Но помимо собственных исканий в этом труде философа нашли отражение и его основные идеи. В «исповеди» августин блаженный немало рассуждает о проблемах времени и пространства.

Аврелий Августин ставит перед собой смелые богословские вопросы: мог ли Бог создать этот мир раньше или позже, чем создал? что делал Бог до того, как создал мир? Как соотносится Бог с понятиями времени и вечности? В решении их Августин примыкает к платоновскому истолкования времени, то есть считает время сотворенной субстанцией. Мир создан не в текущем времени, утверждает богослов, но время начинает идти от сотворения мира.

Бог находится в вечности, и потому к ней неприменимы временные понятия: "раньше", "позже", неправомерно спрашивать Бога, что он делал тогда, когда мира не было. Следовательно, Бог не мог создать мир ни раньше, ни позже чем создал, то есть время начинает идти только и сразу с сотворением мира.

Аврелий Августин восстанавливает аристотелевское понимание времени как меры движения, и выступает против обыденного отождествления этих понятий. "Я слышал от одного ученого человека, что движение солнца, луны и звезд и есть время, но я с этим не согласен. Почему тогда не считать временем движение всех тел? Если бы светила небесные остановились, а гончарное колесо продолжало двигаться, то не было бы и времени, которым мы измеряем его обороты?", - спрашивает Августин Аврелий. Когда Иисус Навин, говорит Августин, чтобы довершить победу в битве, попросил солнце не заходить, и по молитве его свершилось, шло ли тогда время? Да, время идет в своем темпе независимо от движения небесных или каких-либо иных тел, ведь мы считаем, что время идет даже тогда, когда они находятся в покое и говорим, что такое-то тело стояло столько-то, тем самым подразумевая независимость времени от движения тел.

Здесь находят отражение вопросы долготы и краткости времени, длительности прошлого, измерения времени, психологические подходы к времени? Время разбивается на прошлое, настоящее и будущее, причем первого уже нет, третьего еще нет, а настоящее неуловимо, непрерывно проходит. "Время, становясь из будущего настоящим, выходит из какого-то тайника, и настоящее, став прошлым, уходит в какой-то тайник" Тем не менее, не могли бы мы измерять какую-то иллюзию, следовательно, время есть некоторая реальность. Что же мы измеряем во времени, если никак не можем уловить его суть? - спрашивает он. Реальностью можно назвать и прошлое, которое было когда-то настоящим, и будущее, которому только предстоит стать настоящим. Каждый из нас образ прошедшего несет в своей душе, вспоминает о нем. Будущее видят предсказатели. Значит, существуют на самом деле, имеют не мечтательное бытие все три ипостаси времени.

В нашей душе находится тот тайник или источник длительности, которым мы измеряем глубину прошлого, которое существует не само по себе, а только в связи с глубиной воспоминания. Ничто иное, как память несет слова и образы вещей. Количество конкретного воспоминания для нас равно силе и глубине впечатлений. Точно также и предсказание, предварительное обдумывание на основании тех образов, которые находятся у нас внутри, в памяти, рисуют нам облик будущего. Следовательно, говорит философ нет ни будущего, ни прошлого самих по себе, а есть три лика одного времени -настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего, связанные с памятью и впечатлением, которые суть важнейшие инструменты понимания времени. Бог хочет сказать нам, что мы не должны допускать рассеивания внимания; наша обязанность по отношению к сущему - помнить все, прошедшее удерживать в своей душе.

Более отчетливо, чем философы античности, Аврелий выделяет понятие пространства, которое тогда в основном называлось местом. «Для него так же как и время, пространство имеет некоторую реальность независимо от наполняющих его вещей» Спиркин А.Г. Философия. Он называет пространство не передвигающимся сосудом, то есть не совпадающим с границами тел.

Рассуждения Аврелия значительно очистили от наслоений традицию Платона и Аристотеля и развили субстанциальную концепцию времени, приверженцы которой стремятся обосновать независимость течения времени и существования пространства от движения материальных тел. Логические построения и неожиданная постановка вопросов философом о времени и пространстве всегда вызывали философский интерес; они способны и сегодня служить источником новых образов и ассоциаций.

Читая "Исповедь" Августина, мы чувствуем, как перед нами разверзается бездонная глубина субъективного сознания, но в этой глубине видна борьба объективных мировых контрастов. В ней раскрывается перед нами тот психологический процесс, который в большей или большей степени переживают все, кому вера достается ценой борьбы и усилий, кто приходит к ней путем долгих исканий и сомнений. Вместе с тем, эта же "Исповедь" может быть рассматриваема как субъективное отражение тогдашнего общества, расколовшегося между противоположными полюсами разнузданной чувственной природы и аскетической святости.

 

3. Поэзия Авсония
Биография:
Родился в Бурдигале (ныне Бордо) в богатой галло-римской семье. Его родители имели наследственные поместья и принадлежали к сословию куриалов, отец поэта, Юлий Авсоний, был к тому же известным врачом. Мать, Эмилия Эония, была дочерью землевладельца Цецилия Агриция Арбория. Обучался в Бурдигале, затем в Толосе (Тулузе) у своего дяди по матери Эмилия Магна Арбория, известного в то время ритора. Когда Арборий был приглашен ко двору Константина I учителем для его сыновей, Авсоний вернулся в Бурдигалу. С 334 по 364 занимался преподаванием сначала грамматики, затем риторики, и в качестве ритора прославился по всей Галлии. Жену себе Авсоний взял в том же кругу провинциальной знати. Она родила ему троих детей, старший ребёнок умер в младенчестве, а второй сын Гесперий и затем муж дочери Талассий стали самыми близкими Авсонию людьми до последних лет. Жена его скончалась молодой, лет через десять после свадьбы; впоследствии Авсоний помянул её одним из самых нежных своих стихотворений «О родных».
Ставший в 364 императором Запада, Валентиниан I около 365 пригласил Авсония в свою резиденцию в Августе Треверов (Трире) в качестве воспитателя своего сына Грациана.
В 368 вместе с наследником сопровождал императора в зарейнском походе. Во время этой экспедиции написал для забавы двора два изощренных стихотворения — «Гриф о числе три» (по поводу вопроса, сколько чаш следует пить на пиру) и «Свадебный центон», составленный из полустиший Вергилия, приобретавших в новом контексте слегка непристойный смысл. В награду получил германскую пленницу Биссулу, про которую написал несколько маленьких стихотворений; а по возвращении из похода описал свое плавание по Мозелю в большом стихотворении «Мозелла» — самом известном своем произведении.
Став в 375 императором, Грациан щедро вознаградил своего наставника. Сам Авсоний был назначен дворцовым квестором, а в 377—378 был префектом претория Галлии, его престарелый отец — викарием Иллирика, зять Талассий — наместником в Македонии, затем в Африке, сын Гесперий — префектом претория Италии, Иллирика и Африки (377—380), племянник Эмилий Магн Арборий — начальником императорских имуществ (379), затем префектом Рима (380). В 379 Авсоний был удостоен должности консула — самого почетного звания в имперской иерархии. По этому случаю он сочинил две «Консульские молитвы» в стихах, составил «Летопись» всех римских консулов от начала республики до собственного года и произнес «Благодарственную речь» императору Грациану, полную самых гиперболических славословий.
В 383 Грациан был убит во время мятежа Магна Максима, и Авсоний удалился на покой. В своем сельском уединении он продолжал сочинять стихи, которые рассылал своим знакомым, не помышляя о публикации. Слава о его таланте, однако, разносилась все шире, и достигла двора императора Феодосия, который и предложил поэту собрать и издать полный свод его стихов. Умер в конце 393 или начале 394.
Не обладавший крупным поэтическим дарованием, Авсоний, тем не менее, считается наиболее значительным позднелатинским поэтом.
Для творчества Авсония, как и для многих римских поэтов позднего периода, характерно увлечение формальной стороной стиха, различного рода сложные поэтические эксперименты («технопегнии» («шутки ремесла»), «ропалический» стих), сознательная вторичность, «цитатность» творчества (отсылки к авторам классической эпохи, центоны). С художественной точки зрения критика Нового времени ставила позднеримских поэтов невысоко, но для Авсония отчасти делала исключение, видя в нём певца природы современных Франции и Германии и находя в его лирике созвучность настроениям романтизма, хотя и критикуя при этом его риторическую вычурность.

Авсоний пришел в поэзию на готовое. Он твердо знал: все, что можно сказать, уже сказано наилучшим образом поэтами-классиками, и теперь осталось только использовать их удачи, комбинировать их находки, доводить до предела их приемы.

— Гаспаров М. Л. Авсоний и его время

Из произведений Авсония стоит выделить «Мозеллу» — стихотворное описание путешествия автора по Мозелю,а также цикл стихотворений «О знаменитых городах». Начальное стихотворение этого цикла является одним из самых знаменитых в мировой литературе одностиший:
Prima urbes inter, divum domus, aurea Roma
(Рим золотой, обитель богов, меж градами первый)
Авсонию было лет пятьдесят пять, когда судьба его круто изменилась. В 364 г. власть над Западом получил император Валентиниан I. Главной его заботой был отпор германцам на рейнской границе, главной резиденцией - Треверы (Трир) в северной Галлии на реке Мозелле. У Валентиниана рос сын и наследник Грациан; преподавательская слава Авсония уже разошлась по всей Галлии, и император пригласил его в Треверы воспитателем Грациана. Провинциальный словесник вдруг оказался при дворе, больше напоминавшем военный лагерь. Император «ненавидел всех хорошо одетых, образованных, богатых и знатных» (мрачно замечал историк Аммиан Марцеллин); найти с ним общий язык было нелегко. Авсоний это сумел: риторика научила его обращаться с людьми. Воспитателем он пробыл десять лет, Грациана обучил и грамматике и риторике, от императора получил придворный чин «спутника», от сената чин «квестора».

Как кажется, Валентиниан имел намерение поручить Авсонию и стихотворное прославление своих германских побед: в 368 г. он взял и Авсония и малолетнего Грациана сопровождать себя в зарейнском походе. Но Авсонию удалось убедить императора, что его призвание - не панегирики, а развлекательные стихи: в этой поездке он написал для забавы двора два изощренных стихотворения - ученый «Гриф о числе три» (по поводу вопроса, сколько чаш следует пить на пиру) и «Свадебный центон» с традиционно-непристойной концовкой, весь составленный из полустиший пристойнейшего из поэтов - Вергилия. Этим приемом он не только продемонстрировал свою эрудицию, но и уклонился от опасного соперничества с императором, который собирался и сам писать эпиталамий на ту же свадьбу. В награду Авсоний получил из добычи германскую пленницу Биссулу, про которую написал несколько маленьких стихотворений; а возвращаясь из похода в Треверы (уже отдельно от двора), он описал свое плавание по Мозелю в большом стихотворении «Мозелла» - самом известном своем произведении.
Он ввел в стихи автобиографический и бытовой материал. Что общего у его стихов о себе, о родных, об учителях и коллегах, о своем имении, о своем времяпровождении - с теми стихами-перечнями, о которых была речь? Только одно: и в тех и в других мотивы содержания были заданы во что бы то ни стало. Если Авсоний пишет о родственнике или друге, то он должен совершенно точно назвать и его имя, и степень родства, и общественное положение, и ступени карьеры; если он пишет о своем имении, то он не может произвольно изменить ни его названия, ни его площади, ни его разделения на пашню, луг и лес и т. д. Античность издавна ценила в «стихах на случай» умение точно и исчерпывающе сказать все, что относится к «случаю», и не сказать ничего больше.
Новшество Авсония было только одно, но важное: он подает содержание своих поминальных слов не так, как в эпитафиях, от третьего или от первого лица (разве что в эпицедии отцу), а от второго, в виде обращения к покойнику, и этим вносит лирическую, эмоциональную интонацию. Когда через полторы тысячи лет после Авсония в Европе наступило время романтизма и эпитафии перестали сочиняться, то комбинаторика мотивов в его стихах стала менее ощутима, а игра эмоций сохранила силу воздействия.
(несколько примеров на случай если это все же тот Авсоний; делаем вид, что знакомы с творчеством)
ЭХО ХУДОЖНИКУ
Тщетно! Что ты стремишься лицо даровать мне, художник?
Взором безвестную, ты мнишь ли богиню заклясть?
Речи и воздуха я дитя - и матерь пустого
Отзвука: голос есть, мысли же нет у меня.
Крайние звуки речей умирающих вновь возрождая,
Я, играя, свои шлю за чужими слова!
В ваших ушах я живу, повсюду входящее эхо;
Чтобы портрет был похож, должен ты звук написать!
Перев. В. Брюсов
ОБ ИМЕНИ НЕКОЕГО ЛЮЦИЯ, ВЫРЕЗАННОМ НА МРАМОРЕ
Буква одна блестит, отделенная парою точек:
Одинокая L имя дает угадать.
Дальше выбита М, да, М, - но не вся уцелела,
Камня упавшим куском верх у нее поврежден.
И, здесь кто погребен, Метелл, иль Марций, иль Марий,
Достоверно узнать не суждено никому.
Спутаны все элементы, лежат в случайных осколках,
Ничего не прочесть в этих бессвязных значках.
Смерти людей удивляться ль? И мраморный памятник гибнет,
Смертный день для камней и для имен настает!
Перев. В. Брюсов
ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ЧЕЛОВЕКА СЧАСТЛИВОГО
Прах мой вином окропи и маслом пахучего нарда,
Путник, и пурпурных роз капни бальзам на него!
Вечную мне весну дарует слез чуждая урна:
Я только жизнь изменил, но не покончил я жить!
Радость жизни былой ни одна для меня не погибла,
Веришь ли ты, что я всё помню иль всё позабыл.
Перев. В. Брюсов

Эддическая картина мира

Пространственная «модель мира» скандинавской эддической мифологической системы включает «горизонтальную» и «вертикальную» проекции (переход от одной к другой предполагает некоторые трансформации).
Горизонтальная проекция антропоцентрична и построена на противопоставлении обитаемого людьми и занимающего центральную, освоенную часть земли Мидгарда пустынной, каменистой и холодной окраине земли (Утгард, Етунхейм), населённой великанами (ётунами), а также находящемуся вокруг земли океану, где живёт чудовище Ермунганд (его второе имя — змей Мидгарда — указывает на то, что змей был первоначально элементом позитивной системы — опорой земли). Это противопоставление раскрывается как оппозиция центра и периферии, внутреннего и внешнего (особенно Мидгард и Утгард), «своего» и «чужого», «культуры» и «природы». Кроме того, страна великанов маркирована как находящаяся на севере и востоке. Север в скандинавской мифологии особо демонизирован (как и во многих других мифологиях, в частности у финнов и народов Сибири), на севере также локализуется царство мёртвых — Хель (которое, впрочем, отчётливей и ярче выступает в вертикальной космической проекции). К обеим проекциям относится мотив четырёх карликов-цвергов, носящих имена четырёх стран света (Аустри, Вестри, Нордри, Судри), поддерживающих небо по углам.
Основу вертикальной космической проекции составляет Мировое Древо — ясень Иггдрасиль. Оно связывает землю, где живут люди (Мидгард), с небом, где (в Асгарде) находятся боги и где помещается своеобразный «рай» для павших воинов — Вальхалла, а главное — с подземным миром, где находится царство мёртвых — Хель («низ» и «север», как сказано, отождествляются) и разнообразные водные источники. Можно даже сказать, что Хель является тем центром, в точке которого совпадают горизонтальная и вертикальная картины мира.
Вертикальная схема противопоставляет богов и людей, небесное царство мёртвых для избранных (Вальхаллу) и подземные селения для простых смертных; соответственно — небесных валькирий и живущих у корней мирового древа норн — две категории богинь судьбы. В первой песни «Старшей Эдды» «Прорицание вёльвы» вёльва (провидица) вспоминает «девять миров» (девять — условное постоянное число в скандинавской мифологии, так же как число три, которое лежит в его основе) и девять древесных основ или корней (так что можно даже предположить, что речь идёт о множестве мифических дерев), но одновременно перечисляются три корня, соответствующие людям, инеистым великанам (хримтурсам) и Хель. В более поздней редакции «Младшей Эдды» чёткость вертикальной проекции смазывается, ибо корень связывается не с людьми, а с небом, а инеистые великаны, уже умершие и живущие в подземном мире, заменяются просто великанами — ётунами, живущими на краю земли.
В вертикальной схеме с различными уровнями «древесной» космической модели сопоставлена «зооморфная» серия. Орёл на верхушке, змей Нидхёгг у корней, четыре оленя (возможно, ранее соотносимые с частями света), поедающие листья ясеня Иггдрасиля,— на среднем уровне. Нидхёгг в известном смысле эквивалентен Ермунганду (в горизонтальной проекции), так же как подземные источники и реки можно сравнить с окружающим зем-лю океаном. Кроме того, коза и олень, стоящие на Вальхалле, ствол дерева и источники у корней объединены в вертикальной схеме циркулированием священного мёда, как источника жизненного обновления и магических сил. Белка, снующая по дереву, является своеобразным посредником между «верхом» и «низом».
Кроме Иггдрасиля вертикальная проекция знает также радужный мост Биврёст, соединяющий землю и небо. Пространственная модель мира в скандинавской мифологии однотипна не только большинству индоевропейских, но также сибирской и другим мифологическим моделям мира, которые структурно организованы образом Мирового Древа.