Вторжение маньчжуров в приамурье и нерчинский договор 1689 Г.

Маньчжурский образец договора существенно отличался от уже согласованного головинского проекта. Сонготу и его советники предлагали вести границу не только до вершины реки Горбицы, но далее по горам до морского побережья, где она должна была закончиться у мыса [29] Cвятой Нос ¹³³. На Аргуни же они допускали возможность промыслов для подданных обеих сторон (этим побивался их же аргумент о нежелательности подобных промыслов в районе Албазина, но Головин упустил это из виду). Что же касается мыса Нос, где маньчжуры предлагали закончить границу, то пункт с таким названием лежал на Чукотке (Святой Нос). Таким образом, цинские представители требовали на деле «постановить границей реку Лену, о которой они прежде этого, наверно, и не слыхивали» ¹³⁴. И действительно, когда русские уполномоченные попросили маньчжуров показать на карте, о каком мысе идет речь в их проекте договора, то его не оказалось на цинских картах! Этот пункт они видели только на русской карте, которую им показывал Головин, их же познания в географии данного района вряд ли распространялись намного далее Албазина ¹³⁵. Однако это не помешало им начать уверять русских, что ближайшие к Амуру горные хребты якобы «издавних лет владения бугдыханова высочества», и настаивать на отдаче им всего северо-востока Якутии. Причем эти домогательства они сопровождали угрозой войны ¹³⁶.

Русский посол решительно отклонил эти новые притязания и настаивал на проведении границы по хребту, ближайшему к Амуру и идущему параллельно реке, а земли к востоку от Зеи в районе реки Уди предлагал оставить без разграничения. Эти предложения содержались в новом варианте договорного письма, направленного Головиным Сонготу 26 августа ¹³⁷. Чувствуя нереальность своих новых притязаний, цинские представители приняли проект Головина. В процессе дальнейшего обсуждения уточнялись лишь частные детали соглашения, например, включать ли в него пункт о воспрещении строительства на месте Албазина китайских поселений. Отклонив предложение Головина о специальной статье по этому вопросу, цинские послы, однако, обещали при размене экземпляров договора дать клятвенное заверение, что на отошедшей к ним территории не будут возводиться никакие строения. Другими вопросами, потребовавшими дополнительного обсуждения, были размен перебежчиками и пленными, количество экземпляров договора, порядок его скрепления и размена.

Наконец 29 августа был назначен новый съезд послов, на котором и произошло подписание договора о размежевании и установлении мирных взаимоотношений между Русским государством и Цинской империей. Экземпляры договора были составлены на русском, маньчжурском и латинском языках и скреплены государственными печатями и подписями послов ¹³⁸. При размене экземпляров договора Сонготу и его советники дали клятву в нерушимости достигнутого соглашения, а также подтвердили клятвой, что на месте разрушаемых русских острогов не будут возведены новые строения ¹³⁹. Через два дня Головин послал в [30] Албазинский и Аргунский остроги наказные памяти о полном сносе этих острогов и перенесении Аргунского городка на левый берег Аргуни ¹⁴⁰.

Достигнутое соглашение о разграничении закреплено первыми тремя статьями Нерчинского договора ¹⁴¹.

* * *

После подписания Нерчинского договора активность русской дипломатии в Приамурье и Забайкалье заметно падает — занятое разрешением политических задач на западных и южных границах московское правительство стремилось лишь к развитию торговых связей с Цинской империей и сохранению существующего положения на рубежах своих сибирских владений.

Однако Галдан еще пытался опереться на помощь русских в своей борьбе с Тушету-ханом и Цинской империей. В марте 1960 {так в источнике; правильно – 1690} г. в Иркутск прибыло посольство от джунгарского владетеля. Стараясь склонить на свою сторону русских, послы Галдана сделали особое заявление, имевшее целью поставить под сомнение правомерность нерчинского разграничения, так как цинское правительство, по их утверждению, размежевало не принадлежавшие маньчжурам территории. Галдан специально оговорил в наказе своим послам, что «преж сего была земля, на которой земле был построен Албазин, мунгальская, а не богдойская, и мунгалами де и землею завладел он, Бушухту-хан, и тою землею Бушухту-хан им, великим государем, поступитца, естьли будет их царскому величеству угодно строить по-прежнему города, а богдыхану де да той земли дела нет» ¹⁴².

Когда же иркутский воевода Л. К. Кислянский сообщил им, что по Нерчинскому договору Албазин разрушен и стороны обязались не возводить в этом районе строений, послы стали обещать: «Тою землею поступитца великим государем Бушухту-хан их, а богдыхану де того дела нет, потому что Бушухту-хан их мунгальскими головами и всею землею завладел, а богдыхан де в тое землю вклепался напрасно, а искони де век в прежние времена учинили рубеж богдойцы с мунгалы на низ по правую сторону Амура-реки до окияна моря по хребту Кунгани Кончи, а другой де конец по хребту близ их калмыцкие земли до урочища до Кукунара-озера с полудни под запад, а по леву де сторону ниж Албазина от хребта вниз по Амур никаких городов и слобод китайских не было и ныне нет, а город де Наун слободами стоит на китайской земле за порубежным вышеписанным хребтом; а от вышеписанного де порубежного хребта ехать до Амура-реки поперег наскоро 15 дней; и по левую де сторону Амура-реки, ниж Нерчинска и Албазина, жили тунгусы и юкагири и иные многие роды мунгальские и ясашные люди, а не китайские, вклепался де богдыхан в тое землю напрасно» ¹⁴³.

Русский администратор поинтересовался, доводил ли Галдан свое мнение о размежевании в Приамурье до сведения цинской стороны. На это джунгарские послы ответили, что «Бушухту-хан их китайским посланцам о той земле говорил, что де та земля мунгальская, а не их, китайская, и в ту де землю вклепываетца богдыхан напрасно», при этом цинские представители не смогли ничего возразить и признали, что «де та земля подлинно была мунгальская, а не их, китайская» ¹⁴⁴. [31]

Можно поставить под сомнение искренность желания Галдана уступить России Приамурье, хотя пообещать это ему было нетрудно, так как оно находилось в чужих руках; вряд ли он, конечно, и вел переговоры по этому поводу с представителями цинского правительства (ведь распускал же он слухи, что русские помогают ему вооруженными силами), но граница цинских владений, проходившая далеко к югу от правого берега Амура до начала маньчжурской экспансии в 80-х годах XVII в., нарисована им вполне достоверно, не случайно ее обозначение совпадает с описанием условной граничной линии, данным еще в статейном списке Спафария. Не без основания Галдан отвергал и версию маньчжуров о подданстве им дауров, дючеров и эвенков Приамурья, ведь и цинский историк Вэй Юань признавал, что сибо, гуальча и дауры, жившие на Нонни и Амуре, были после Нерчинского разграничения переуступлены маньчжурам корцинскими монголами. Таким образом, аргументы Галдана, оспаривавшего «права» цинской династии на Приамурье, могли бы быть выгодны и русской дипломатии, если бы они были подкреплены русско-ойратским союзом до заключения Нерчинского договора, выдвижение же их в начале 90-х годов означало бы, по сути дела, отказ от мирного урегулирования в Приамурье, на что царское правительство не могло пойти.

В письме на имя Головина, привезенном послами Галдана, заключалась просьба прислать царские войска для помощи в дальнейшей борьбе ойратского хана с Тушету-ханом ¹⁴⁵. Чтобы уяснить обстановку в степи, Головин решил направить к Галдану посольство во главе с иркутским казаком Григорием Кибиревым. Кибирев должен был сообщить Галдану, что в принципе русские власти не возражают против совместных действий в борьбе с Тушету-ханом и Ундур-гэгэном, но поскольку соединить русские войска с армией Галдана «за дальностию невозможно», то лишь в случае похода Галдана против общих врагов русские предпримут наступление со своей стороны ¹⁴⁶.

В начале лета 1690 г. Г. Кибирев выехал в улус Галдана. Но так как последний постоянно перекочевывал, то русскому послу потребовалось длительное время, чтобы найти ставку джунгарского хана. Галдан же, спешивший получить русскую помощь, не имея сведений о результатах своего посольства в Иркутск, отправил еще одно посольство в Нерчинск, прибывшее туда в июне 1690 г. В грамоте, присланной на этот раз, Галдан подчеркивал, что для него вопрос о союзе с Россией является и вопросом войны или мира с халхаскими ханами и цинским Китаем, «и только бы мне было ведомо, — писал Галдан Головину, — и я бы вместе с их государевыми ратными людьми на войну и вместе бы за одно воевать китайцев и мунгал или мир учинить» ¹⁴⁷.

Нерчинский воевода Ф. Скрипицын, узнав о намерениях Галдана начать войну против Цинской империи, если «бугдыханово высочество Очирой-хана и геген-кутухты с людьми ему не выдаст», не решился без указа из Москвы оказывать какую-либо помощь ойратскому владетелю, так как это нарушило бы мирное постановление с Цинами ¹⁴⁸.

Когда Г. Кибирев прибыл в ставку Галдана, ойрато-маньчжурская война была в разгаре. Кибирев долго кочевал вместе с армией ойратов и был свидетелем ряда сражений, в которых удача сопутствовала Галдану ¹⁴⁹. На переговорах с Кибиревым Галдан выразил радость по [32] поводу того, что Головин принял предложение о совместной борьбе против халхаских феодалов, он обещал не допускать нападений на русских ясачных и подданных монголов.

При этом Галдан вновь выступил против нерчинского разграничения как недействительного без его участия. «А что де в Нерчинску з богдойцами землю делили, и наперед де было богдойское войско, — заявил он Кибиреву, — а та де земля мунгальская, а не богдойская, а ныне де мунгальскую землю ведаем мы, и то б де дело белым царем учинить по совету и с нами» ¹⁵⁰. Но теперь это заявление носило несколько иной оттенок: упоенный победами Галдан требовал своей доли в дележе земли, на которую он предъявлял права, и уже не обещал уступить ее всю Русскому государству.

Но вскоре военное счастье изменило ойратам, в 1691 г. армия Галдана очутилась в тяжелом положении, маньчжуры выслали против него огромное хорошо оснащенное войско с артиллерией, в стане же ойратов свирепствовал голод. И хотя Галдан продолжал борьбу с Цинской империей до начала 1697 г., но перевес сил был уже не на его стороне. Русское правительство не захотело вступать в вооруженный конфликт с Цинами и охладело к идее союза с джунгарским ханом.

Весной 1691 г. на Долоннорском сейме состоялось торжественное включение Халха-Монголии в состав Цинской империи. Поскольку халхаские ханы, вернувшись в свои владения при помощи маньчжуров, утратили суверенитет, дальнейшие вопросы политических сношений с ними русского правительства стали решаться при взаимоотношениях России с империей Цин.

* * *

Различные аспекты борьбы Русского государства против маньчжурской экспансии в Приамурье привлекали внимание русских историков дореволюционного периода с самого начала изучения ими взаимоотношений обоих государств. Уже в середине XVIII в., когда царское правительство предприняло дипломатические шаги для разрешения амурской проблемы, известный историк Г. Ф. Миллер создал первые работы, освещавшие не только становление и развитие дипломатических связей Русского государства с Цинской империей ¹⁵¹, но и спорные моменты в русско-китайском разграничении в Приамурье ¹⁵². Миллер отметил неидентичность русского и латинского текстов Нерчинского договора 1689 г. и убедительно показал неопределенность делимитации границы к востоку от реки Горбицы в связи с неясностью географических ориентиров, наметивших ее. Ценность работ Миллера ¹⁵³ заключается еще и в том, что в них использованы многие документы, не сохранившиеся до наших дней и дошедшие до нас лишь в снятых им копиях, поэтому его материалы являются в настоящее время в известной степени источником при изучении ранних связей России с Китаем. Базируясь на широком круге архивных документов, Миллер вслед за рассмотрением частных «сумнительств» в прохождении граничной черты показал и несостоятельность притязаний [33] Цинской империи на обладание Приамурьем, входившим в XVII в. в состав Русского государства ¹⁵⁴.

В дальнейшем историки русско-китайских отношений освещали русско-маньчжурский конфликт в Приамурье в XVII в. лишь в общих трудах, наиболее капитальным из которых должно быть признано «Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 год» Н. Н. Бантыш-Каменского ¹⁵⁵. В этой книге дается подробный обзор политических и экономических отношений России с Китаем на протяжении XVII-XVIII вв., в тексте и приложении приводятся многочисленные документы. Подробно анализируя историю посольства Головина, Н. Н. Бантыш-Каменский подтвердил точку зрения Г. Ф. Миллера, считавшего первое русско-китайское разграничение в Приамурье отторжением Цинами русских земель.

Во второй половине XIX в. обширные исследования истории экономических и политических связей России с Китаем были опубликованы А. К. Корсаком ¹⁵⁶ и X. Трусевичем ¹⁵⁷. Труд А. К. Корсака в освещении деятельности посольства Головина не отличается оригинальностью, так как полностью основывается на упоминавшихся работах Г. Ф. Миллера. X. Трусевич же привлек новые архивные материалы из Архива Министерства иностранных дел. Он обратился к ранее не использованным фондам, например к фонду «Монгольские дела» ¹⁵⁸, и критически проанализировал уже вышедшие произведения (хотя труд Н. Н. Бантыш-Каменского остался ему неизвестен). Трусевич рассматривал нерчинское разграничение как захват Цинами русских территорий в Приамурье, ему удалось показать агрессивный характер внешней политики ранней Цинской империи.

В дореволюционной русской историографии узловых проблем русско-китайских отношений и русско-маньчжурского территориального размежевания в XVII в. весьма интересна «Историческая записка о китайской границе, составленная советником Троицко-Савского пограничного управления Сычевским в 1846 году» ¹⁵⁹. Работа дает объективный анализ русско-китайского разграничения в Приамурье и районе Халха-Монголии. Причем «Записка» в основном состоит не из авторского текста, а из многочисленных документов, часть которых и ныне хранится в ЦГАДА в фонде «Троицко-Савская пограничная управа». Это придает произведению скорее характер публикации источников, чем авторского труда, что в известной мере сближает его с книгой Н. Н. Бантыш-Каменского. Нерчинский договор расценивается автором как успех русской дипломатии, хотя он и признает насильственный для Русского государства характер разграничения 1689 г.

Характерными выразителями точки зрения цинских историков XIX в. на проблемы русско-маньчжурского размежевания в XVII в. являются [34] Вэй Юань и Хэ Цю-тао ¹⁶⁰. Их взгляды были основаны на официальной китаецентристской концепции, служившей цинскому правительству идеологической основой для проведения внешней политики. Все государства, вступавшие в дипломатические сношения с Цинской империей, они рассматривали как даннические. Это приводило к обоснованию права для Цинской империи на «усмирение» вооруженной рукой народов сопредельных стран, права на территориальные захваты. В то же время, хотя цинское правительство и старалось при любом случае подчеркивать незыблемость международных соглашений, на практике маньчжурская феодальная историография толковала их совершенно произвольно, а порой прямо фальсифицировала. Другой особенностью цинской историографии являлось стремление увязать вопрос русско-китайского территориального размежевания с историей взаимосвязей Китая с народами Южной Сибири и Дальнего Востока на всем протяжении китайской истории. Особенно ярко это прослеживается в работе Хэ Цю-тао, который стремился развить точку зрения, высказанную в китайской литературе еще в монгольскую эпоху и гласившую, что русские-де являются потомками племени усуней, откочевавших из района, расположенного между Тибетом и Восточным Туркестаном в Сибирь ¹⁶¹.

Освоение русскими Приамурья трактовалось цинскими историками как набеги варваров на пограничные области империи, а Нерчинский договор как милость, оказанная богдыханом русским. Важно отметить, что цинские авторы скрывали насильственный характер пограничных статей трактата 1689 г., считали установленную им границу вполне определенной и вопреки договору доводили граничную линию до Охотского побережья, скрывая положение 1-й статьи об оставлении этих земель неразмежеванными.

Гоминьдановская историография стремилась скрыть экспансионистскую сущность внешней политики Цинов и, наоборот, всячески подчеркнуть агрессивный характер политики России в отношении Цинской империи ¹⁶². При этом гоминьдановские историки искусственно отрывали Нерчинский договор от соглашений по окончательному установлению границы, заключенных в середине XIX в. Нерчинский договор рассматривался как победный для Китая, расширивший его государственную территорию, а последующие договоры о границах на Дальнем Востоке (Айгуньский и Пекинский) оценивались как «захват» китайских земель. [35]

Гоминьдановские историки восприняли и традицию цинской историографии рассматривать русско-китайские отношения как продолжение связей Китая с племенами, населявшими район Приамурья и Забайкалья в далеком историческом прошлом. Однако гоминьдановские авторы не создали специальных работ по рассматриваемой теме, вопросы размежевания затрагивались ими лишь в общих работах ¹⁶³. Хотя ими и были частично использованы русские материалы, но даже в новых переводах текст Нерчинского договора произвольно урезался, что является его прямой фальсификацией.

Историками КНР не создано отдельных работ по истории борьбы за Приамурье в XVII в.: о значении договоров, связанных с установлением границ между Россией и Цинской империей, упоминается лишь попутно в общих работах, затрагивающих историю взаимоотношений России с Китаем. Причем даже когда в первые годы существования КНР китайские историки пытались с марксистских позиций разобраться в истории русско-китайских отношений ¹⁶⁴, им не удалось полностью преодолеть методологию рассмотрения проблем территориального размежевания, принятую их предшественниками, и показать, например, что разграничение по Нерчинскому и Айгуньскому договорам взаимосвязано и вытекает одно из другого. Следуя старой традиции, они противопоставляли эти договоры, подчеркивая якобы равноправный характер первого и захватнический второго. Особенно резко эта линия проводится в общих работах по истории агрессии иностранных держав в Китае ¹⁶⁵.

В конце 50-х — начале 60-х годов историки КНР начали пересмотр общепринятой оценки маньчжуров, как чужеземных поработителей китайского народа, подчеркивая роль Цинской династии в расширении территории Китая ¹⁶⁶. Одновременно с этим была проведена дискуссия о территориальных рамках изучения истории Китая. Были высказаны две точки зрения: первая гласила, что «нынешние рамки территории Китайской Народной Республики нужно считать критерием для определения пределов всего исторического прошлого»; противники этого мнения отстаивали дифференцированный подход к территориальным рамкам в пределах правления той или иной династии ¹⁶⁷. Эта кампания по «уточнению» границ Китая в прошлом служила лишь разжиганию националистических настроений, привлечению внимания общественности к искусственно создаваемым пограничным проблемам. Одной из проблем такого рода было и русско-китайское размежевание в Приамурье. Влияние националистических тенденций гоминьдановской историографии прямо сказалось на ряде изданных в КНР учебных пособий, где публиковались [36] карты, тенденциозно расширявшие границы Цинской империи, а в текстах делались попытки подчеркнуть «исторические» права Китая на левобережье Амура ¹⁶⁸.

В буржуазной западноевропейской и американской исторической литературе проблемам становления и развития русско-китайских связей и территориальному размежеванию между Россией и Китаем особенно большое внимание начинает уделяться в начале XX в. при обострении борьбы империалистических держав в Китае.

Среди работ западных историков в первую очередь привлекает к себе внимание фундаментальное исследование французского ученого Гастона Каэна ¹⁶⁹. Основой книги Каэна является широкий комплекс русских архивных материалов, собранных им во время командировки в Россию на средства французского министерства просвещения. Исследование Каэна является фундаментальным трудом, выполненным с позиций буржуазного объективизма.

В работе Каэна, которая сравнительно мало изучена советскими историками, рассматривается относительно небольшой период русско-китайских связей на рубеже XVII-XVIII вв. Обосновывая хронологические рамки своей работы, Каэн подчеркивал исключительную дипломатическую активность сторон в рассматриваемый период. «Начиная с конца XVI в. и до окончания XVII в., Россия послала в Китай только два посольства и две официальные миссии: с 1730 по 1850 г. два посольства и три торговых каравана; но с 1689 по 1730 г. насчитывается не менее четырех русских миссий или посольств, одно из которых было значительно более представительным, чем остальные, и с дюжину менее значительных русских миссий. Интересно исследовать причины столь необычного количества дипломатических и торговых контактов в течение сорока лет, охватывающих правление Петра Великого, и установить их цель» ¹⁷⁰.

Анализируя цели политики обоих государств накануне заключения Нерчинского договора, Каэн справедливо подчеркивал различия их устремлений, хотя они и были связаны общим желанием мирного урегулирования. Для Русского государства мир являлся «средством к достижению конечной цели, которой была торговля». «Китай взирал на свои отношения с северными варварами с совершенно противоположной точки зрения, чем та, которой руководствовалась Россия. Его интересовала отнюдь не коммерция, обычное дело частного лица, а политические отношения. Сложившаяся на протяжении веков политика Срединной империи должна была обеспечивать безопасность границ с помощью пояса государств или племен, плативших дань» ¹⁷¹. Осуществление этих целей проводилось цинским правительством путем постепенного упрочивания своего влияния в Центральной Азии и подчинения монгольских племен. «Если Россия стремилась к миру с Китаем в интересах своей торговли, то Китай не менее нуждался в соглашении с Россией в интересах своей политики в Центральной Азии» ¹⁷², — резюмирует Каэн.

На основе изучения большого количества историко-географических материалов, и в частности русской и маньчжурской картографии, Каэн сделал верный вывод о неопределенности статей Нерчинского договора, [37] наметивших границу, считал, что территориальное размежевание двух государств было оговорено весьма приблизительно, лишь в общих чертах, причем Россия пошла на значительные уступки по территориальным вопросам ради перспектив регулярной русско-китайской торговли.

Книга Каэна пользуется широкой известностью. Она вышла в свет в Париже в 1912 г. Уже в 1913 г. некто Ридж, слегка сократив, перевел ее на английский язык, в 1913-1914 гг. она была опубликована в китайском журнале «Гоминь пинлунь». В 1939 г. риджевский перевод работы Каэна вышел в Шанхае отдельным изданием ¹⁷³, а в 1941 г. она была переиздана на французском языке. Примечательно, что в августе 1961 г. издательство «Шанъу иньшу» в КНР опубликовало китайский перевод риджевского издания, расширенный за счет привлечения материалов из французского текста ¹⁷⁴. Основной текст составляет перевод с английского, но по сравнению с изданиями на китайском языке 1914 и 1939 гг. объем книги увеличен на одну четверть за счет публикации в приложении документальных материалов, переведенных из изданий на французском языке.

Новое издание работы Каэна в Пекине является свидетельством не только определенного интереса историков КНР к теме китайско-русских отношений, но и попыткой популяризировать некоторые старые концепции, ставившие во главу угла противоположность интересов России и Китая, их борьбу за влияние в Монголии, проповедовавшие «неизбежный недостаток сердечности между людьми Запада и представителями Востока». Характеристика Каэном политики цинского правительства как продолжения традиционной борьбы Китая за гегемонию в Центральной Азии в известной степени перекликалась с высказываниями тех историков КНР, которые производили переоценку роли маньчжурской династии в истории Китая, утверждая, что главное в политике Цинов — укрепление государства и расширение его пределов.

Большой материал по общей истории стран Центральной и Восточной Азии в связи с территориальными и демографическими проблемами содержат работы современного американского востоковеда Оуена Латтимора, изданные отдельным сборником ¹⁷⁵.

Вопросы истории русско-китайских отношений в последнее время все чаще привлекают внимание буржуазных ученых-международников и публицистов, пытающихся использовать различного рода острые моменты прошлых взаимоотношений между царской Россией и цинским Китаем для того, чтобы вывести из них формулу советско-китайских отношений сегодня. Одной из таких работ является изданная в США книга профессора Вашингтонского университета В. А. Дугласа Джексона «Русско-китайская пограничная полоса — зона мирных контактов или потенциального конфликта?» ¹⁷⁶.

Но даже Джексон вынужден давать достаточно объективные оценки отдельным моментам территориального размежевания между Россией и Цинской империей. Рассматривая, например, границу, намеченную Нерчинским договором, он признает, что «в самой восточной части, где горы поворачивают к северу, граничная линия никогда не была точно определена». [38]

Характерно, что в последние годы в буржуазной историографии русско-китайских отношений вопреки очевидным историческим фактам в спекулятивных целях начинают выдвигаться точки зрения диаметрально противоположные тем, которые имелись ранее. Так, американский историк Иммануель Сю прямо пытается опровергнуть мнение Каэна о характере политических устремлений России и Китая в период установления между ними договорных отношений. Он пишет: «Для России приобретение территории всегда было главным принципом ее политики в отношении Китая. По Нерчинскому договору в 1689 г. она получила 93 тыс. кв. миль территории Китая, а по Кяхтинскому договору в 1727 г. она овладела территорией примерно в 40 тыс. кв. миль» ¹⁷⁷.

Буржуазные историографы извращают смысл территориальных статей Нерчинского договора, приписывая им значение, совершенно расходящееся с их действительным содержанием. Такого рода оценка, например, содержится в книге американского исследователя Дулина, который заявляет: «Среди прочих пунктов Нерчинский договор определил границу, признающую за Китаем большую часть территории севернее р. Амур, и установил, что ни одно русское судно не могло плавать по его водам. Договор также признал Халха (Восточную)-Монголию и Калмыцкий район Северного Синьцзяна (Китайского Туркестана) китайской сферой влияния» ¹⁷⁸.

Несомненный интерес для раскрытия темы исследования представляют опубликованные записки миссионеров-иезуитов француза Ф. Жербийона и португальца Т. Перейры, принимавших участие в Нерчинских переговорах в качестве членов цинского посольства. Дневник Жербийона, опубликованный еще в первой половине XVIII в. Дюгальдом ¹⁷⁹, уже использовался как дореволюционными русскими авторами (Г. Ф. Миллером и др.), так и советскими историками (П. Т. Яковлевой и И. Я. Златкиным) и получил критическую оценку.

Что касается дневника Перейры — иезуита, игравшего большую роль на переговорах, то он в течение почти трех столетий оставался достоянием архива ордена иезуитов и лишь недавно увидел свет ¹⁸⁰.

Следует заметить, что записки иезуитов содержат гораздо меньше фактического материала, чем отчет русского посла, особенно это относится к дневнику Перейры. Поэтому в освещении хода Нерчинской конференции русские документы должны составлять главную фактологическую базу. Что же касается точки зрения миссионеров на переговоры между цинскими и русскими представителями, то, хотя и Жербийон и Перейра пытаются представить себя как почти беспристрастных посредников на конференции, старавшихся сблизить точки зрения сторон, однако фактический ход переговоров показывает, что иезуиты являлись отнюдь не арбитрами, а активными проводниками линии маньчжурского правительства.

Советскими историками проблемы маньчжурской экспансии в Приамурье, история и результаты Нерчинской конференции изучаются в [39] связи с общим рассмотрением темы русско-китайских отношений в прошлом, в связи с проблемами исследования международных отношений на Дальнем Востоке и в плане разработки истории Сибири и Дальнего Востока.

Первая попытка дать марксистский анализ политическим и экономическим связям Русского государства с Цинской империей была сделана Б. Г. Курцем ¹⁸¹. Работе Б. Г. Курца свойственно некоторое преувеличение роли русского торгового капитала в стимулировании связей с Китаем. Однако в целом эта книга является ценным вкладом в дело изучения истории русско-китайских связей, так как в ней по-новому обобщен богатый фактический материал и использованы некоторые ранее неизвестные архивные источники.

Справедливой критике была в свое время подвергнута обзорная работа В. П. Саввина о «Взаимоотношении царской России и СССР с Китаем» ¹⁸². Автор этой книги не дал нового фактического материала. Она имела описательный характер и не проводила четкой границы между взаимоотношениями России с Китаем до Октябрьской революции и советско-китайскими отношениями.

Заметным вкладом в изучение русско-китайских связей в XVII — начале XVIII в. и территориального размежевания в Приамурье и Забайкалье явились труды советских историков-сибиреведов, связанные с проблемами освоения русскими Сибири и Дальнего Востока ¹⁸³. В трудах советских монголоведов дана оценка влияния цинской политики в Монголии на историю борьбы маньчжуров за захват русского Приамурья и размежевание в этом районе в XVII в. ¹⁸⁴.

Наряду с перечисленными работами в советской историографии были созданы специальные работы по истории русско-китайского территориального размежевания в Приамурье в XVII в. Так, истории подписания Нерчинского договора 1689 г. была посвящена монография П. Т. Яковлевой, вышедшая в 1958 г. ¹⁸⁵. Автор этой работы использовала большой круг русских архивных материалов, благодаря чему ей удалось вполне убедительно показать успехи русской колонизации Восточной Сибири и Приамурья в середине XVII в. и несостоятельность попыток цинского правительства заявлять претензии на освоенные русскими земли. Несколько снижает целенаправленность работы характеристика Нерчинского договора в целом как заключенного на равноправной основе и обоюдовыгодного; этим затушевывается его насильственный характер (в отношении территориальных статей). [40]

Следует заметить, что в советской историографии по проблемам территориального размежевания России с Цинской империей на Дальнем Востоке были намечены основные пути освещения этой темы. Особенно большая работа была проделана в этом направлении авторскими коллективами новых изданий «История дипломатии» и «Дипломатического словаря» и в работах, относящихся к истории международных отношений на Дальнем Востоке в новый период истории ¹⁸⁶.

Советские историки рассматривают территориальное размежевание по Нерчинскому договору в связи с последующим русско-китайским разграничением на Дальнем Востоке как начальный и завершающий этапы одного процесса. Китайская же историография, как старая, так и новая, искусственно разрывает эту цепь событий и трактует в связи с этим события середины XIX в. как «захват» китайской территории. В европейской, американской и китайской литературе наряду с объективными оценками русско-китайского размежевания в XVII в. последовательно проводится тенденция, направленная на выпячивание негативных моментов во взаимоотношениях России с Цинской империей, делаются попытки рассматривать взаимоотношения СССР и КНР как прямое продолжение связей царской России с цинским Китаем.

* * *

Попытаемся проанализировать конкретные оценки Нерчинского договора в целом и отдельных его статей, связанных с территориальным размежеванием, и проследить соотношение этих оценок в современной исторической литературе с реальными фактами Нерчинской конференции и статьями заключенного на ней договора.

В русской и западноевропейской литературе, посвященной Нерчинскому договору, является бесспорным мнение о том, что намеченная им граница была весьма неопределенной в связи с неточным указанием основных географических пунктов, через которые она должна была проходить. На этот факт обратил внимание первый исследователь истории русско-китайских отношений Г. Ф. Миллер, в специальной работе «Изъяснение сумнительств, находящихся при постановлении границ между Российским и Китайским государствами 7197 (1689) года». Два главных географических ориентира границы в Приамурье вызвали сомнения у Миллера: река Горбица и Каменные горы, по которым граница шла к морю. Миллер отметил, что в районе разграничения существует две Горбицы и две реки, которые носят название Урум или Черная и являются ориентиром, согласно тексту договора, для опознавания Горбицы. Первая Горбица, или Малая Горбица, которую русские принимали за границу, впадала в Шилку в 255 верстах ниже Нерчинска, немного выше ее притоком Шилки была речка Черная. Другая Горбица — Большая Горбица, позже названная Амазаром, впадала в Амур. Близ нее в Амур вливалась речка Уру (Урка), название которой соответствовало ориентиру, указанному в латинском тексте договора ¹⁸⁷. Причем в латинском тексте договора сказано, что Горбица впадает не в Шилку, а в Сахаляньулу, то есть в Амур ¹⁸⁸. Это позволило Миллеру прийти к выводу, что «паче Большую, нежели Малую Горбицу за границу почитать должно» ¹⁸⁹. Не сходилось с вершинами Малой Горбицы и начало Каменных гор, то есть [41] хребтов, идущих параллельно Амуру. Большая же Горбица берет свое начало в Становом хребте. Подтверждение своей догадки Миллер нашел и на иезуитской карте из атласа Дюгальда, которым пользовались Жербийон и Перейра при переговорах с Головиным. Здесь границей была также указана река Эге Кербичи, что в переводе с маньчжурского означало Большая Горбица, а Черной была названа река Урка ¹⁹⁰.

Местные жители сообщили Миллеру, что после заключения Нерчинского трактата в течение 15-20 лет граница проходила по Большой Горбице, но когда маньчжуры узнали о существовании Малой Горбицы, то они самовольно провели границу по ней ¹⁹¹. Весьма неопределенной Миллеру представлялась и граница, проходившая по горам ¹⁹². Свой анализ он заключил рекомендацией, что «не бесполезно бы было положить новую границу, которая бы больше сходствовала с естественным тех стран положением и возвратила бы по нескольку ущерб Российскому государству, мирным тем заключением нанесенный» ¹⁹³.