Основные тенденции княжеского попечительства

 

Княжеское попечительство слабозащищенных слоев населения — нищих, убогих, вдов, сирот — явление сложное и неоднозначное, обусловленное факторами экономического, социального, духовно-нравственного характера. Княжеское попечительство развивается вместе с церковно-монастырской системой помощи и поддержки в контексте существующих семейно-родовых форм защиты.

В своем становлении и развитии княжеское попечительство проходит как бы два этапа. Первый связан с распространением христианства в Киевской Руси и его условно можно обозначить, начиная с момента крещения Владимира I до второй половины XII в. (образование удельных княжеств и распространение христианства на окраинах восточнославянских земель). И границы второго этапа — вторая половина XII в. по XIII в. (включительно), когда благотворительные функции князя постепенно сливаются с монастырско-церковными формами призрения.

Первый этап княжеской социальной помощи наименее защищенных слоев населения несет в себе языческие и христианские тенденции. В этом симбиозе формируется княжье право в отнощении защиты и «наряда» людей, не связанных с семейно-родовыми отношениями: вдов, сирот, прощеников и прочих людей церкви.

Изменение социальных отношений к середине Х в. приводит к тому, что «отдельные индивиды могли отказываться от коллективной ответственности: не вкладываться в дикую виру, теряя тем самым помощь и защиту со стороны родичей». (Причины отхода от родовых связей могли быть различными.) Постепенно старая система социальной защиты разрушается и «повышается общественно-устроительное значение князя и дружины». Русская Правда Ярослава Мудрого так отражает эти тенденции — под защиту княжего суда берутся изгои: «изгои будет, либо славенин, то 40 гривен положити за нъ». Словом, вырабатываются патронно-клиентские связи в средневековом обществе, т.е. там, где раньше в основном господствовали семейно-родовые отношения. Создавшаяся новая клиентелла получает не только экономическую поддержку, но и защиту от сторонних государственных сил.

Проблемы княжеского попечительства и защиты нуждающихся не имеют однозначного трактования в российской исторической науке, хотя здесь и сложилась определенная традиция. Нельзя сказать, что княжескому «нищелюбию» не уделялось внимания, однако специально эта проблема в историографии рассматривалась в XIX и XX вв. как отдельно, так и в контексте с другими вопросами социальной защиты (работы А. Стога, Е. Максимова, В. Горемыкиной, Т. Бибанова и др.).

В XIX в. А. Стог одним из первых предпринял попытку исследования процесса социальной поддержки и защиты. Начальные формы общественного призрения он относит к деятельности русских князей и Русской православной церкви. И хотя не анализирует ранние стадии поддержки и защиты, а только воссоздает в хронологическом порядке на основе летописного свода их этапы становления, благотворительная деятельность князей рассматривается ученым как древнейшая форма общественного призрения.

Затем Е. Максимов, оценивая княжескую систему поддержки как благотворение на основе внутренних, индивидуальных мотивов и потребностей отдельных личностей, в контексте христианских представлений о сущности милосердия, приходит к выводу, что «нищелюбие» князей не было связано с «государственными обязанностями», а носило благотворительный, добровольный характер, исходя из «религиозно-нравственных побуждений». С этих позиций он объяснял причины, по которым Русские князья поручают церкви дела милосердия.

Подходы к данному вопросу в XX в. в отечественной исторической литературе достаточно разноречивы. Так, В. Горемыкина считает, что в основе княжеского «нищелюбия» лежит прежде всего классовый и политический характер действий, утверждая, что «нищелюбие» как феномен социально-политических отношений в зарождающемся классовом обществе есть средство поддержания авторитета власти и механизм ослабления социальной напряженности.

Здесь важно учитывать, что реципрокные связи и отношения с принятием христианства расширяются и дифференцируются. В период разрушения единого родового пространства появляется несколько субъектов помощи, где наряду с семейно-родовым субъектом поддержки появляется княжеская и церковно-монастырская защита. Поначалу она незначительна и охватывает только города. Можно предположить, что это были незначительные островки новых форм поддержки, а не система, как считали исследователи в XIX в. Так, согласно имеющимся данным, «к началу XI в. насчитывалось 20-25 поселений городского типа, в XI — первой половине XII вв. — около 70, к середине же XIII в. — 150 феодальных городов», в то время как деревень насчитывалось около 50-75 тыс. В связи с тем, что резиденцией князя являлся средневековый город, именно здесь и проявлялось его «нищелюбие», которое описано в летописях. Поэтому вряд ли можно считать, что княжеское попечительство в своих новых христианских традициях на первых порах было крупномасштабным и всеохватывающим явлением. Нам представляется, что противопоставление христианского города, который еще живет по своим языческим традициям и обрядам, и языческих поселений накладывало весомые ограничения на действия и поступки князя. С одной стороны, он должен был «рядить как язычник», с другой — как князь христианский. Это противоречие и нашло свое отражение в княжеском суде.

По данному вопросу в начале XX в. была выдвинута гипотеза, согласно которой «для язычников он был князь с неограниченной властью и считал себя вправе самому через своих судей судить, например, преступления на почве семейных отношений; для христианского населения его власть была ограниченная». Можно добавить, что для христианского мира княжеская власть соответствовала традициям греческого номоканона. Именно в этом и можно видеть ее ограничение. Подобная двойственность в положении князя как правителя христианского и языческого населения накладывает специфику на его функции защиты.

Горизонты княжеской власти постепенно расширяются: князь выступает не только в качестве военачальника и собирателя дани как основной формы обогащения, но и как правитель земель. Причем теперь нужны иные средства управления. Это становится тем более актуальным, когда возникает прослойка изгоев, оторванных от своих родовых корней, не имеющих социального статуса и защиты. Именно в этой ситуации происходит переориентация в княжеских функциях защиты, у нее появляются социальные охранные функции. Можно предположить, что изгои и прощеники, входя в состав княжего хозяйства, получают княжий суд по христианским законам, но применять в данном случае понятие «.социальная защита» можно лишь с большими оговорками, так как они были «христианской собственностью» князя, поэтому и могли дариться церкви и уходить под ее юрисдикцию со всеми доходами на основе общих идеологом бытия.

Двойственность княжеской социальной защиты заключается не только в ее идеологической разнонаправленности, но и в субъектной, когда изгои имеют те же уровни приоритетности, как и дружина, что и отражается в материалах летописей.

Исследователи XIX-XX вв., рассматривая благотворительность князя Владимира, увидели в ней некую систему. Однако они не учитывали те факторы, о которых речь шла выше. Не учитывалось ими, что летописец не только отражал исторические события, но и следовал определенным идеологическим установкам своего времени. Он должен был показать изменение в личности князя после того, как им воспринято христианство, продемонстрировать, как личностное преображение привело к новым социальным поступкам, благотворно отразившимся на жизни народа.

В этом отношении показательны два эпизода-противопоставления: установление памятников князем Владимиром языческим кумирам и возведение храма. Когда он ставит языческих богов Перуна, Хороса, Дажьбога и других, последовали определенные негативные социальные события: «И осквернися кровьми земля Руска и холмъ тъ». Затем, когда он возводит церковь, ситуация в корне меняется. Он «сотвори праздник велик», где раздавал, по одним источникам, «ЗОО вар меду» и «ЗОО гривен» и праздновал восемь дней с дружиной, боярами, посадниками, «убогами». Лаврентьевская и Радзивилловская летописи отмечают: князь приказывает, чтобы тем, кто «больнии и нищий и не могли ходити», приходили и раздавали снедь по дворам. Этот факт А. Стогом, Е. Максимовым абсолютизируется и интерпретируется как постоянно Действующая «социальная программа» князя Владимира и русских князей не только без увязки с контекстом повествования, но и без учета следующего факта в данной части. А следом показано «роптание дружины». «Зло ес(ть) нашими головами ясти деревяныи лжицами, а не сребряными». Владимир повелел «ковати» серебряные ложки, говоря: «Сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, яко дед мои и отець мои доискался с дружиною злата и сребра».

Данный эпизод, выступающий как антитеза «нищепита-тельству» князя, как правило, не интерпретируется и не замечается современными исследователями. А ведь что получается? С одной стороны, показана вынужденность существования князя по законам и заветам «дед» и «отець», подчинения языческим правилам и законам, поскольку не все субъекты разделяют христианские обычаи и традиции (установление языческих богов), с другой — то новое христианское начало, которое изменило поступки князя, об этом свидетельствует возведение церкви.И, наконец, третья сторона этого эпизода дает представление о той общественной стратификации с реальной раскладкой политических сил, с которыми князю приходится считаться в деле общественной благотворительности (роптание дружины).

Вполне возможно, что поздние переписчики находились под влиянием того, что князь Владимир был канонизирован Русской православной церковью. Следовательно, его деяния должны соответствовать обязательной триаде, доказывающей его святость. По мнению некоторых исследователей, «исцеление больных, раздача богатств, щедрые подаяния милости» — основные доказательства святости. В русских летописях они имели определенную формулу: многих канонизированных русских князей характеризовали как «мнихолюбив», «страннолюбив», «нищелюбив». Например, другой канонизированный князь — Владимир Мономах, предстает в летописях как «Володимер, боголюбив, любовь имеа ко священическому сану, и мнишеский чин любя, и страныа, нищаа накормляще и напояше, аки мати дети своа». Поэтому необходимы лишь формы «нищелюбия», и чем более они носили помпезный характер, тем больше князь был достоин «почестей» святого. Этими же добродетелями наделен и князь-Иван Калита. Однако в похвальном слове Сийского Евангелия, по мнению исследователей, «милосердие Ивана Калиты — не более чем дань «литературному этикету», требовавшему изображать князей идеальными правителями.

Что касается традиции трапез как форм нищепитательства по случаю каких-либо больших празднеств или общественных событий, то и они не являются исключительным явлением.

И в других языческих народов такие же традиции, причем они также могут не быть связаны с институтом гостеприимства, а носить политический и общественный характер. Да и вообще публичные обеды — древнейшая языческая «демократическая» традиция, что подтверждается историческими свидетельствами и в других цивилизациях — в Древнем Риме и Древней Греции. Так, Нерон прекратил публичные обеды (publica соеnае), заменив их раздачей корзин с припасами, а Домициан восстановил их, Троян же предоставил на выбор нуждающимся _ обеды, корзины с продуктами или деньги. Аналогичные благотворительные акции наблюдались и в Древней Греции, где совместные трапезы назывались эранос, сисситии как форма установления равноправных отношений между различными слоями полиса (она использовалась Ликургом в Спарте).

В этот период появляются новые тенденции для восточнославянского мира, характеризующие трансформацию общественных языческих братнин на основе христианских моральных и идеологических установок. Этот механизм перехода к новым Структурам поддержки через узнаваемые, привычные формы коллективной защиты, включение в орбиту поддержки все новых слоев сообщества, появившихся или «открываемых» заново в период разрушения устоявшихся социально-экономических связей — та тенденция, которая будет просматриваться во все эпохи российской истории помощи и защиты.

Однако переход к новой системе княжеского патернализма — христианской — осуществляется не только на основе новых идеологических установок, но и через реформирование княжеских обычаев и традиций, устоявшихся в прежние времена отцов и дедов. На первых порах происходит переосмысление, переориентация института праздников. Князь на правах старейшины осуществляет те функции редистрибутивных отношений с миром и отдельными его членами, которые соответствуют не праздникам «верви», а новой «помогающей» идеологии, где единение осуществляется на основе христианских принципов. Изменяется идеология праздников и ее ритуальная суть, хотя языческие элементы полностью не изживаются. Институт праздников связан с важнейшими этапами деятельности князя, с его семейными и общественными событиями. Поводом к празднику могли быть личные события, но возводящиеся, как правило, в ранг общественных (рождение ребенка и закладка по этому случаю храма). Тем самым изменялась парадигма события, она несла в себе литургическую основу бытия отдельного субъекта и всего сообщества на новых объединяющих началах.

В 1070 г. у князя Всеволода родился сын Мстислав, в честь этого события заложена церковь Святого Михаила в Всеволожском монастыре. В 1173 г. у князя Рюрика Ростиславича родился сын, и по этому случаю заложили церковь Святого Михаила. Нельзя сказать, что праздники были с одной только «христианской тематикой», но роль князя как главного «учредителя» таких действий — бесспорна. Так, в 1148 г. Изяслав Мстиславич по прибытию в Новгород дает пир, где «гуляет» вместе с народом, в 1195 г. Рюрик Ростиславич дает пир в честь Давида

Смоленского, где присутствовали не только знатные люди, но и «торки, черенцы и нищие».

Однако княжеское нищепитательство, как отмечалось, явление более сложное и противоречивое. В летописях практически не зафиксировано его проявление в экстремальных ситуациях: в периоды голода, мора, наводнений, хотя в средневековый период России более 40 лет приходится на голодные годы. Летописи сообщают об этом примерно каждые 7 лет, причем зафиксированы случаи, когда голодное время продолжалось 2-3 года. Пока не найдено свидетельств «милосердия» в эти периоды. Возможно, что проблемы массового голода находились вне княжеского попечения, к тому же они требовали длительных форм помощи, что не характерно для практики княжеской общественной поддержки.

В 1034 г. в Ярославле вспыхнул голод, князь Ярослав не предпринял никаких действий по его ликвидации. Как передает Лаврентьевская летопись, он только философски констатирует: «Бог наводит по грехом на каюждо землю гладо или моръ ли ведромъ ли иною казнью, а члвк не весь ничтоже». Тем временем сами горожане «...идоша по Волзе все людьэ в Болгары и привезоша [жито] и так оужиша». Аналогичная ситуация наблюдалась в 1128 и 1230 гг. в Новгороде. Понятно, что в период массового голода резко поднимались цены на продукты питания, тем не менее эти вопросы не регулируются княжеской властью, помощь чаще всего приходила из-за границы. «Как скоро лед прошел, пришли немцы из-за моря в Новград на многих судах с житами, мукою и всякими овосчи и учинили великое избавление граду сему, по неже были уже все при конце жизни. И от сих жита много стали дешевле».

Характерно для данной ситуации то, что общественная самопомощь была, как и в случае голода в г. Ярославле, более эффективной и она затрагивала различные аспекты. Среди них можно выделить «санитарные мероприятия». Голод в Новгороде 1128 г. сопровождался «мором», эпидемией, новгородцы приглашают «наймитов» для вывоза и похорон мертвых. В 1230 г. организацию погребения умерших взял на себя архиепископ Гпиридон и Станила, «муж блага и смиренн». Согласно летописи Ставила вывез и захоронил в скудельнице более 3000 человек. По некоторым сведениям, в Новгороде за два года было похоронено умерших от голода 6530 человек.

Со второй половины и до конца XII в. княжеская помощь и защита нуждающихся претерпевает существенное изменение в функциях, мерах и средствах их осуществления. Это обусловлено тем, что, во-первых, наметилась тенденции роста монастырского и церковного призрения, во-вторых — князь становился хозяином-вотчинником своего удела, в-третьих, административное правление князя осложняют монголо-татарские набеги и данничество. Удельное княжение вырабатывает свою корпоративную культуру помощи и поддержки. Но все же имеются и общие тенденции, связанные с княжеской помощью и поддержкой, — это дальнейший процесс проникновения христианства, строительство городов, защита мигрантов, охрана земель от набегов соседей.

В XIII в. происходит крещение инородческой Руси. Процесс, как известно, сложный и драматичный. К этому времени князь Рязанский Ингвар Игоревич уже стремится проникнуть в глубь Мещерских и Муромских лесов, а князь Новгородский Ярослав Всеволодич — в северо-западную часть Новгородских земель, чтобы приобщить к христианской вере, живущие там народы. Процесс этот сопровождается строительством городов, церквей и монастырей. Из летописи о рязанском князе, мы узнаем, что «Великий князь Ингвар Игоревич, обнови землю Рязанскую и церкви постави и монастыри согради, и пришелци утеши, и люди многи собра...» Здесь наблюдаются защитные функции князя, которые обусловлены адаптацией к новым условиям жизни людей. Подобный вид поддержки, особенно в период монголо-татарского нашествия, распространяется повсеместно. В 1238 г. князь Ярослав Всеволодович, прибыв во Владимир, осуществил ряд мер по организации восстановления города. «Первою заботой князя было очищение стольного города от трупов, которыми наполнены были не только улицы, дворы и жилища, но и сами храмы; нужно было собрать и ободрить разбежавшихся от татарского нашествия жителей». Захоронение в братских могилах — скудельницах — тоже функция и задача князя, (в данном случае князь выполняет не только христиан-ско-нравственный долг, но и предпринимает меры против распространения различных моровых поветрий — непременных спутников всех массовых пандемических событий). В 1252 г. ситуация повторяется. Александр Невский, вступив на княжеский престол, восстанавливает г. Владимир, строит церкви и собирает разбежавшихся жителей.

Как считают историки, князь олицетворял народную власть и не был лишь случайным ее придатком. Он — необходимый орган древней государственности для удовлетворения насущных общественных потребностей населения — внешней защиты и внутреннего «наряда». Таковы требования к нему населения земли — вотчины. Однако, когда русские княжества находились под властью Золотой Орды, выполнение этих требований практически было невозможно. Поэтому весь период характеризуется спадом княжеской охранной деятельности, и лишь отдельные князья находили новую парадигму действий по защите и поддержке земель — вотчин, а значит, и населения (к ним относятся князья Александр Ярославич, позднее Иван Калита).