Формы компактного размещения населения (поселения и поселенческие комплексы)

5.1. КОЛОНИЗАЦИЯ И ПОСЕЛЕНЧЕСКАЯ НОМЕНКЛАТУРА

 

Наиболее простым и часто используемым способом квалификации отдельного населенного пункта как элемента некоторой поселенческой структуры является определение его номенклатурного типа. Каждая поселенческая структура обладает своим набором обозначений (номенклатурой) типов населенных пунктов, показывающим их функциональную и/или статусную дифференциацию. Таким образом, уже определение типовой принадлежности того или иного поселения дает нам самую общую информацию о его месте и роли в конкретном поселенческом комплексе. Эта же практика позволяет рассматривать поселения, входящие в одну поселенческую структуру и принадлежащие к одному номенклатурному типу, как морфологически тождественные.

Тезис о переносе структурной информации из метрополии в колонию в процессе колонизации должен, как кажется, подтверждаться сущностным единством их поселенческих структур. И действительно, поверхностный взгляд не находит сколько-нибудь значительных отличий между наборами форм компактного размещения населения (поселенческой номенклатурой) в метрополии и колонии. В нашем случае, в Зауралье, как и «на Руси», мы сталкиваемся со все теми же городами, деревнями, острогами, слободами, монастырями… Изоморфизм колониальных поселений однотипным поселениям метрополии кажется наглядным и вполне естественным.

Вместе с тем, как уже отмечалось, начальный период освоения новой территории характеризуется наличием особых информационных фильтров у колонизующего социума и, следовательно, упрощением и узкофункциональностью его колониальных структур. Не является исключением и возникающая в колонии поселенческая структура. В этой связи колониальные поселения просто не могут являться (по крайней мере, на первых этапах колонизации) полными аналогами своих номенклатурных одноименцев из метрополии. Игнорирование этого факта таит в себе опасность такого рода, что мы начинаем оперировать вербальными знаками, не имея адекватного представления о сущности, скрывающейся за ними.

Наиболее серьезное влияние на первые проявления социальной структуры в колонии оказывают фильтры цели. Для поселений и их комплексов можно выделить две группы целей, связанных с выполнением двух основных функций: функции жизнеобеспечения (ресурсной) и ролевой функции (статусной). Иначе говоря, само существование поселения становится возможным в той мере, в которой оно (поселение) целесообразно, т.е. может обеспечить себя всеми необходимыми ресурсами или/и способно играть в структуре социума роль, достаточную для оправдания его (поселения) существования. Первые десятилетия русской колонизации Сибири, которую для этого периода можно назвать «городской», очень хорошо показывают роль этих двух функций в специфике колониальных проявлений Русского государства. В этой связи необходимо проанализировать особенности первого этапа существования сибирских городов, когда их отличие от городов метрополии должно было быть выражено в максимальной степени.

Появление городов в Сибири в качестве основы организации колониальной поселенческой структуры было обусловлено: во-первых, наличной (и не совсем адекватной) информацией, имеющейся в Русском государстве относительно ситуации в Зауралье; во-вторых, особой ролью в структуре социума, возложенной на города в соответствии с указанной информацией. Для представления о Зауралье на Руси конца XVI века было характерно завышение уровня враждебности и, следовательно, военной опасности со стороны местного населения. В соответствии с этим, русское присутствие в Зауралье мыслилось лишь в форме относительно крупных укрепленных населенных пунктов. Необходимость осуществления административно-фискальных (по отношению к ясачным инородцам и русским промысловикам и торговцам), а также военно-административных (по отношению к колониальному военно-служилому контингенту) функций окончательно предопределила появление именно города как основной формы русского присутствия в Сибири.

Несмотря на обилие наименований «городков» в текстах сибирских летопи­сей,

«городов и тем более развитой городской жизни в Сибири во второй половине XVI века, до походов дружины Ермака, еще не было»[328].

Более того,

«нет оснований и “городки” торговых людей, которые упоминаются в ранних докумен­тальных материалах, считать начальными сибирскими городами»[329].

Таким образом, отсутствие в Сибири развитой городской культуры практически предо­пределило появление сети русских городов в максимально независимой от мест­ных культурных влияний форме[330].

Вообще под «городом»на Руси традиционно понималось огражденное место, выступавшее в качестве военного убежища для окрестных жителей. В этом плане очень интересными представляются попытки рассмотрения города исходя из окружающего его поселенческого контекста, а само его существование как необходимое условие существования окрестных поселений.

Так, Н.Н. Воронин рассматривал «город» как узел открытых (незащищенных) поселений[331]. Сибирский город, согласно документам, действительно выполнял эту изначально присущую ему функцию защиты жителей близлежащих селений. Так, во время калмыцкой опасности в 20-х годах XVII столетия по государеву указу следовало

«русским людем и татаром из деревень велети съехатца в город, чтоб на них колмацкие люди безвестно не пришли и не повоевали и над городом дурна какова не учинили…»[332].

В ряде случаев позволялось завозить в город скот и сено, если будет «мочно»[333]. Подобные распоряжения давались и позже в периоды усиления военной опасности. Это, с одной стороны, сохраняло окрестное население, а с другой, увеличивало населенность и, следовательно, обороноспособность самого города (если, конечно, речь шла о кратковременных набегах, а не о длительной осаде).

Таким образом, даже рассмотрение города как чисто военного укрепления с необходимостью соотносит его с наличием определенной поселенческой структуры – своей или осваиваемой (инородческой). Н.Н. Воронин писал, что

«борьба, развертывавшаяся вокруг владения “городом”, была фактически борьбой за территорию, центром которой являлся город; владение городом обеспечивало ”подданность” местного населения…»[334].

Именно в этом смысле следует понимать Г.Ф. Миллера, писавшего, что постройка Тобольска послужила

«началом и основаньем твердого владенья, которым вся земля взята и во всегдашнем подданстве содержана была»[335].

Город же как тип населенного пункта в Русском государстве конца XVI столетия имел сложную социальную и планировочную организацию и являлся важнейшим элементом развитой поселенческой структуры, зависел от нее и в определенной степени являлся ее порождением.

Иными словами, необходимым, контекстуальным, условием существования русского города конца XVI столетия являлось наличие достаточно развитой поселенческой структуры. Однако в Сибири конца XVI – начала XVII веков последней не было как таковой. Инородческие поселения не были сколько-нибудь тесно связаны с русскими городами, а русских негородских поселений практически не было. Следовательно, и сибирский город не мог являться вполне «типичным» для Русского государства того времени.

В связи с уже указанными нами выше мотивами городского строительства в Сибири, вопрос о создании здесь сколько-нибудь развитой поселенческой структуры первоначально даже не поднимался. И если в метрополии жизнеобеспечивающая и ролевая функции города были «завязаны» на определенном его положении в поселенческой структуре, то в Сибири само существование города оказалось зависящим от внешних и, по большому счету, конъюнктурных обстоятельств.

В «Кратком описании о начале Сибири вообще», имеющем, по всей видимости, сибирское происхождение и известное уже в XVII веке, говорится, что города

«застраивать начали вразсуждении как дикие страны изобильны пышными зверьми, и для низложения вовсе Кучумовой фамилии, и збора в казну есака с иноверцов…»[336].

Впоследствии мнения исследователей о причинах появления в Сибири крупных населенных пунктов (как правило, речь идет о городах) мало отличались от этого, высказанного почти сразу после заселения, мнения. Так, М.К. Любавский считал основной целью возникновения в Сибири русских поселений

«держать в подчинении сибирских инородцев и собирать с них дань»[337].

Вообще большинство исследователей сходится во мнении о военном характере первых сибирских городов и о военной функции как основной роли их в структуре социума. Такое мнение вытекало как из военно-оборонительной атрибутики городов, так и из конкретных функций, ими выполняемых. Строи­тельство городов для утверждения покорности населения захваченных или го­товящихся к захвату территорий являлось, судя по всему, весьма давней и рас­пространенной практикой московского правительства. Таким образом, создание опорных баз в Сибири являлось продолжением старой тактики утверждения своего влияния на территории интересов московского государства.

По мнению Н.Я. Новомбергского:

«Первые завоеватели Сибири ставят города – военные по­сты»,

и только по мере выдвижения их вглубь сибирской территории

«старые го­рода начинают приобретать гражданский характер, хотя при этом нисколько не утрачивают своих казенных черт»[338].

О характере русских городов вплоть до XVIII века как, прежде всего, военных укреплениях говорил и В.П. Семенов-Тян-Шанский[339]. В.И. Сергеев даже ввел особый термин город-острог, который в его концепции «эволюционирующего города» характеризует первый этап развития сибирского города. В рамках этой концепции следует и современная сибиреведческая урбанистика. На этом фоне становится понятным такое нежелание историков-урбанистов разделять сущностно первые сибирские города и остроги. С.Н. Баландин даже высказал предположение о том, что различие между городом и острогом проистекало исключительно из различий в их оборонной архитектуре. Так, если укрепления поселения состояли из стоячего тына, то мы имеем дело с «острогом». Если количество башен острога превышало четыре, это автоматически переводило его в разряд «города». Причем, «настоящий» город мог иметь и менее четырех башен; «настоящим» его делало наличие рубленых (венчатых) стен[340]. На наш взгляд, указанный автор путает номенклатуру архитектурно-планировочную с номенклатурой поселенческой. Действительно, отдельные их элементы (термины «город», «острог», «слобода») входят в виде вербальных знаков и в тот и в другой номенклатурный набор, однако сущности, стоящие в данном случае за одинаковыми знаками, едва ли можно признать в качестве тождественных.

Проблему неопределенности в употреблении терминов «город» и «острог» попытался решить в одной из своих статей Д.Я. Резун[341]. Он также считает, что в основе разделения этих терминов лежат различия двух типов крепостного укрепления – «городни» и «острожья». Однако в отличие от С.Н. Баландина, Д.Я. Резун видит в этом не столько причину их различия как типов поселений, сколько причину неупорядоченности в определении их точного номенклатурного типа. Функции, а подчас и планировочная структура первых сибирских острогов ставили их в один ряд с городами. Поскольку приказные люди и прочие представители администрации были, по выражению Д.Я. Резуна, «лучше знакомы» с понятием «города», то и остроги они называли городами[342]. Во второй половине XVII столетия и эти формальные отличия окончательно отошли в прошлое.

Вместе с тем, Д.Я. Резун рассматривает лишь «первую волну» городского и острожного строительства в Сибири, хотя выводы из ее анализа распространяет на все XVII-е столетие. Так, например, ставя на одну иерархическую ступень город и острог, он противопоставляет их сельским поселениям – слободам и деревням[343]. Тем самым он выпускает из внимания достаточно большой массив «мелких» острогов, начавших строиться одновременно со слободами и принадлежавших к одному с ними иерархическому уровню.

Положение первых сибирских городов было весьма неустойчивым. Конъюнктурность их ролевой функции и ненадежность жизнеобеспечения извне делали дальнейшее существование их крайне проблематичным и рискованным. Жизненно необходимым стало восприниматься наличие стабильных внутренних источников функционирования и саморазвития сибирского города. Поиск этих источников, осуществлявшийся городами Сибири на протяжении всего рассматриваемого периода, нашел свое отражение в историографии проблемы в виде мысли об эволюции городских поселений колонии, постепенно приближающей их к общероссийскому «стандарту».

В.П. Семенов-Тян-Шанский писал:

«Город устраивается прежде всего как центр военный. Промышленный же характер ему придает сама жизнь»[344].

В.И. Сергеев пришел к выводу, что можно говорить о трех стадиях в на­чальном развитии сибирских городов: на первом этапе они выступают преиму­щественно в качестве военно-административных центров правительственной политики (город-острог), на втором их специфику определяют торговые и транзитные функ­ции, и, наконец, на третьем этапе сибирский город становится центром внут­ренней торговли, определенных промыслов и ремесел, а также хозяйственным рынком своей сельскохозяйственной округи. Однако не все сибирские города прошли эти стадии, особенно это касается северных сибирских городов.

«В за­висимости от экономико-географических условий города-остроги или остава­лись лишь крепостями – военными опорными пунктами (как Пелым, Сургут), или довольно быстро превращались в центры развитой торговли, оставаясь та­ковыми на протяжении десятилетий (как Мангазея, отчасти Березов). Только города-остроги удачно расположенные в выгодных экономико-географических условиях в своем развитии поднимались до уровня ничем принципиально не от­личного от состояния центральных городов России того времени»[345].

В рамках этого взгляда следует и современная сибиреведческая урбанистика. Д.Я. Резун пишет:

«Совершенно ясно, что в момент своего основания и на протяжении всей долгой истории XVII века они все являлись «военно-админи­стративными» центрами, но все же военными – во вторую очередь… По-разному складывались и хозяйственные функции сибирских городов. Если зем­леделие было почти основным хозяйственным занятием сибирских горожан, за исключением поселений в северной части Сибири, то далеко не сразу и не в одно время города стали аграрными центрами своих округов, в достаточной мере снабжающих себя хлебом. Более явственно в хозяйственной жизни сибир­ских городов проявилась торговая функция, ибо в стране, которая до прихода русских не имела развитых ремесла, промышленности и земледелия, только торговля и обмен могли послужить основным источником удовлетворения хо­зяйственных потребностей городского населения»[346].

По нашему мнению, известная стадиальность, наблюдавшаяся в развитии сибирских городов, имела в основе своей стремление к самосохранению, к поиску источников ресурсного жизнеобеспечения, либо к поиску новой социальной роли, которая бы оправдывала необходимость их (городов) существования.

Начальный сибирский город и с точки зрения его социально-планировочной структуры вряд ли можно признать морфологически тождественным «типичному» городу метрополии. Последний состоял обычно из двух основных частей: кремля или острога (укрепленной сердцевины города, где жили представители аппарата управления и подавления, а также члены их семей) и посада (обычно укрепленное место жительства посадских, крестьян, а также тех, кому не нашлось места в остроге). Данная планировочная структура была во многом отражением социально-стратификационной структуры и функционально вполне оправдывалась.

Вместе с тем, городское строительство в Сибири, показывающее воссоздание этой идеальной планировочной структуры, не всегда было способно к воссозданию той социальной организации, которая обусловила подобную планировочную структуру. Так, хотя Д.Я. Резун отмечал, что первые русские поселения в Сибири

«ставились как “города”, что под­разумевало по тем временам устройство не только бревенчатых рубленых стен, но и организацию “посада” за пределами этих крепостных стен»[347],

наличие посада отнюдь не означало существования собственно городского, посадского населения. В 1636 году по досмотру воеводы Афанасия Толоча­нова выяснилось плачевное состояние городового и острожного строения в го­роде Березове. В качестве причины этого было указано следующее:

«А зделати де нового города березовскими служилыми людми некем, потому что березов­ские служилые люди живут на твоих государевых службах ежегод в розсылках... А жилетцких де и гулящих людей на Березове нет»[348].

Существовали «без какого-либо развития посада и вообще городской жизни» и такие города-остроги, как Сургут и Обдорск[349]. Здесь в качестве городского посадского населения выступают почти исключительно служилые люди, да и те, будучи в постоянных рассылках, вряд ли могут считаться постоянным населением города. 

Некоторые города, являвшиеся поставщиками служилых людей, иногда испыты­вали значительную убыль населения в связи с исполнением этой обязанности. Особенно это касается городов севера Зауралья, не имевших совсем или имевших в очень небольшом количестве собственно городского посадского населения. Так,

«березовские служилые люди живут на твоих государевых службах ежегод в розсылках, а за службами летом оставаетца на Березове служилых людей че­ловек по тритцати и менши…»[350].

Осенью 1604 года из Верхотурья отписывали, что их 46 человек стрельцов

«оставается от посылок в городе и в остроге человек по 10 и по 15 и иногда оставается человеков с 5 или 6»[351].

Такой же недостаток испытывали и города в начальный период своего основания. Так, в 1595 году, в связи с временной отправкой 40 казаков в Тару, оказалось

«на Тюмени людей мало, посылать в проезжие станицы и в отъезжие караулы неково»[352].

В 1600 году в Москву отписывали, что

«на Верхотурье наших служилых людей стрельцов только 46 человек, и тех стрельцов по нашему указу послано в новой острог в Япанчин 10 человек, а иные стрельцы живут в посылках для наших дел безпрестанно, и в городе оставается стрельцов только 10 человек, и те стрельцы стоят на стороже безпрестанно день и ночь, а пашенных людей на Верхотурье только 18 человек, да торговых 10 человек»[353].

Построенный на половине дороги между Верхотурьем и Тюменью ямской городок (Епанчин, или Туринск) выполнял еще и военно-стратегическую роль – прикрывал среднее течение реки Туры и живших там ясачных инородцев от набегов ногайцев[354]. Однако испытывавший большие проблемы со служилыми людьми, вряд ли исполнял эту роль хорошо. Известно, что вплоть до перевода 30-ти стрельцов из Пелыма в 1615 году, обязанности служилых выполняли пашенные крестьяне. В государевом указе туринскому воеводе П. Желябужскому о переводе в Туринск новоприборных стрельцов говорится:

«А пашенным бы еси крестьянам вперед караулов караулить на остроге и в проезжие станицы и на отъезжие караулы посылати не велел, чтоб пашенным крестьянам в том нужи никоторые не было»[355].

Еще ранее того туринскому голове Федору Фофанову, которому велено было

«в новом остроге жити с великим береженьем и про нагайских людей и про зырянцов проведывать, чтоб, пришед безвестно, над острогом никоторово дурна не зделали»,

не имея служилых татар, посылать для вестей было некого. Поэтому он

«для вестей в проезд на поле за реку на Ницу через Уфинскую дорогу посылал про нагайских людей и про зырянцев проведывать ясачных остяков, резвых людей, человек по 5 и по 6, которые живут около острогу во днище и больше»[356].

Однако и в 1641 году мы видим, что из-за посылки служилых в Тобольск по весне с хлебными запасами,

«в Туринском стоят на карауле посадцкие люди, и пашенные крестьяне, и ямские охотники»[357].

Города, по сути, оказались основой возникновения других населенных пунктов Сибири. Появление последних диктовалось либо необходимостью ресурсного обеспечения первых, либо необходимостью создания вспомогательных населенных пунктов, призванных помочь городам в исполнении их ролевой функции. Таким образом, города сами воссоздавали тот контекст (развитую поселенческую структуру), который оправдывал бы их дальнейшее существование.

Важная роль, отводимая первым сибирским городам в деле закрепления зауральской территории за Русским государством, позволяла им в течение длительного времени получать все необходимые ресурсы жизнеобеспечения из метрополии. Однако нерентабельность, а главное, ненадежность получения ресурсов извне часто ставили поселения Сибири на грань полного упадка и даже исчезновения. Поэтому гарантом существования русского присутствия в Зауралье стала восприниматься не военная сила против во многом мифической угрозы, а способность колонии к ресурсному самообеспечению перед лицом уже реальной угрозы голода. Жители городов начинают создавать деревни и заимки в окрестностях. Именно в этом смысле можно говорить о первых деревнях и заимках как продолжении города. В данном случае только указание типа населенного пункта дает нам уверенность, что мы имеем дело именно с поселением, а не с хозяйствующим индивидом, который также является субъектом админи­стративно-хозяйственных отношений. Несмотря на кажущуюся очевидность их статусного различия, найти критериальную специфику каждого из них весьма не просто (большинство первых поселений такого рода были однодворными и нередко не имели постоянного населения).

Характерное для Русского Севера – места выхода первых волн колонистов в Сибирь – так называемое «починочное» расселение, являвшееся редким уже на Урале[358], в Сибири встречается крайне редко (имеется в виду починок как представитель поселенческой номенклатуры). Практически полное отсутствие «починка» в Сибири, но появление здесь «заимки», почти не известной на Русском Севере, способствовало широкому распространению мнения об аналогичности данных типов населенных пунктов (например, А.П. Щапов не видел различий между займищ­ными починочнымтипами заселения и почему-то связывал их возникновение с обилием лесов[359]). Вместе с тем, различия между ними, пока скорее интуитивные, чем осознанные, все же требуют своего анализа.

На наш взгляд, появление феномена «починочного расселения» на европей­ском Севере было вызвано низким качеством земли и, как следствие, отсутст­вием тенденций к захвату и удержанию за собой земельных угодий. Данный тип заселения очень характерен для перелога. Причем, земли выпахивались очень быстро и время их восстановления также не способствовало возникновению же­лания удержать их в своем владении до начала нового их репродуктивного со­стояния. Все это вызывало бесконечную череду «починаний» нового земельного хозяйства и жилых построек. В противоположность этому, типичная для Сибири заимочная прак­тика была вызвана ярко выраженными захватными тенденциями и была, по-видимому, связана не столько с перелогом, и даже не столько с пашенной землей вообще, сколько со стремлением захватить комплекс угодий. В связи с этим, заимка в значи­тельно большей степени нежели починок подразумевала под собой не тип поселе­ния, а тем или иным образом освоенный участок территории, как правило, с максимальной концентрацией разнообразных ресурсов (так, иногда заимкой или займищем назывался участок земли без крестьянского двора[360]). Таким образом, северно-русский починок был, скорее всего, изначально связан именно с поселением, в то время как сибирский починок[361], судя по всему, не был сущностно связан с европейским и именовался так по признаку его начальности как поселения.

Здесь важно учесть, что в то время термины, воспринимаемые сегодня почти исключительно как обо­значение типа населенного пункта, имели несколько бóльшую нагрузку – обо­значали не только само поселение, но и функционально связанную с ним терри­торию. То, что мы видим в Сибири в отношении заимки,происходило несколько ранее по отношению к деревне. Еще С.Б. Веселовский отмечал, что в XV–XVI столетиях в северо-восточной части европейской Руси

«слово “деревня” озна­чало не самое селение, не постройки, а участок земли, и не просто участок, а комплекс угодий: пашенной земли, покосов, леса и т.п., составлявших в целом деревенское хозяйство»[362].

То, что и под сибирской деревней изначально понимали именно комплекс угодий, а не само поселение видно из челобитья 1672 года трех беломестных казаков Ирбитской слободы о переводе их в Белослудскую слободу. Свою просьбу они аргументировали тем, что

«деревнишек нам нихде не отведено и порозжих земель в Ирбицкой слободе нет и жить нам в Ирбицкой слободе не у чево»[363].

В связи с этим различия между деревней и заимкой следует искать не в их атрибутах как населенных пунктов, а в чем-то ином. Возможно, основным различием их было то, что заимка в отличие от деревни, как правило, не являлась местом постоянного жительства, а носила либо сезонный, либо недолговременный (в течение нескольких лет) характер.

Весьма непростой оказывается и процедура выделения критериальных признаков такого номенклатурного типа как село.

Села почти всегда вторичны, они есть результат определенной эволюции поселенческой структуры, как правило, ее усложнения. Села редко возникают как самостоятельный тип поселения, но обычно являются итогом трансформации других типов – деревень, острогов, слобод и даже городов. Возникновение сел обычно обусловлено необходимостью упорядочения субординационно-иерархических отношений в рамках определенной поселенческой структуры. Рост числа мелких поселений осложнял осуществление управления ими из немногочисленных крупных поселений, что вызывало необходимость создания промежуточных звеньев в иерархической цепи. В Зауралье исследуемого периода села, как правило, исполняли роль центра самого низшего уровня территориальных образований – церковного прихода, а также были местом проведения торжков местного значения.

Одним из отличительных признаков села была его относительно большая населенность, хотя вряд ли этот признак может считаться атрибутивным по от­ношению к данному типу населенных пунктов. Вообще местная специфика придавала отдельным поселениям такие черты, которые в ряде случаев приводят в затруднение при идентификации типа данного населенного пункта. Так, Тобольского Софийского дома село Воскресенское имело острог в 42 на 31 с половиной сажени, построенный в течение апреля-июня 1684 года для защиты села, земель и угодий «противу орды Калмыцкой». Строившие его 34 человека (пашенные крестьяне и бобыли Тюменского Преображенского, Кондинского Троицкого, Верхотурского Николаевского, Далматовского Успенского, Троицкого Рафайлова монастырей и Архангельской заимки)

«лес ронили и возивши к реке Миясу, городовыя стены и башни рубили – не просто, а к верху с развалами, они вершили и крыли башни, по приличию, то драньем, то тесом с зубцами и не без украшений, оставляли в стенах ограды и башен, где требовалось, для пищалей и пушек бойницы»[364].

Таким образом, под селом можно признать почти чисто административное порождение, лишенное выраженных отличительных признаков как типа поселения.

Перенос структурной информации из метрополии в колонию в части но­менклатуры типов населенных пунктов приводил к возникновению ряда инте­ресных явлений. Прежде всего, это касается появления в Сибири такого типа поселений как погост [365]. В его возникновении здесь не было бы ничего необычного, учитывая широкую распространенность этого типа населенных пунктов на Русском Севере, если бы не одно обстоятельство. К исследуемому периоду времени погосты уже являлись

«пережитками очень глубокой старины в раз­личных стадиях видоизменения и отмирания»[366].

Весьма красноречиво об этой стадии развития погоста как типа поселения говорит семантическая неопре­деленность, проявлявшаяся в употреблении этого термина. С.Б. Веселовский приводит следую­щие значения термина погост, употреблявшиеся на Севере:

«сельский приход, группа деревень одного прихода, волость, постоялый двор, этап сухого или вод­ного пути, который делают без отдыха»[367].

Сущность зауральских погостов позволяют прояснить данные по двум из них, находившимся в Тобольском уезде. Преображенский погост, расположенный на реке Абалаке в 20 верстах от Тобольска, имел 4 двора причта и 16 дворов посадских, пашенных и оброчных крестьян. В нем же находилась церковь во имя Преображения, которая была приходской для всех деревень, находившихся к югу от Тобольска. Второй погост – Рождественский – лежал при Иртыше вниз от Тобольска в 10 верстах; он состоял из трех дворов причта и трех дворов пашенных и оброчных крестьян. Деревни, находившиеся к северу от Тобольска, а также по Тоболу, составляли приход Рождественской церкви[368]. Таким образом, у нас нет оснований видеть в зауральских погостах что-либо иное, как не центр прихода. Также, видимо, нет оснований отделять погост как тип населенного пункта от села, вполне тождественного ему и функционально и внешне.

Острог являет собой наглядный пример переноса военно-оборони­тельной функции (острог как крепостное сооружение) за пределы города. Острог представлял собой укрепленный населенный пункт «для размещения воинских людей»; устраивались остроги первоначально как промежуточные пункты, свя­зы­вающие города, и для проведения оперативных военных действий. Они обно­си­лись деревянным стоячим тыном и не предусматривали организации «посада»[369]. Остроги мы рассматриваем (вопреки устоявшемуся о них мнению как о «предгороде») в качестве одноуровневых с сибирскими слободскими поселе­ниями. Впрочем, мы не относим сюда и не рассматриваем здесь те остроги, кото­рые изначально устраивались на «городских правах» (Туринск, Сургут и др.).

Появление сибирских острогов являлось едва ли не самым конъюнктурно обусловленным. Поэтому о большинстве из них, даже в рамках рассматриваемого нами периода, можно говорить лишь в прошедшем времени. Уже к началу XVIII столетия значительная часть их либо исчезла, либо продолжала существовать, но уже на совершенно иной функциональной основе.

Многие зауральские населенные пункты имели причиной и началом своим военно-стратегические соображения и появ­лялись в виде сначала безымянных острожков и форпостов, не имевших на пер­вых порах даже постоянного населения. Как правило, туда направлялись не­большие отряды служилых людей для наблюдения и охраны из ближайших го­родов и острогов на лето и осень, «пока снеги большие не укинут». Так, по некоторым данным,

«построен Курган сначала в давных годах был, к защищению внутренних жителств от набегов киргис-кайсацких и башкирских российскими военными людми крепостью. А потом как населены крестьяне и построили цер­ковь, переименован слободою»[370].

Возможно, что Царево Городище (будущий Курган) и являлся одним из таких небольших русских форпостов и, как можно предполагать, многолетняя дискуссия по поводу датировки его основания, обстоятельно рассмотренная В.В. Менщиковым[371], является прямым следствием этого обстоятельства.

Аналогично этому случаю в 1652 году, согласно В.К. Андриевичу, было приказано поставить острог на реке Барневе, впадающей в Исеть,

«но вслед за сим, за ненадобностью, он оставлен. Слобода Барневская отстроилась много позже и не из острога, который не был докончен»[372].

Первоначально на месте Катайского острога была поставлена застава (она стояла при знаменитой Старой Казанской дороге), вскоре фактически ставшая слобо­дой, жители которой – беломестные казаки – отбывали службу и пахали так на­зываемую «белую» землю, не облагаемую государевой податью[373].

Остроги и острожки объективно, уже самим своим существованием создавали основу для возникновения на их месте в будущем других типов населенных пунктов. Поскольку военная угроза для колониальной территории, постепенно расширяющей свои границы и укрепляющейся структурно, является фактором конъюнктурным, существование столь узкофункциональных поселений характеризуется крайней нестабильностью. Само существование колониальной защиты в виде острогов и острожков оказывается в прямой зависимости от агрессивности внешней среды[374].

Сельскохозяйственная окраска сибирских городов привела со временем к возникновению особого вида территориально-корпоративных объединений – подгородных слобод. Причиной их основания служили, как правило, городская теснота и удаленность от пашни. Жители этих слобод – служилые, посадские и крестьяне – должны были обрабатывать государеву пашню под городом, делать «разные изделия», входившие в число натуральных повинностей, посадские также выполняли различные административные обязанности[375]. В наказе 1592 года на построение города Пелыма строительство слободы у города предусматривалось изначально[376].

Впоследствии, согласно нашему тезису об образовании зауральской колониальной поселенческой структуры как следствии функционального разделения первых сибирских городов, слободы начали устраивать и вне городов. В европейской части Русского государства слобода являла собой тип крупного сельскохозяйственного поселения и возникала обычно в местах подвергавшихся опасности[377]. Термин слобода, впрочем как и почти все остальные определения типов населенных пунктов, имел в рассматриваемый период двоякое значение. С одной стороны, это обозначение осваиваемой территории с более или менее определенными границами и так или иначе подчиненным центру наполнением. С другой стороны, это обозначение самого центра осваиваемой территории – поселения. В данном случае нас интересует слобода как населенный пункт. В слободе

«находились острог, церковь, двор приказчика, государевы амбары. В слободе жили церковные причетники, судные дьячки, служилые люди (беломестные казаки). Здесь же находилась часть крестьянских дворов. Возле слободы расположены государевы десятины»[378].

Изначально острог не являлся атрибутивным элементом слободы как поселения. Так, жители Тагильской слободы, основанной в 1613 году, и Невьянской слободы, основанной в 1619 году, только в 1625 году били челом о постройке в них острогов[379]. В Чубаровой слободе острог был поставлен лишь после разорения ее кучумовичами в 1634 году через 10 лет после ее основания[380]. Через 4 года после постройки Нижне-Ницынской (Красной) слободы в 1628 году в ней был поставлен острожек, в который ежегодно на летнее время «для побегу пашенных крестьян и для приходу воинских людей» присылались из Тюмени по 5 человек служилых людей[381]. В Киргинской слободе, заложенной в 1635 году, острог появился уже через 2 года в 1637 году[382]. Вопрос о строительстве острогов в Ирбицкой и Ницынской (Ощепковой) слободах был поднят только в 1641 году[383]. В Белослудской слободе острог завели только в 1650-м году через пять лет после ее основания, в Арамашевской – через 10 лет[384]. Любопытно, что в ряде случаев инициаторами строительства слободских острогов выступали местные инородцы[385], видимо более осведомленные о враждебных замыслах различного рода «воинских людей». В 1625 году приказчик Ницынской слободы Б. Толбузин отписывал в Тобольск, что приходил

«в новую государеву в Ницынскую слободу Обуховых юрт татарин Цербан Бесергенев, а говорил, пришед: ставьте де вы острог, будет де у нас с калмыками драка великая, нам де и вам быть побитым, жены де наши и ваши и дети будут в полону, а острог где поставите, и мы де своих жен де и детей к вам в острог приведем, учнем стоять за одно, измены де в нас не будет»[386].

По мере продвижения к югу и, соответственно, усиления военной опасности, возникла необходимость постройки острога в каждой вновь заводимой слободе, что нашло отражение в наказных памятях на их основание. Примечательно, что при сходных условиях и приблизительно в это же время острожные укрепления становятся неотъемлемым атрибутом слобод, строившихся на юге Европейск