае, если капитализм как стадия занимает 50-100 лет. Но любой теоретик подобную эпоху должен был бы рассматривать лишь как промежуточную, малозначительную форму между феодализмом и коммунизмом. Более того, сам Маркс мог бы задаться вопросом: почему предыдущие стадии-формации длились тысячелетиями (одна первобытная формация длилась несколько десятков тысяч лет), а капиталистическая стадия-формация укладывается в столетие, если не считать время её становления. Подобное уплотнение истории даже с учетом ссылок на ускоряющееся развитие человечества выглядит, мягко говоря, сомнительно.

Если же мы признаем, что капитализм занимает достаточно большой промежуток времени, например, несколько столетий, то и в этом случае знание о следующей формации невозможно. Это противоречит фундаментальному принципу марксизма: характер производства определяет характер общества. Ни один ученый не в состоянии предсказать характер производства через несколько столетий. Следовательно, ни один ученый не может сегодня серьезно говорить о характере общества, которое сменит капитализм. Достоверно поведайте нам о характере развития производительных сил через пятьсот лет и тогда мы рискнем сделать несколько туманных умозаключений о характере общества, базирующихся на них.

Сам Маркс здесь может выступить в качестве блестящего подтверждения нашего тезиса. Он не смог предвидеть характер производительных сил и на сто лет вперед. Конечно, ему удалось уловить суть некоторых тенденций, например, процесс автоматизации производства или глобализации всемирного хозяйства. Но он и представить не мог, что будут представлять собой производительные силы конца XX столетия. Возможно, если бы кто-то поведал ему о них, то он как зачарованный слушал бы о самодвижущихся экипажах, самолетах, космических кораблях и чудовищной силе расщепленного атома. Рассказ же о компьютерах и виртуальной реальности он просто не понял бы.

2. Пока мы привели лишь косвенные аргументы против тезиса Маркса о скорой гибели капитализма. Теперь пора перейти к прямым аргументам.

Самый первый и, пожалуй, самый неопровержимый аргумент – капитализм, просуществовав еще 150 лет после публичного оповещения общественности о его скорой и неминуемой гибели, существует и ныне и, судя по всему, будет существовать еще достаточно долго.^[177] Этот фундаментальный факт радикально расколол последователей Маркса. Одни, вслед за Бернштейном и Каутским, оказались перед необходимостью подвергнуть ревизии марксизм. Другие же остались на позиции ортодоксии. Аргументы последних демонстрируют полное теоретическое банкротство и блестящее владение диалектикой.

А) После того, как в конце XIX в. пролетариат окончательно оформился как класс буржуазного общества и утерял вследствие этого практически весь свой революционный энтузиазм, ортодоксы стали говорить о подкупе пролетариата буржуазией. Аргумент столь замечателен, что ныне к нему прибегают и люди далекие от коммунизма, но неприемлющие западный путь развития. В принципе, этот аргумент был уже неоднократно убедительно опровергнут. Поэтому мы остановимся на нем лишь вскользь.

Этот аргумент весьма темен с фактической точки зрения. С одной стороны, мы видим огромный поток материального богатства, перетекающий из кармана мира в карман Запада. С другой стороны, мы видим масштабную материальную помощь стран Запада остальному миру. Судя по всему, обмен всё же неэквивалентен. Но здесь удивляться нечему. Сложноорганизованное ядро по определению эксплуатирует периферию. Мы же не удивляемся и не протестуем, что человечество эксплуатирует природу.

Кроме того, этот аргумент о подкупе весьма нелеп с логической точки зрения. Сам Маркс одним из первых указал на то, что капитализм с необходимостью эксплуатирует мировую периферию. Соответственно, он мог бы сразу догадаться, что при необходимости капитализм использует часть этих средств на стабилизацию собственного положения. Как бы то ни было, этот механизм оказывается существеннейшей чертой капитализма и позволяет ему избегать серьезных социальных потрясений. Указывать на него, как на причину отсрочки гибели капитализма так же неплодотворно, как говорить, что тот человек обязательно умрет, но пока не умирает, потому что его иммунная система всё ещё работает.

Кроме того, как уже не раз было отмечено: пролетариат оказывается весьма странным гегемоном. Что же это за гегемон, если его революционность убывает прямопропорционально с ростом его богатства и образования? И если это так, то буржуазия вызывает куда больше уважения, поскольку рост её богатства только укрепляет её волю к овладению властью.

Тезис о подкупе загадочен и в плане хронологии. Говоря о подкупе пролетариата буржуазией, обычно указывают на время конец XIX – XX вв. Но ограбление колоний осуществляется Западом уже пятьсот лет. Вполне резонен вопрос: отчего же власть имущие не использовали доходы от этого грабежа ранее? Ведь поводов для этого у них было предостаточно – Запад сотрясали волнения и революции. И какие революции! Достаточно вспомнить Великую Французскую революцию или всеевропейскую революцию 1848 г.

Мы полагаем: чем разглагольствовать о подкупе, не лучше ли обратиться к анализу тех закономерных социально-экономических и политических подвижек в структуре капитализма, которые и сделали возможным более гармоничное включение пролетариата в эту систему.

Б) Аргумент ортодоксов о недостаточной политической организованности пролетариата как причины выживания капитализма также сомнителен. Но спорить с ним весьма затруднительно. Так же затруднительно, как возражать какому-нибудь вздорному утописту, который взялся бы утверждать, что имей крестьяне лучшую военную и политическую организацию, и с феодализмом было бы покончено раз и навсегда. Если аргумент базируется на «вот, если бы…», то он почти неуязвим.

В) Есть еще аргумент о «социал-предателях». Аргумент совсем уж никчемен, поскольку он является разновидностью «теорий заговора». Серьезная социальная наука уже давно отказалась от этого примитивного способа осмысления общественных процессов. Очень грустно, что марксизм – теория, которая является главным виновником развенчания «теорий заговора», сам принес обильную дань делу обнаружения различных заговоров.

3. История опровергла все положения Маркса о механизмах гибели капитализма.