Хозяйственное освоение зауралья

В XVI – СЕРЕДИНЕ XVIII В.

 

4.1. ПРОМЫСЛОВОЕ ОСВОЕНИЕ

 

Прежде всего, необходимо более отчетливо определить смысл используе­мого нами термина «промыслы». Считаем целесообразным следующее подраз­деление его значений: во-первых, промыслы первого рода как тип хозяйствен­ного освоения (наряду с земледелием и скотоводством); во-вторых, промыслы второго рода как тип вторичной хозяйственной деятельности, основанной на пе­реработке ресурса, добытого освоением первого рода (промысловым, земле­дельческим или скотоводческим). Промыслы второго рода в силу своей вторич­ности и несамодостаточности играли весьма незначительную роль в организа­ции населения колонии и особо рассматриваться нами не будут.

Имеющая тесную генетическую связь (не только этимологическую, но и сущностную) с промыслами, промышленность будет также затронута в нашем исследовании в той мере, в какой она влияла на рассматриваемые нами аспекты пространственной организации населения. Как и в случае с промыслами, считаем необходимым разделить промышленность на промышленность первого рода (связанную, как правило, с добычей ресурса и его первоначальной обработкой), являвшуюся непо­средственным фактором организации поселенческой структуры, и на промыш­ленность второго рода (занятую обычно переработкой ресурса или товарным производством), не игравшую заметной роли в этом процессе в исследуемый период и которая специально рассматриваться нами не будет. Тенденцию, по которой добывающая промышленность максимально приближается к районам концентрации сырья, а обрабатывающая и производящая – к районам наибольшего скопления населения, т.е. к уже существующей поселенческой структуре, ранее отмечал в своем исследовании А.В. Дулов[226].

Самое общее представление о характере промыслов того времени как способе освоения может дать семантический анализ самого термина «промыслы» (ср.: промышлять, т.е. покорять, приводить к покорности, завоевывать). Привлекая к этому анализу основные положения концепции осваиваемого пространства, можно более отчетливо определить и сущностные черты промыслового освоения как такового.

Объектом этого типа освоения (присвоения) являются ценные и/или редкие виды материальных ресурсов. Причем, ограничения доступности этих ресурсов, как временные (сезонность или исчерпаемость), так и пространственные (локальность), делали их присвоение негарантированным, а само это занятие рискованным. Чрезвычайная сложность и непредсказуемость привходящих факторов, влияющих на успешность занятия промыслами, должны были детерминировать чрезвычайный характер и некоторую авральность присвоения промыслового ресурса. Все это определяло наличие особых качеств у людей, занятых промыслами – решительность, находчивость, целеустремленность. Вместе с тем, нестабильность ресурса, делавшая информацию о нем объективно неопределенной, а также несоизмеримость затрат на его присвоение с возможными выгодами, укрепляли такое человеческое качество как авантюризм. Как отмечал П.М. Головачев,

«неразборчивость в средствах, жадность к добыче представляли общия типическия свойства первых сибирских землеискателей»[227].

Одним из первых комплексных свидетельств о Зауралье как объекте торгово-промыслового освоения, видимо, можно считать интереснейший литературный памятник конца XV–XVI веков – «Сказание о человецех незнаемых в восточной стране». Содержанием своим оно напоминает широко распространенные в средневековье фантастические землеописания. Вместе с тем, реальность лежащих в его основе сведений является практически доказанной. Не вызывает сомнения новгородское происхождение этого сказания и, как пишет его исследователь Д.Н. Анучин,

«многия подробности статьи указывают на то, что составителем ея было лицо, хорошо знакомое с северной природой, с местными названиями и что он был человек торговый, интересовавшийся по преимуществу тем, у какого народа есть какой товар»[228].

В период времени, предшествовавший колонизации Сибири, полуторговые-полуграбительские сношения новгородских ушкуйников с местным сибирским населением (впрочем, как и любые другие обменные операции между экономически разноуровневыми обществами) можно с полным основанием считать специфическим способом промыслового освоения. Здесь мы видим всю ту же несоизмеримость доходов с затратами, ту же достаточно высокую степень риска, ту же чрезвычайность.

В противоположность распространенному среди исследователей текста Сказания мнению о намеренно «страшном» изображении зауральского края и жителей его населяющих, Д.Н. Анучин впервые попытался обосновать взгляд на этот источник как на вызванный потребностями практики путеводитель, который совершенно не имел цели запугать своего читателя. Действительно, фантастичность его имеет совершенно объективные причины, а сведения в нем содержащиеся являются «страшными» во многом лишь в представлении современного исследователя. Любая информационная структура, столкнувшись с принципиально новой внешней информацией пытается объяснить (освоить) ее с помощью привычных (своих) описательных средств, а для фактов, неподдающихся такому объяснению (освоению), ограничивается выработкой определенного алгоритма поведения, максимально безопасного в рамках неосвоенного контекста. Сказание дает своему читателю самые необходимые сведения как о торгово-промысловой конъюнктуре Зауралья, так и о способах налаживания контактов с местным населением. Некоторые бытовые обычаи последнего, не нашедшие у автора сказания сколько-нибудь осмысленных (в том числе и фантастических) объяснений, вызвали появление своеобразных «инструкций» как действовать в этих обстоятельствах, не потерпев ущерба или гибели.

Как заметил еще один исследователь истории ознакомления с Сибирью до Ермака А. Оксенов:

«Без сомнения находились немногия отдельныя лица, знавшия, до известной степени, Зауральский край, но их географическия и этнографическия сведения об этой стране оставались их личным умственным достоянием и не входили в общее сознание»[229].

Более того, объективные сведения (если они вообще возможны в данной ситуации) не могли стать достоянием сознания общества, впервые сталкивающегося с новой внешней информацией. Это противоречило бы всем правилам протекания информационных процессов в социуме в подобных условиях. Таким образом, хотя информация о Зауралье и имела на Руси скорее фольклорный, нежели описательно-географический характер, она вызывалась вполне определенными практическими потребностями и не вызывала реакции отторжения или страха.

Пушное изобилие, как писал Г.Ф. Миллер, привлекало

«в Сибирь множество людей из областей российских не токмо для прибыльных тамошних торгов, но чтоб и за находящимися там в великом множестве дикими дорогими зверьми самим ходить на промыслы…»[230].

Впрочем, и сама сибирская торговля, не основанная на сколько-нибудь эквивалентном обмене, как мы уже показали, являлась своеобразным видом промысла. Не случайно, видимо, близкое соседство «промышленных» и «торговых» людей в документальных материалах XVII столетия, причем в ряде случаев разделить эти категории по их функциям чрезвычайно трудно. Так, например, в 1624 году тобольский воевода Ю. Сулешов писал в Москву,

«что приезжают из русских городов в Тоболеск торговые и промышленные люди с русскими со всякими товарами и с хлебными запасы, а ис Тобольска ездят торговати и на промыслы промышляти в сибирские в понизовые городы: в Сургут, в Нерымской и в Кетцкой остроги, в Томской город, в Мангазею, а в тех городех, испродав свои товары и хлебные запасы, промышленые люди, быв на промыслех, ездят к Руси»[231].

Поскольку промысловый тип освоения является наиболее мобильным и имеет высокую собственную скорость распространения, промысловики оказывались подчас единственными носителями пространственной информации относительно еще не заселенных русскими земель. В начальный период колонизации промышленные люди оказывали самую серьезную помощь в информационном обеспечении действий сибирской администрации. Как писал Г.Ф. Миллер:

«Оные промышленные отваживались заходить в наидальнейшие дикие места и тем получали как о подлинном тамошних стран состоянии, так и о жителях такие известия, которые начальствующим в построенных уже городах необходимо нужны были для получения в дальних своих предприятиях доброго успеха. Когда казаки новоприисканных народов покорять не были в состоянии, то множество промышленных добровольно казакам чинили вспоможенье. Одни за другими всегда ходили далее внутрь земли»[232].

О тесной связи служилого и промыслового элемента свидетельствуют царские грамоты, где им предписывалось сообща не только земли «разведывать», но и над враждебно настроенным местным населением «поиск и тесноту учинити»[233].

П.Н. Павлов убедительно показал, что «непосредственно государство не было конкурентом промышленников и торговцев пушниной», напротив, последние были одним из орудий административного освоения[234]. В соответствии с этим, государство изначально стремилось к сосредоточению в своих руках потоков пушнины из колонии в метрополию или, по меньшей мере, к контролю за ними. Однако ему все чаще приходилось сталкиваться в этом своем стремлении с интересами частных лиц, интересами, которые уже нельзя было сочетать с интересами государева фиска. В указе царя Бориса Федоровича от 9 апреля 1601 года было писано

«что сибирских городов служилые люди ездят по городам торгуют мяхкою рухлядью безпошлинно; и сибирским служилым людям мяхкою рухлядью торговати не велено; и о том велено заказ учинити крепкой, чтоб однолично вперед, опричь торговых людей, мяхкою рухлядью не торговал ни каков человек; а будет кто из служилых людей учнет мяхкою рухлядью торговати, и у тех людей товары их имати на государя; а за ослушанье велено их бити батоги и сажати в тюрьму»[235].

Летом 1601 года царь Борис Федорович писал в Туринск голове Федору Фофанову:

«И ныне нам ведомо учинилось, что прежние воеводы, будучи в сибирских городах, воровали… гонялись, живучи, они все за тем, чтоб им друг перед другом ясаку и поминков собрати больше прежнего, а того не прочили, чтоб та прибыль вперед прочна была и стоятельна; и приехав к Москве, нам тем бьют челом, что они, живучи в Сибири, в своих городех в ясакех прибыль учинили великую… и веря их воровскому челобитью, давано им за то наше жалованье, а иным и поминочная рухледь отдавана; а ныне от их воровские прибыли и ложного челобитья в сибирских городех многие волости ставятся пусты»[236].

К концу XVII столетия добыча пушнины и торговые операции с ней почти полностью перешли в теневую сферу, не без участия и при прямой выгоде местных сибирских властей. В наказе 1692 года таможенному голове г. Верхотурья читаем:

«…и для того на Москве в Сибирском приказе в казне Великих Государей доброй мягкой рухляди соболей и лисиц и бобров и шуб собольих и лисьих из Сибирских городов в присылке не объявляется; а на Москве и по иным городом на гостинных дворех и в рядех объявляется у торговых и у промышленных людей многая добрая мягкая рухлядь, соболи и лисицы дорогие; а знаю, что та добрая мягкая рухлядь Сибирских воевод и Дьяков и письменных Голов…»[237].

Однако не только «мягкая рухлядь» интересовала государство в качестве объекта промыслового освоения. Осенью 7161 (1652) года послан был из Верхотурья стрелец Митька Балакин с тремя подводами в Исетскую слободу на реку Исеть копать ревенный корень. То, что такие «отъезжие промыслы» совершались относительно регулярно, хотя, видимо, недавно, говорит жалоба на непрочность железных рогатин для копки ревеня:

«…и те де рогатки копали на Исете корень ревень негоже и мне те рогатки велеть переделать на заступы железные…»[238].

В этом же году последовал государев указ ирбитскому приказчику Перхурову ехать на Исеть, «а с ним де быть на Исете для государева дела копать корень ревень ирбитским всем беломестным казакам», для чего велено было давать им государева хлеба из ирбитских житниц[239]. Таким образом, государство также играло определенную роль в промысловом освоении южной периферии русского расселения, хотя, как правило, объектом государевых интересов становились лишь высокодоходные виды промысловых ресурсов. То, что в рассматриваемый период в их число входил и ревень можно видеть из достаточно многочисленных административно-правовых актов того времени, где значение ревеня для государевой казны едва ли не превышало значение пушнины, а несанкционированная копка ревеня и торговые операции с ним карались конфискацией всего имущества и смертной казнью[240].

М.К. Любавский, рассуждая о влиянии промыслов на размещение русского населения, утверждал, что промыслы, в частности, занятие звероловством,

«не позволяло русскому населению скучиваться в ограниченных пространствах, а влекло его к занятию возможно большей территории. В поисках за зверьем русские люди проникали все далее и далее в лесную глушь и, найдя богатые звериные угодья и подходящее место для усадьбы или пашни по соседству с угодьями, оставались на нем на постоянное жительство»[241].

Этот общий для многих пределов русского расселения сценарий, по мнению М.К. Любавского, осуществлялся и в Сибири. Ме­стное население, для покорения которого и «основывались, главным образом, русские колонии, при своей малочисленности жили вразброд»[242], занимаясь та­кими промыслами, которые не позволяли им скучиваться.

«В поисках за ними и русские люди разбрелись по всей Сибири и поставили как бы станциями для себя свои городки, сторожки и зимовья. Сами промыслы, которым обратились русские люди в Сибири, заставляли их также расселяться по стране. Не говоря уже о звероловстве, даже земледелие заставляло русских людей сплошь и рядом расходиться на далекие расстояния»[243].

Действительно, нужно признать, что земледелие, еще не став самостоя­тельным стимулом колонизации и на территории, где занятие им не могло стать ведущим типом хозяйствования насельников, тоже являлось своего рода про­мыслом, для которого характерны разбросанность и истощаемость ресурса (ср.: повеление «промышлять пашнею» в царском указе на Тюмень в середине 90-х гг. XVI века[244]). По­этому и его влияние на процессы русского заселения и расселения, по крайней мере в начальный период колонизации, должно было быть весьма сходным с действием промы­слового типа освоения.

Вместе с тем, следует заметить, что в части способов индивидуального про­мыслового освоения Зауралье, в рассматриваемых нами рамках, отличалось от ос­тальной территории Сибири. Спецификой зауральского индивидуально-промыш­ленного освоения следует считать его длительность и почти исключительно тор­говый, т.е. опосредованный, характер. П.Н. Павлов отмечал только в Сургутском уезде некоторую активность постоянного русского профессионального промысла на территории восточнее Урала[245]. Непосредственной промысловой деятельностью на зауральской территории русские занимались преимущественно в южных районах, где не очень большая ценность объектов промысла с лихвой компенсировалась их многообразием.

В одном из литературных памятников эпистолярного жанра середины XVIII столетия – «Переписке о Сибирском изобилии» – мы видим определенный набор объектов промысла, еще имевших свое значение к концу исследуемого периода. Несмотря на тенденцию к идеализации сибирских условий (сочинение построено на объяснении выражения «Сибирь – золотое дно»), видимо можно считать указан­ные здесь объекты промыслового освоения если не изобилующими, то, по крайней мере, достаточными для сохранения самого этого аспекта освоения. Согласно ав­тору этого сочинения, территория Зауралья от Верхотурья до Тобольска и южнее просто изобилует звериными промыслами: лосиными, лисьими, горностаевыми. К северу,

«в Пелымском уезде, и в четырех ясашных волостях Кошуцких, Кондин­ских, Козмодемьянских и Коцких городках до Березовскаго уезда собольи и бельи промыслы бывают довольные. Рыбныя ловли во всех тех местах можно по спра­ведливости называть изобильными, а рыбы нельмы, язи и прочая, под именем бе­лых рыб щуки, окуни, чебаки и протчия…»[246].

Изобилие и разнообразие «знакомых» русским ресурсов неизбежно должны были вызвать соответствующую реакцию колониального населения. Действительно, очень многие источники свидетельствуют об особенной интенсивности, даже тотальности, русского промыслового освоения новозаселяемых территорий. В 1620 году туринские ясачные татары писали в челобитной, что А. Бабинов с товарищами

«в вотчине их житьем живут и лесуют звери, лоси и соболи и лисицы бьют, а в речках бобры выбивают и рыбу ловят и хмель дерут»[247].

В 1635 году ницынские ясачные татары жаловались на крестьян Ницынской Ощепковой слободы, которые

«пашенные места и сенные покосы отняли, и леших собак выбили и в лесах зверь: лоси, и соболи, и лисицы, и в бобровых речках бобры побивают, и в реках, и в запертых истоках, и в озерах рыбу ловят, и в хмелевых наших ухожьях хмель дерут, и в лесах слопцы ставят своим насильством»[248].

Некоторая предвзятость подобных источников с лихвой компенсируется частотой таких сообщений. В этой связи также представляет интерес замечание пелымских ясачных людей о недоборе ясака за 1608 год:

«…а нынеча де нашего ясаку по-прежнему окладу платить вперед нечем, зверя стало мало, потому что место обрусело»[249].

В этом смысле, по-видимому, следует интерпретировать и следующее замечание второй половины XVIII столетия:

«…зверей поблизости города Березова по неимению удобных мест неимеетца… для ж рыбных и птичьих промыслов при городе по неудобству мест промыслов больших не бывает… а большею частию для продовольствия своего как рыбу равно и птицу получают от ясашных народов, как в их селениях рыбных и птичьих промыслов состоит по реке Оби и при протчих местах весьма изобильно…»[250].

По свидетельству С.В. Бахрушина, во времена Г.Ф. Миллера существовало предание, что Березов основан на месте промышленного зимовья[251], что в некоторой степени позволяет предполагать о былом промысловом изобилии этих мест. По всей видимости промысловые угодья в окрестностях крупных русских поселений Зауралья истощались очень быстро. Многообразие известных русскому населению ресурсов вызывало тотальность их присвоения.

Истощение объектов промысла вызывало необходимость освоения отдаленных от пределов русского заселения источников данного ресурса. Т.С. Мамсик совершенно справедливо отметила как особенность «забегание вперед» в процессе присвоения промысловых ресурсов[252]. Инок Далмат, основывая Успенскую пустынь «в четырех днищах пути от сибирских городов и слобод», в краю, где, по выражению Г.С. Плотникова, «до того дикие звери только плодились, как на любимом приволье»[253], тем не менее застает здесь невьянских и ирбитских промысловиков. Впрочем, и выбрал он это место не сам, а «по указанию киргинского поселянина Семена Тимофеева Сосновского»[254]. Впоследствии, по челобитной 1686 года, уже сам Далматовский Успенский монастырь завел Уйское хозяйственное (почти исключительно промысловое) поселье далеко за пределами русского заселения. Всего монастырь получил следующие угодья:

«речку Уй, источину, три больших курьи, затоны, озерка, самый Тобол вниз от Уя на 12 верст, а между рыбными промыслами – сенные покосы и хмелевыя угодья…»[255].

Еще одной особенностью этого «забегания» оказалось то, что подобные промысловые анклавы оказывались удобным плацдармом для создания постоянного русского населения и расширения сферы присвоения местных ресурсов. Так, уже через год после создания вышеупомянутого поселья, у монастырских рыболовов появились соседи – пашенные крестьяне Маслянской слободы. Причина их появления здесь была та же, что и у монастырских работников – оскудение рыбных ресурсов. По челобитной маслянские крестьяне получили во владение «рыбные промыслы, луговыя и наволошныя места», которые

«были отведены выше отводу Успенского Далматовского монастыря вверх по Тоболу реке от межьей речки от Уя до речки Абуги по досмотру и по переписным книгам Окуневской слободы слободчика Фетьки Качесова, при посредстве старцев Саватья и Офонасья и блиских тутошных жителей»[256].

Если в исследуемый период промыслы являются почти непременным атрибутом крестьянского освоения, то в дальнейшем наблюдается тенденция к превращению их в сравнительно редкую, «любительскую» и, по большому счету, малоприбыльную деятельность. В начале XIX столетия курганский земский исправник доносил губернатору, что

«ловлею зверей, птиц и рыбы во всех волостях малая часть жителей занимается… Но вообще все сии промыслы маловажны…, неизбыточны и служат более к собственному жителей продовольствию, некоторою ж частию и на продажу»[257].

В Ишимском уезде

«всею промышленностию зверей, птиц и рыбнаю ловлею занимаютца поселяне летом в свободное от полевых работ время, а зимою тогда когда более на весь тот промысел настоит удобность, и не все вообще, а имеющия к каждому промыслу способность и охоту…»[258].

Подобное положение с промыслами характерно и для других местностей Зауралья в этот период.

Особо следует остановиться на соляном промысле, который совмещал в себе признаки как промыслового, так и промышленного освоения. От первого для него были характерны сезонность, от второго – технологичность. В 1600 году пелымский стрелец Васька Осетр нашел соляной рассол на речке Покчинке, в 10 верстах от города. От тобольского воеводы последовало распоряжение найти подходящее место для организации варницы[259]. Однако уже в этом же году предпочтение было отдано соляному ключу на реке Негле (Нагре) в том же Пелымском уезде. Нашедший соляной выход Ворошилко Власьев доносил,

«что в той речке ключи соляные и росол добр и соли наварить мочно, а где варницам быть, и к тому де месту лесу много и близко, и дубровы де пашенные и луги есть, и людям де жить мочно»[260].

По отписке тобольского воеводы на то место отправлены были, помимо «соляных варцев», сын боярский Василий Албычев

«с стрельцы и пашенными крестьянами и вагуличи под варницу и под весь варничный обиход место расчистить, и варницу, да амбар на соль, да двор, да на дворе две избы да клеть поставить, и дров к соляному варенью приготовить, и уголья жечь, чтоб ни за чем соляное варенье не стало»[261].

Однако после волнений вогулов осенью того же года[262], царской грамотой верхотурскому голове было повелено на соляной промысел посылать в прибавку пелымским служилым людям с Верхотурья

«стрельцов и казаков попеременно, без сколька человек у соляного промысла быть нельзя, или б приговорить из найму из тутошних из гулящих людей помесячно или на год… А пашенных людей и вагулич к соляному промыслу не посылал, чтоб их тем не ожесточить»[263].

Несмотря на волнения вогулов и на то, что «варничново леса добыть не мочно, лес поудалел и мерзл», власти шли на любые меры, что бы только «варничное дело ни за чем не стало». Связано это было с тем, что на зиму 1600-1601 годов на данный промысел была возложена задача «соли наварити на расход на все сибирские городы»[264]. Правда надежд этих он не оправдал, поэтому последующие распоряжения

«велели Ворошилку соляной росол по речкам сыскивати и проведывати и вогулич про соляную воду роспрашивать, чтоб росол найти лутче прежнего и соль завести варить, чтоб однолично вперед в сибирские города с Руси соль не посылати»[265].

Г.Ф. Миллер утверждал, ссылаясь на грамоту от 2 февраля 1606 года, что в 1605 году солеварение здесь прекратилось, а все снасти перевезли на Верхотурье[266]. Однако грамота №82 1609 года[267] позволяет думать о существовании промысла по крайней мере до этого времени.

Столь большое значение, придаваемое администрацией соляному промыслу на Негле, явно убыточному, отчасти объясняется временной недоступностью других промысловых источников. Хотя походы «по соль» на Ямыш озеро осуществлялись по крайней мере с 1601 года, они не были регулярны (до 1615-1620 гг.) и были сопряжены с большой опасностью[268]. Тобольский воевода И. Катырев-Ростовский отписывал в Тюмень, что в 1611 году

«послано на Тюмень из Тобольска тюменским служивым людем на жалованье соль в полы их окладов, потому что в Тобольске соли нет, а с Тары соль по два года не присылована для того, что калмыки озера отняли, и вперед будет соли из Тобольска в городы служилым людям на жалованье послати нечего»[269].

Весной следующего года планировалось послать «к соляным озерам по соль из сибирских городов служивых людей и татар в судех и полем на конех» и с «вогненным боем»[270]. Чрезвычайный характер присвоения данного ресурса, сравнимый по своим масштабам разве что с небольшой военной операцией, хорошо иллюстрирует специфику промыслового освоения в целом.

2002

 

4.2. ПРОМЫШЛЕННОЕ ОСВОЕНИЕ

 

Насколько можно судить по дошедшим до нас письменным источникам, территории, расположенные за «Камнем» (Уральскими горами), уже изначально рассматривались русскими властями как потенциально богатые рудными месторождениями. Так, в жалованной грамоте царя Ивана Васильевича от 30 мая 1574 года Якову и Григорию Строгановым на земли по Тоболу особо оговаривался промышленный аспект освоения этой территории:

«А где в тех местех найдут руду железную, и им руда делати; а медяную руду, или оловяную, и свинчатую и серы горючие где найдут, и те руды на изпыт делати…»[271].

Трудно сказать, на чем основывалось убеждение властей о наличии здесь упомянутых ископаемых. Оно могло проистекать как из слухов, бытовавших на Руси, о так называемых «чудских» металлических изделиях, так и быть следствием стереотипного представления об общераспространенности, или, по крайней мере, частой встречаемости, рудных месторождений. Вообще, складывается впечатление, что первые колонисты имели какие-то не вполне понятные нам сегодня основания для надежды на нахождение в этих местах указанных ископаемых.

Как бы то ни было, огромные рудные богатства Урала не были востребованы вплоть до XVIII столетия. И это на фоне неоднократных попыток в течение XVII века найти железную руду в равнинном Зауралье, в местах, далеких от будущих горных разработок. Вокруг скудных рудных выходов даже возникало некое подобие конкурентной борьбы. Первого июня 1628 года в съезжую избу Туринского острога пришел ясачный татарин Тантелейко Тентюков и сказал, что

«есть в Туринском уезде у наших юртишков вверх по Нице по реке болото кругом его с версту, а растет по нем камыш, и в том болоте чают де быть железной руде»[272].

Впоследствии оказалось, что на том же месте ранее «по тоболескому наказу сыскал железную руду сын боярской Иван Шульгин»[273], вследствие чего туринскому воеводе пришлось давать объяснение в Тобольск.

Эта находка дала начало первому металлургическому заводу в Зауралье – Ницынскому. Он открылся в начале 1630-х гг. и работал с сентября по май. При­писанные к нему 16 крестьянских семей должны были вырабатывать за сезон до 400 пудов железа. От этого завода осталось очень мало сведений, известно лишь, что он был закрыт в 80-х гг. XVII века за убыточностью. Однако из этого завода выросло целое по­селение железодобытчиков-кустарей – Рудная слобода. В 1669 году открылся Федьковский железоделательный завод. О нем неизвестно практи­чески ничего; в 90-е гг. он прекратил свое существование. Вряд ли данные пред­приятия сколько-нибудь превосходили современные им крестьянские «железные промыслы». Л.Е. Иофа отмечал, что

«за­воды эти отличались малыми масштабами и технически были примитивны даже для своего времени»[274].

Еще одним из промышленных очагов XVII столетия в Зауралье было так называемое Железен­ское поселье, заведенное в 1682 году игуменом Далматова монастыря Исааком при впадении в Исеть речки Железенки (Каменки) в 70-ти верстах от мо­настыря. По приказу тобольского воеводы кн. А.А. Голицына от 28 июня 1682 года тоболь­скому боярскому сыну Фе­дору Рукину следовало при старосте Колчеданского острожка А. Авраамове и при иных посто­ронних людях

«на той Железенской речке железную руду по обе стороны тое речки, лесные и чистые места и всякие угодья в тех урочищах отдать в Успенскую оптину пустынь Далматова мона­стыря»[275].

То, что в данном случае нет особого упоминания о пашенных и сенокосных угодьях (в подавляющем большинстве подобных отводов такие сведения – обязательный атрибут), косвенно свидетельствует в пользу того, что основным мотивом приобретения данной земли монастырем явилась именно железная руда.

Как констатировал Л.М. Каптерев,

«этими кустарными предприятиями и вялыми разведками исчерпывается вся уральская “горная промышленность” XVII столе­тия»[276].

Игнорирование уральских рудных богатств объясняется обычно отсутствием потребности в высококачественном железе, каковая якобы возникла только в результате новых промышленных нужд петровской эпохи, в частности, при вступлении России в войну со Швецией, т.е. с конца XVII столетия. Однако факт весьма настойчивых поисков железной руды в Зауралье на всем протяжении XVII века говорит об обратном.

Л.Е. Иофа попытался обосновать свою точку зрения по этому вопросу, согласно которой позднее обнаружение горных богатств Урала было обусловлено его более поздним заселением[277]. Несмотря на кажущуюся логичность этого объяснения, позволим себе с ним не согласиться. Во-первых, корреляция мест присвоения ресурса с местами размещения населения весьма относительна, достаточно вспомнить промысловое освоение. Во-вторых, организация населения на той или иной территории сама зависит от имеющейся информации о наличии здесь тех или иных ресурсов. Данный тезис позволяет сделать следующее предположение: само становление горнозаводского Урала только в XVIII столетии во многом объясняется тем, что данный район вплоть до конца предыдущего, XVII-го, века был в этом плане информационно пуст, «прозрачен». Не исходила из этого района информация, которая бы могла инициировать его горнопромышленное освоение. В этой связи интересен анализ обозначений этой территории. До XVIII столетия Урала как пространственно содержательного понятия не существовало. Бытовало наименование Камень, обозначающее границу (абстрактный разграничитель) между метрополией и колонией, что лишний раз показывает отсутствие у него сколько-нибудь протяженного (пространственного) содержания. И лишь в XVIII столетии данная территория уже под именем «Урал» заявляет о себе как о протяженном и информационно наполненном образовании. Иными словами, именно рубеж XVII–XVIII вв. явился временем действительного открытия Урала, когда пространство, казавшееся до того времени качественно однородным, стало вдруг резко дифференцированным.

Однако причины возникновения такой пространственной метаморфозы все же требуют своего объяснения. Сколь настойчивые, столь и бесплодные попытки найти рудные выходы промышленного значения в течении XVII столетия предпринимались в Тобольском, Тюменском, Туринском уездах. Кажущийся странным выбор мест этих поисков перестает быть таковым, стоит посмотреть на него с точки зрения информационной теории.

Информационная система ищет искомое не там, где оно есть, а там, где надеется его найти. Устойчивый информационный образ (стереотип) относительно взаимосвязи гористой местности и рудных месторождений в это время еще не сложился или был слаб. Если учесть, что в европейской части Русского государства железо извлекали по преимуществу из дерновых и болотных руд, а встречались они практически повсеместно, то поиск руды в равнинном Зауралье был вполне ожидаем. Инерцией этого стереотипа, по-видимому, можно объяснить продолжение поисков здесь руды даже в половине следующего столетия. Возникшие, однако, к середине XVIII столетия рудные прииски на равнинной части Зауралья уже к концу века состояли «без всякого действия»,

«поелику в Тобольском наместничестве горных заводов и знающих свойство руд людей никого неимеетца…»[278].

Вместе с тем, к середине XVIII века старый стереотип уступил место новому. Так, уже Г.Ф. Миллер выразил некоторое удивление характером местности по Нице – болотистой и поросшей камышом, где в 1628 году нашли железную руду. По его мнению, это были «признаки, редкие для рудоносных мест, но подтвердившиеся на деле»[279].

При кустарной выделке железа сырьем служила поверхностная руда – болотная или дерновая. Однако даже в крупной промышленности XVIII века преобладали неглубокие ямные разработки, при которых руда добывалась «в разнос», т.е. открытым способом. Подземные (шурфные или шахтные) разработки применялись лишь после истощения поверхностного рудного слоя[280]. Доступность рудных ресурсов позволяла зауральским крестьянам даже при минимуме квалификации добывать руду и обрабатывать ее. Тем более что примитивная металлургия была составной частью традиционных крестьянских промыслов, чему в немалой степени способствовало практически повсеместное распространение болотных, озерных и дерновых руд на территории Европейской России[281]. Впрочем, имеющиеся сведения заставляют говорить о том, что значительная часть этих знаний уже была утеряна колонистами, причем даже теми из них, для которых эти знания были профессионально необходимыми – кузнецами. Привезенная в 1628 году с болота по Нице руда была показана туринским кузнецам по поводу целесообразности производства из нее железа. Однако оказалось, что они не имеют об этом ни малейшего представления:

«да того и не видали, как железо плавят, и то де нам дело не за обычай, потому что мы куем из готового железа»[282].

Даже к концу XVII столетия сибирские кузнецы показывали свою несостоятельность в деле, привычном для их коллег из Европейской России. Когда для новопостроенного в 1684 году острога в архиепископском селе Воскресенском потребовалась пушка с ядрами, выяснилось, что

«в Тобольску ковать их было некому, таких умеющих кузнецов и железных рудоплавов там не нашлось…»[283].

И только весной 1696 года пушка и 50 ядер, вылитые на Железенском поселье Далматова монастыря, были отправлены в острог Воскресенского села[284]. Прикладные знания, не имеющие в новых условиях своего приложения, быстро атрофируются.

Некоторое развитие кустарных «железных промыслов», наблюдавшееся в XVII веке по рекам Нице и Нейве, было связано как раз с находками привычных болотных и дерновых рудных выходов. По прибытии в 1722 году в Сибирь, В.И. Геннин, возглавивший казенное горное ведомство на Урале, писал, что

«Арамильской слободы крестьяне Федор Бабин с товарыщи объявили ему железную руду, обысканную близ реки Сысерти, о которой при объявлении ея доносили, что она обретена назад тому лет с сорок Арамильской слободы крестьянами, которые из оной руды до зачатия заводов… делали чрез малые печи и употребляли в продажу железо и со оного десятую платили в Арамильскую земскую контору»[285].

Мы уже упоминали о целом поселении металлургов-кустарей – Рудной слободе – возникшей в 1631 году у рудных месторождений по рекам Нейва и Ница, крестьяне которого издавна копали руду и варили железо в небольших домницах. Эта слобода, по свидетельству Г.Ф. Миллера, вплоть до конца XVII столетия являлась едва ли не единственным местным источником, снабжавшим Сибирь железом[286]. Проводившийся по предписанию из Москвы досмотр рудных мест в Верхотурском уезде в конце XVII столетия выявил до сотни «железных мастеров» из верхотурских слобод и деревень. Особо обеспечены крестьянами-металлургами были промышленные поселья Далматовского Успенского и Невьянского Богоявленского монастырей[287]. По выражению Б.Б. Кафенгауза

«крестьянская металлопромышленность на Урале сыграла свою роль в отношении разведки руд и отчасти передала будущим заводам кадры кузнецов»[288].

Только в XVIII столетии крестьянская рудодобыча постепенно сокращается и вытесняется крупной горнозаводской промышленностью. В 1717 году даже появляется указ сибирского губернатора М.П. Гагарина, запретивший кустарное производство железа, поскольку низкое качество последнего не оправдывало значительные расходы ценного сы